Однажды после отбоя один смелый мальчик по фамилии Рагг на цыпочках вышел из нашей спальни и посыпал линолеум в коридоре мелким сахарным песком. Когда он вернулся и доложил нам, что весь коридор, из конца в конец, успешно засахарен, я задрожал от предвкушения. Я лежал в темноте и не мог дождаться, когда же Матрона выйдет на ночную охоту. Но ничего не происходило. Наверное, думал я, она там у себя в комнате вынимает очередную соринку из глаза мистера Виктора Коррадо. И вдруг из дальнего конца коридора донеслось звучное хрусь-хрусь-хрусь – как будто великан шагает по щебёнке. А потом вдалеке послышался разъярённый Матронин голос, переходящий в визг. – Кто это сделал? – визжала она. – Кто посмел? Страшная в своей ярости, она с хрустом неслась по коридору, распахивая двери спален и включая свет. – Ну-ка признавайтесь! – кричала она, меряя коридор хрустящими шагами. – Кто это сделал? Я хочу знать имя мерзкого мальчишки, который рассыпал сахар! Признавайтесь немедленно! Имя! – Не признавайся, – шептали мы Раггу. – Мы тебя не выдадим. И Рагг молчал. Я его не виню. Если бы он сознался, участь его, несомненно, была бы страшна и кровава. Вскоре наверх поднялся директор. Матрона призвала его на помощь, кипя от ярости так, что из ноздрей шёл пар. Всех нас выгнали из спален в коридор, и мы стояли там и мёрзли в своих пижамках, переминаясь босыми ногами по холодному полу, а директор требовал, чтобы виновный – или виновные – сделали шаг вперёд. Но никто не делал шаг вперёд. Видно было, что директор вправду очень разозлился. Ему испортили вечер. Лицо его пошло красными пятнами, а изо рта, когда он говорил, вылетали брызги слюны. – Отлично! – прогремел он. – Значит, сейчас все вы до единого пойдёте и достанете ключи от своих сундуков. Сдадите эти ключи Матроне, и у неё они будут храниться до конца семестра. Все посылки, которые вы получаете из дома, с этой минуты будут конфисковываться! Я такого поведения не потерплю! Мы сдали свои ключики и оставшиеся полтора месяца до конца семестра ходили впроголодь. Но все эти полтора месяца Аркл продолжал кормить свою лягушку слизняками через дырку в крышке сундука. Ещё он каждый день подливал туда воду из старого чайника, чтобы лягушка была мокрой и довольной. Я восхищался Арклом за то, что он так хорошо заботится о своей лягушке. Сам он голодал, но не мог допустить, чтобы и она голодала. С тех пор я всегда старался быть добрым к мелким зверюшкам. В каждой спальне было около двадцати кроватей. Это были маленькие и узкие кровати, выстроенные вдоль стен с обеих сторон. В центре спальни располагались раковины, где мы чистили зубы и мыли руки и лицо – всегда холодной водой, которая стояла на полу в больших кувшинах. Если ты уже вошёл в спальню, то выходить из неё запрещалось – за исключением случаев, когда ты шёл к Матроне доложить, что заболел или поранился. Под каждой кроватью стоял белый горшок, и перед тем как лечь в постель, ты должен был встать на коленки на полу и оставить в этом горшке содержимое мочевого пузыря. Перед отбоем по всей спальне слышалось тихое буль-буль-буль – все мальчики писали в свои горшки. Сразу после этого полагалось лечь в кровать и не покидать её до следующего утра. Где-то в коридоре был туалет, но ходить туда строго запрещалось – оправданием такому проступку мог служить разве что острый приступ поноса. Поход в туалет автоматически причислял тебя к жертвам поноса, и Матрона силком вливала в тебя порцию густой белой жидкости. От неё ты неделю страдал запором. Спасибо за твоё письмо. У нас ровно 23!!!!!!!!!!!!! мальчика болеют корью! И во всех остальных школах (для мальчиков) тоже корь. Надеюсь у Луиса в остальном всё хорошо. В первую свою ночь в Сент-Питерсе, когда я после отбоя лежал в темноте, свернувшись калачиком, и отчаянно тосковал по дому, по маме и сёстрам, я думал только об одном. «Где они?» – спрашивал я себя. Где находится Лландафф по отношению к моей кровати? Я попытался разобраться, и это оказалось несложно, потому что в помощь мне был Бристольский залив. Выглянув в окно спальни, можно был увидеть сам залив, а большой город Кардифф, рядом с которым лежит Лландафф, раскинулся на том берегу почти напротив меня, чуточку севернее. Так что, если повернуться к окну, я окажусь лицом к дому. И я изогнулся в кровати так, чтобы оказаться лицом к моему дому и моей семье. Оказывается у одного паренька, Форда, кроме кори ещё и двусторонняя пневмония!!!!!! Мы все должны подниматся в свои спальни тихо как мыши… С той самой ночи и на протяжении всей моей жизни в школе Сент-Питерс я никогда не засыпал спиной к семье. Разные кровати в разных спальнях требовали изворачиваться то так, то этак, но Бристольский залив всегда был моим ориентиром, и мне всегда удавалось провести воображаемую линию от моей кровати до нашего дома в Уэльсе. Ни единого раза я не уснул, отвернувшись от моих. Это было большим утешением. В мой первый семестр в нашей спальне был мальчик по фамилии Твиди. Однажды ночью, едва уснув, он начал громко храпеть. – Кто тут болтает? – крикнула Матрона, врываясь к нам. Моя кровать стояла близко к двери, и я помню, как снизу вверх, с подушки, смотрел на Матрону, на её силуэт на фоне освещённого коридора, и думал о том, какой у неё устрашающий вид. Мне кажется, больше всего меня пугала её гигантская грудь. Она приковывала мой взгляд, напоминая таран, или нос ледокола, или, может быть, пару фугасных мин. – А ну, признавайтесь! – снова выкрикнула она. – Кто болтал? Мы лежали беззвучно. И тут Твиди, который крепко спал на спине с открытым ртом, снова всхрапнул. Матрона уставилась на него. – Храп – отвратительная привычка! – сказала она. – Храпят только низшие классы. Его надо проучить. Не включая свет, она вошла и взяла с ближайшей раковины кусок мыла. Голая электрическая лампочка в коридоре освещала спальню бледным желтоватым светом. Никто из нас не осмеливался сесть в кровати, но все глаза были прикованы к Матроне. Мы ждали, что она станет делать. У неё всегда висели на поясе ножницы, подвешенные на бинте, и вот этими ножницами она наскоблила себе в ладонь мыльную стружку. Потом она подошла к несчастному Твиди и принялась очень осторожно ссыпать эту стружку в его раскрытый рот. У неё была целая пригоршня этих мыльных опилок, и мне казалось, что это никогда не кончится. «Что теперь будет с Твиди?» – гадал я. Мыло залепит ему горло? Он задохнётся? Она что, хочет его убить? Матрона отступила на пару шагов и скрестила руки на своей могучей груди – точнее, под грудью. Ничего не происходило. Твиди продолжал мерно храпеть. И вдруг он забулькал, и изо рта у него пошли пузыри. Они лезли и лезли, пока всё его лицо не покрылось пузырящейся белой мыльной пеной. Это было ужасное зрелище. Потом Твиди закашлялся, захлёбываясь и отплёвываясь, рывком сел на кровати и принялся судорожно ощупывать своё лицо. – Ой! Ой-ой-ой! Чт-т-то это? – запинался он. – Чт-т-то это у меня на лице? Помогите! Матрона швырнула в него маленькое фланелевое полотенце и сказала: – Утрись, Твиди. И чтобы я больше никогда не слышала твоего храпа. Тебя что, не учили, что на спине не спят? С этими словами она широким шагом вышла из спальни и захлопнула за собой дверь. Форд всё ещё сильно болен, ему в пятницу полегчало но потом опять стало очень плохо. P. S. Только что нам сказали что бедный маленький Форд умер сегодня рано утром. Ностальгия Весь свой первый семестр в Сент-Питерсе я тосковал по дому. Тоска по дому – это такая болезнь, она ещё называется «ностальгия». Она немножко похожа на морскую болезнь. Ты не знаешь, как это тяжело, пока не заболеешь ею, а когда заболеваешь, она как будто бьёт тебя под дых с такой силой, что хочется умереть. Единственное утешение, – что и тоска по дому, и морская болезнь излечиваются мгновенно. Первая проходит в тот же миг, когда покидаешь территорию школы, а вторая забывается, как только корабль входит в порт. В первые две недели в школе у меня была такая мучительная ностальгия, что я стал разрабатывать хитрый план: как сделать, чтобы меня отправили домой, хотя бы на несколько дней. Идея состояла в том, чтобы изобразить внезапный приступ острого аппендицита. Вы, вероятно, подумаете, что девятилетний мальчик только по глупости мог надеяться провернуть такой трюк, но у меня были серьёзные основания считать, что всё получится. Дело в том, что всего за месяц до того у моей старушки-сестры – которая была уже совсем взрослая, на двенадцать лет старше меня, – действительно был аппендицит, и несколько дней перед операцией я мог вести наблюдения с близкого расстояния. Я заметил, что сестра жаловалась на острую боль в нижней части живота справа. При этом её всё время тошнило и рвало, она отказывалась от еды, и у неё была высокая температура. Возможно, вам будет интересно узнать, что аппендикс этой моей сестре удаляли не в чистой и красивой операционной, где яркий свет и медсёстры в халатах, а в нашей собственной детской, на столе, и присутствовали при этом только местный доктор и его анестезиолог. Я ПРИЕЗЖАЮ ДОМОЙ В СЛЕДУЩУЮ ПЯТНИЦУ 17 ДЕКАБРЯ поездом в 1:36 (час тридцать шесть) встреть меня пожалуйста. Это моё самое длинное письмо тебе в этом семестре ПОСЛЕДНЕЕ ВОСКРЕСНОЕ ПИСЬМО. В те времена это было обычным делом: врач приходил к тебе домой с чемоданчиком, полным инструментов, стелил стерильную простыню на самый удобный стол и приступал к работе. Я помню, что, пока шла операция, мы с остальными моими сёстрами подслушивали в коридоре. Мы стояли как заворожённые, вслушиваясь в шёпот двух врачей из-за запертой двери, и представляли себе сестру с разрезанным посередине, словно кусок говядины, животом. Мы даже ощущали тошнотворные пары эфира, которые просачивались в щель под дверью. На следующий день нам разрешили посмотреть на сам аппендикс в стеклянной бутылке. Это была длинноватая чёрная червеобразная штука, и я спросил: – Няня, внутри меня тоже такое есть? – Такое есть у каждого, – ответила няня. – А зачем он? – спросил я. – Неисповедимы пути Господни, – сказала няня. Она всегда так говорила, когда не знала ответа.