Это была моя тайна. И я хранил ее, вернее, она сама сохранялась. Иногда это меня огорчало. Случалось, я оставался голодным, и тогда мне хотелось поделиться своими затруднениями с кем-нибудь из товарищей. Но каждый раз застенчивость, страх и какая-то гордость удерживали меня. КАНИКУЛЫ Наконец пришло время, когда перемены стали длиннее, а игры необузданнее. Даже в классе мы больше пели, чем читали. Я чувствовал, сам не знаю почему, что школа скоро закроется и что дети надолго останутся у родителей. Вот почему учительница заставляла нас петь по нескольку раз в день: Да здравствуют каникулы, Каникулы, каникулы! Вот почему однажды утром мама Тина снова взяла меня с собой в поле. Настолько же, насколько мне было приятно, когда мама Тина брала меня с собой каждый четверг, настолько мне было противно ходить с ней теперь каждый день на поля сахарного тростника, которые я возненавидел. Сначала я очень скучал по школе. Хотя меня и уверяли, что школа закрылась только временно и я снова буду ходить в нее, как только она откроется. Я чувствовал угрызения совести, слоняясь целые дни по полям, вместо того чтобы читать с другими детьми хором, вслух. Странно было не слышать школьного колокольчика; при звуках полуденного колокола на плантации на сердце у меня становилось тоскливо. Мне хотелось повидать учительницу. Мне хотелось побегать вместе с товарищами по школе, поиграть, подрать глотку. Я часто думал о Рафаэле. Целый день сидеть молча около мамы Тины и не слышать ничего, кроме ударов мотыги о сухую землю и шороха ветра в листьях на поле, где мне нечего было делать… Я садился, вставал, сшибал верхушки трав… Иногда я часами ловил муравьев и отрывал им головы… Я скучал. После памятного пожара на Негритянской улице я редко играл там с детьми. Когда я начал ходить в школу, я отдалился от моих прежних товарищей. У нас теперь было мало общего. Дружба наша кончилась. Нам стало трудно общаться. Мы стеснялись друг друга. Кончились игры и набеги, путешествия по трассам или в зарослях, перевитых лианами. Да, мне положительно надоело ходить в поля каждый день. На мой взгляд, каникулы слишком затянулись; я боялся, что больше не попаду в школу. Для собственного утешения каждый вечер я устраивал уроки в хижине мамы Тины, рисуя куском угля на стенах буквы, которые я знал, показывая́ их палкой и изображая одновременно и учительницу и учеников. Я затягивал попурри из всех песенок, выученных в школе, пока мама Тина не кричала мне раздраженным тоном: — Уже ночь, хватит петь! Мама Тина снова стала поговаривать о том, чтобы написать моей матери. Приближалось начало ученья, и мне был нужен новый костюм. Каждое воскресенье, возвращаясь из Сент-Эспри, мама Тина вела длинные разговоры о достоинствах разных материалов, к которым она приценивалась, имея в виду мой костюм. Мысль о новом костюме могла бы скрасить мне длинные дни в полях, если бы не настал период дождей. Неужели я стал чувствительнее к потокам воды, к шуму грозы? Или погода была особенно плохая в этом году? Но факт остается фактом — я уже не мог с прежним терпением мокнуть целый день под дождем. Я испытывал к маме Тине ту же жалость, то же сочувствие, что и она ко мне. Я не хотел, чтобы она мокла. Но она только ожесточеннее размахивала мотыгой. Мои чувства так обострились, что я начал рассматривать сахарные поля как напасть. Они погубили мосье Медуза. Бог знает каким образом, но вдруг да примутся теперь за мою бабушку? Я беспокоился о ней, особенно в грозу. Когда солнце садилось, а мама Тина продолжала ожесточенно сражаться с кустами сорняков, я приходил в отчаяние. Я начал понимать, что мосье Медуз умер от переутомления, что побеги тростника и заросли сорняков, дожди, грозы, солнечные лучи доконали его. Теперь они ополчились на маму Тину — солнце, гроза, сорняки, побеги, листья тростника. По-видимому, начало ученья приближалось, ибо мама Тина снова обещала написать моей матери и каждый день выдвигала доводы «за» и «против» моего возвращения в школу. Мама Тина всегда так вела себя, когда строила какие-нибудь планы: она сначала заговаривала о них сама с собой, исподволь и издалека. Потом начинала твердить о них со страстью и, наконец, энергично принималась за их осуществление. Таким образом, в один прекрасный день мама Тина спустилась в Петибург к мазель Шарлотте, чтобы попросить ее написать моей матери. Я обрадовался, предчувствуя скорое возвращение в школу и конец тоскливым дням на плантации. Но в этот день мама Тина вернулась из городка крайне взволнованная. — Когда ты ходил в школу, где ты обедал в полдень, Жозе? — спросила она меня напрямик. Редко говорила она таким ровным тоном, сердясь на меня. Голос ее был настолько серьезный и встревоженный, что я не мог понять, к чему мне готовиться — к порке или к какому-нибудь печальному известию. Я еще не ответил на ее вопрос. Мне трудно было на него ответить. Почему она не спросила меня, разбил ли я кувшин? Или: зачем я это сделал? Или: почему я сбежал от мадам Леонс? Ведь об этом шла речь. Если только эта мадам Леонс не наговорила ей про меня бог знает чего… — Ну, — повторила мама Тира, — где ты обедал, когда ходил в школу? — Нигде, мама. — Как — нигде? — Так, мама. — А что ты ел тогда? — Ничего, мама. — А почему ты мне не сказал, что больше не ходишь к мадам Леонс? Я не ответил больше ни на один вопрос. Да мама Тина и не настаивала. Она не говорила со мной о разбитом кувшине. Но я никогда не видел ее такой расстроенной, такой подавленной. Она принялась причитать как помешанная: — Бедное дитя! Оставаться совсем без еды… Глист мог укусить его за сердце. Он мог умереть с голода! Какой стыд! Что бы сказала Делия? Как бы я оправдалась? Никто бы не поверил, что я ничего не знала, что я не виновата. Меня могли бы отдать под суд как бабушку, которая отправляет внука в школу без еды. Господи, слышишь ли ты меня, неужели я пожалела хоть горсть муки этому ребенку?.. Я ничего не понимал. Она даже ни разу не ударила меня — это было поразительно. Ее снисходительность казалась мне неестественной. Ведь мадам Леонс пожаловалась ей, что я разбил кувшин! Разве я не провинился, убежав от мадам Леонс? Нет, я ничего не понимал. На другой день мама Тина разговаривала со мной таким грустным, нежным голосом, что у меня сжималось горло. ФЮЗИЛЕВ ДВОР В эту неделю мама Тина ходила в городок почти каждый день, что меня ничуть не огорчало, потому что она приносила мне то конфету, то кусочек хлеба, которые я приберегал на сладкое после овощей и соуса. Однажды она стала снимать все с полок, как во время уборки. Но вместо того чтобы вымыть чашки, стаканы и тарелки и поставить их обратно, она завертывала их и складывала в бамбуковую корзину. Так она собрала все вещи в хижине. Визит нашей соседки мазель Валерины пролил свет на ее поведение. — Значит, ты нас покидаешь? — спросила та. — О да, — ответила мама Тина. — Мазель Шарлотта не любит детей: она не согласится, чтобы Жозе обедал у нее в полдень. Мадам Леонс могла бы оказать мне эту услугу, но… Другого выхода у меня нет: школа открывается на будущей неделе. — Когда ты переезжаешь? Я хотела бы тебе помочь. Мама Тина уезжает с Негритянской улицы! Она будет жить в Петибурге! Я вернусь в школу, а в полдень буду обедать дома у мамы Тины. Я стану городским жителем. Так и случилось несколько дней спустя. Все произошло, на мой взгляд, с легкостью, которая лишний раз убедила меня в том, что родители иногда обладают непонятным для детей могуществом. Все сбылось, как будто бы мама Тина была одна из тех волшебных старушек, о которых мне рассказывал мосье Медуз, — они появлялись и все улаживали каждый раз, когда симпатичный человек оказывался в беде. Разве мама Тина не исполнила мое заветное желание? Все уладилось непостижимым для меня образом, и я был в восторге. Мы поселились на Фюзи́левом дворе. Два длинных барака, крытых черепицей, были разделены на квартиры. Узкий проход между бараками замощен булыжником. Все это носило имя местного богача — владельца обоих бараков — Фюзиля.