А катехизис, наоборот, оказался штукой унылой и скучной. После того как однажды во время воскресной мессы мама Тина сообщила мое имя городскому священнику, каждый вечер по окончании уроков я должен был являться к мазель Фанни для изучения катехизиса. Мазель Фанни — главная «инструкторша». Ее боялись все дети и уважали все взрослые. Она обладала властью одним своим словом погубить или спасти любого из нас: ей легко было стать добрым ангелом или злым демоном человека. Когда она разговаривала с кюре, она была возвышенна, как святая дева. Когда она говорила с господином мэром или учителем из школы, она была благородна, как маркиза, — во всяком случае, я представлял себе маркиз (которые встречались мне только в книгах) именно такими. Но на улице она вела себя как базарная торговка, а с нами, ребятами, обходилась хуже любого оборотня. Лично я желал ей смерти день и ночь, даже поклялся сжечь ее живьем, когда вырасту. Не знаю, по какой причине именно мазель Фанни была поручена забота о душах городских детей. Она определяла, кто из нас дорос до изучения катехизиса. Я ходил на занятия к мазель Фанни вместе с Жожо, Мишелем-Пузырем, Нани́зой и десятком других ребят. Рафаэль занятий не посещал, потому что его мама Нини умела читать и сама обучала его катехизису. Каждый вечер, едва забежав домой после уроков, мы торопились к мазель Фанни. Обычно в это время она еще где-то разгуливала (мазель Фанни не работала ни на плантации, ни на заводе). Но она требовала, чтобы к ее приходу все были в сборе. Иначе нас ожидали длинные нотации и мучительные стояния на коленях. Заметив ее приближение, мы мигом прекращали игры, скрещивали на груди руки и застывали в благоговейном молчании. Мазель Фанни была ужасно раздражительна! Мы до того боялись эту «святую» особу, что при виде ее готовы были броситься на колени и осенить себя крестным знамением. Мы хором тянули нараспев и как можно притворнее: «Здравствуйте, тетя Фанни». Ибо в доказательство нашей мнимой взаимной симпатии мы должны были величать мазель Фанни «тетей». Потом мы располагались полукругом на крыльце. Тетя Фанни входила в дом, чтобы положить свои вещи. Вернувшись, она с благостным видом крестила нас и затягивала молитву. Молитва не представляла особой трудности. Многие из нас знали ее наизусть, и тем, кто забыл слова, достаточно было уловить ритм и вовремя разевать рот. Потом тетя Фанни открывала книжечку, которую всегда носила с собой, и начинала урок катехизиса. Сначала она читала вопрос и заставляла нас повторять его. Потом два раза читала ответ, затем начинала скандировать его по слогам, а мы хором вторили ей. Потом мы еще раз повторяли все вместе. — Еще раз! Один раз, два раза. — Еще! Три раза, четыре раза. И мы всё повторяли и повторяли хором, нараспев, на один и тот же мотив. Бесконечное повторение завораживало, усыпляло нас. Тем временем мазель Фанни испарялась, как истинная святая, и кричала нам уже из глубины кухни: «Еще!», чтобы нас подстегнуть. А сама разжигала огонь, чистила овощи, стирала белье. Потом она снова появлялась. И переходила к следующему вопросу точно таким же манером, а пустив дело в ход, снова исчезала по своим хозяйственным делам. Редкие прохожие глядели на нас с почтением, как на паперть церкви или на похоронную процессию. Уроки катехизиса упрочивали влияние и почет, которыми мазель Фанни пользовалась в городке. Занятия продолжались до тех пор, пока не темнело. Когда мазель Фанни уже не могла читать по книге, она занимала место в круге и осчастливливала нас вечерней молитвой. Она составляла эту проповедь из всех священных текстов, какие только приходили ей в голову. И мы испытывали тошнотворное ощущение, как после чересчур сытного обеда. Но на другой день картина менялась. На другой день мазель Фанни переходила к опросу. И в такие вечера она появлялась с хлыстом в руке. Если бы мы даже не позабыли выученное накануне, угрожающий вид мазель Фанни и страх неизбежной порки все равно лишили бы нас последних остатков памяти. Когда она меня спрашивала о раскаянье, я начинал: «Раскаянье — это деяние, которое…» — и останавливался. Я ждал ударов хлыста. Я даже жаждал их. Потому что, хлеща меня по спине, голове и плечам, мазель Фанни сама отчеканивала ответ. Мне оставалось только повторить его за ней пятьдесят раз. После этого она переходила к следующему ученику. Никто не избегал кары. Некоторые ученики с плохой памятью уходили с уроков мазель Фанни, обливаясь кровью. Жожо был в их числе. Я ОСТАЮСЬ ОДИН Вместе с мазель Фанни мы участвовали в молебствиях. По четвергам во время поста мы собирались около маленькой церкви. Туда приходили главным образом женщины, почти все с Фюзилева двора. Мама Тина никогда не пропускала службы. Она приходила в рабочей одежде, но для приличия набрасывала на плечи платок. Молитва начиналась в шесть часов, но кюре в ней не участвовал. Службу вели старый мосье Попо́ль, мазель Фанни и мадам Леонс. Оказывается, она тоже славилась своей набожностью. Только в церкви я ее и видел теперь. Мы, ребята, садились не на первые скамейки, как в воскресенье, а на боковые. Начинал молитву мосье Пополь. Он то читал по книге, не очень большой, но весьма толстой, то декламировал, полузакрыв глаза. Все слушали его, стоя на коленях, сложив на груди руки. Я воображал себе картины небесной жизни, где ангелы играют на трубах среди стад белых агнцев и процессий святых в длинных голубых, розовых и желтых одеяниях… Потом наступала очередь мадам Леонс. Мадам Леонс читала гнусавым, сдавленным голосом, который нас очень смешил. «Голос бешеной козы», — говорил Мишель-Пузырь. «Скорее, курицы, снесшей яйцо», — уверяла Наниза. К тому времени становилось совсем темно. Большинство верующих, тела которых были истомлены дневной работой, начинали клевать носом. В нас пробуждалась неудержимая смешливость; не сговариваясь, мы были готовы расхохотаться в любую минуту. Я сдерживался изо всех сил, сжимая кулаки, кусая губы. Вдруг мадам Леонс сбивалась, а полусонная толпа продолжала гудеть. Мы не выдерживали и разражались хохотом. После этого мы хохотали уже без всякого повода, надрывались от смеха, несмотря на боязнь наказания и страх перед святыми, которые, как уверяли взрослые, видели нас даже в темноте. Но веселье наше длилось недолго. Мазель Фанни, не расстававшаяся с кнутом, начинала хлестать в темноте направо и налево, кому по спине, кому по лицу. Тех, кто не успевал увернуться, она вытаскивала за уши и ставила на колени перед алтарем. Той же мазель Фанни выпадала честь заключать молебствие. Она поспешно бормотала какие-то невнятные слова, делая упор на названиях, вроде: «Башня из слоновой кости», «Золотой дом», «Утренняя звезда», потом принималась перечислять животных и святых, главным образом святых. Она знала по имени больше святых, чем было жителей в Петибурге. Она называла имя, а черные прихожане хором взывали: «Молись за нас!», заглушая наши перешептывания. Вернувшись как-то вечером с урока катехизиса, я застал в нашей комнате толпу соседей. Мама Тина лежала на своей лежанке в рабочем платье, с ногами, облепленными засохшей грязью. Глаза ее были закрыты. Время от времени стон срывался с ее губ. — Нечего сказать, хороший мальчик, — упрекнула меня мазель Делис, — твоя мама вернулась домой чуть живая, а тебя нет дома… Напрасно я объяснял, что был на уроке катехизиса: все решили, что я баловался. Но что случилось с мамой Тиной? Ей дали выпить настойки, собирались завернуть ее в теплое одеяло и дать ей чего-нибудь горячего, чтобы она пропотела. Послали меня за ромом и свечкой. Когда я вернулся, люди продолжали толпиться у нас с чашками, мисками, травами и листьями. Разожгли огонь, подогрели воду, заставили меня выйти, чтобы переодеть маму Тину в чистую рубашку. Зажгли лампу. Позднее мазель Делис принесла мне поужинать. Когда все ушли, я подошел к маме Тине и сказал ей: — Добрый вечер, мама. Она тотчас же открыла глаза и спросила: — Ты ел? — Да, мама Тина… Ты заболела? — Ох, сынок, — ответила она, — тело твоей мамы никуда не годится. Одни кости и усталость. Я не знал, что ей сказать, и долго сидел на краю постели, разглядывая лицо мамы Тины, на котором не видно было никаких следов боли, а только утомление, безразличие.