– Замолчи и нагнись! Коснись пальцами носков! Я очень медленно наклонился. Потом я зажмурился и приготовился к первому удару. Хрясь! Это было как выстрел из ружья! Когда тростью очень сильно бьют по ягодицам, зазор во времени между ударом и болью составляет около четырёх секунд. И опытный истязатель всегда делает паузы между ударами, чтобы боль достигла пика. Так что после первого хрясь я несколько секунд ничего не чувствовал. Потом мои ягодицы обожгла чудовищная жгучая терзающая невыносимая боль, и, когда она дошла до высшей, самой мучительной точки, последовал второй хрясь. Я что было сил вцепился в свои лодыжки и закусил нижнюю губу. Я твёрдо решил не издавать ни звука, чтобы не доставлять палачу дополнительного удовольствия. Хрясь!.. Пауза в пять секунд. Хрясь!.. Ещё пауза. Хрясь!.. И ещё одна. Я считал удары и после шестого понял, что я выдержал, и выдержал молча. – Достаточно, – сказал голос сзади. Я выпрямился и изо всех сил сдавил свои ягодицы обеими руками. Так всегда бывает, это инстинктивная, автоматическая реакция. Боль такая ужасная, что ты пытаешься схватить её и задушить, и чем сильнее ты сжимаешь больное место, тем тебе легче. Не глядя на директора, я похромал по толстому красному ковру к двери. Дверь была закрыта, и открывать её для меня никто не собирался, так что мне пришлось на пару секунд отпустить одну руку и повернуть дверную ручку. Наконец я оказался за дверью, в коридоре священной обители. Там же, прямо напротив директорского кабинета, располагалась учительская. Все наставники ещё сидели там, собираясь разойтись по классам, и я, несмотря на страшную боль, не мог не заметить, что дверь учительской была открыта. Почему она была открыта? Уж не нарочно ли её оставили открытой, чтобы им всем лучше было слышно? Конечно нарочно! Я нисколько не сомневался, что открыл её не кто иной, как капитан Хардкасл. Я так и видел, как он стоит в окружении других учителей и хрюкает от удовольствия при каждом ударе. Мальчики умеют вести себя по-товарищески, когда кто-то из них попадает в беду, особенно если он стал жертвой несправедливости. Когда я вернулся в класс, вокруг было множество сочувственных лиц и голосов, но особенно я запомнил вот что. Мальчик по фамилии Хайтон, мой ровесник, так горячо возмутился всей этой историей, что сказал мне в тот день перед обедом: – У тебя нет отца. А у меня есть. Я напишу ему про всё, что с тобой случилось, и он что-то придумает. – Он ничего не сможет сделать, – сказал я. – А вот и сможет, – сказал Хайтон. – И сделает. Он не позволит, чтоб им это сошло с рук. – А где он сейчас? – Он в Греции, – сказал Хайтон. – В Афинах. Но это не имеет никакого значения. И Хайтон тут же, не сходя с места, уселся и написал своему папе, которым так гордился, но из этого, конечно же, ничего не вышло. Однако это была трогательная и благородная попытка одного маленького мальчика помочь другому такому же мальчику, и я всегда о ней помнил. Маленький Эллис и фурункул В свой третий семестр в Сент-Питерсе я заболел гриппом, и меня положили в больничную комнату, где правила ужасная Матрона. В соседней со мной кровати лежал семилетний мальчик Эллис, который мне очень нравился. Лежал он там из-за огромного, зловещего фурункула на внутренней стороне бедра. Я видел этот фурункул. Размером он был как слива, и цветом – тоже. Однажды утром в палату вошёл доктор, и вместе с ним вплыла Матрона. Её громадная грудь, плотно обтянутая белоснежной крахмальной тканью, была очень похожа на четырёхмачтовую шхуну с наполненными ветром парусами, какую я видел однажды на картине. – Какая у него сегодня температура? – спросил доктор, указывая на меня. – Тридцать семь и восемь, доктор, – ответила Матрона. – Он уже достаточно здесь належался, – сказал доктор. – Завтра отправляйте в школу. – Потом он повернулся к Эллису. – Сними штаны. Доктор был очень маленького роста, в очках со стальной оправой и лысый. Я боялся его до полусмерти. Эллис снял пижамные штанишки. Доктор склонился над ним и посмотрел на фурункул. – Хм, – сказал он. – Скверная штука. Нужно что-то с ним делать, верно, Эллис? – Что вы хотите с ним сделать? – спросил Эллис, задрожав. – Ничего особенного, не волнуйся, – сказал доктор. – Лежи себе спокойно и не обращай на меня внимания. У Роальда и ещё нескольких мальчиков грипп, но это совершенно не опасно, температура небольшая, и если всё будет нормально, я не стану больше Вам писать, но если температура повысится, сообщу. М. Френсис Маленький Эллис лёг на спину и положил голову на подушку. Доктор поставил свой чемоданчик на пол в изножье Эллисовой кровати, за спинкой, сам присел на корточки и раскрыл чемоданчик. Эллис, даже приподняв голову над подушкой, всё равно не мог разглядеть, что доктор там делает, – ему мешала кровать. Зато я всё отлично видел. Я видел, как доктор достал из чемоданчика что-то вроде скальпеля с длинной стальной ручкой и коротким заострённым лезвием. Он притаился за спинкой кровати, держа скальпель в правой руке. – Дайте мне большое полотенце, Матрона, – сказал он. Матрона вручила ему полотенце. По-прежнему сидя на корточках вне поля зрения маленького Эллиса, доктор развернул полотенце и положил на левую ладонь. В правой руке у него был скальпель. Эллис был перепуган и полон подозрений. Он начал приподниматься на локтях, чтобы разглядеть, что происходит за кроватью. – Лежи, Эллис, – сказал доктор и с этими словами выпрыгнул из-за кровати, как чёрт из табакерки, и набросил полотенце Эллису на лицо. В тот же самый миг он выбросил вперёд правую руку и вонзил острие скальпеля глубоко в центр гигантского фурункула. Он быстро повернул лезвие и выдернул его раньше, чем несчастный мальчик успел сбросить с лица полотенце. Эллис завизжал. Он не видел скальпеля, не видел, как лезвие входит в фурункул и как выходит из него, но зато он прекрасно всё чувствовал и орал как резаный. Я видел, как он пытается выпутаться из полотенца, и, когда ему это удалось, по щекам его катились слёзы, и он смотрел на доктора огромными карими глазами, полными негодования. – Нечего голосить из-за такой ерунды, – сказала Матрона. – Наложите повязку, Матрона, – сказал доктор. – И побольше сульфата магния. – И вышел из комнаты. Вообще-то я доктора не винил. Я считал, что он всё это проделал довольно умно. Мы же должны учиться терпеть боль. Анестезия, обезболивающие уколы – всё это в те времена было редкостью. Зубные врачи, например, вообще не беспокоились о таких пустяках. Однако я сильно сомневаюсь, что вы, в наши дни, были бы довольны и счастливы, если бы доктор швырнул вам в лицо полотенце и набросился на вас с ножом. Бородавка на большом пальце прекрасно сошла, а та что на коленке ещё даже не вздулась. Ты ведь хотела, чтоб я учился пению… Козий табак Когда мне было лет девять, моя старушка-сестра – та, которая по отцу, – обручилась. Её избранником был молодой англичанин, доктор, и в то лето он вместе с нами поехал в Норвегию. Нежные чувства роились в воздухе как звёздная пыль, и романтические влюблённые, по причинам, нам, детям, совершенно неясным, не слишком радовались, когда мы повсюду таскались за ними. Они искали уединения. Они вдвоём катались на лодке. Они вдвоём лазили по скалам. Они даже завтракали вдвоём. Нас это возмущало. Мы были семья, мы всегда всё делали вместе, и мы не понимали, почему старушка-сестра вдруг решила поступать иначе, пусть даже она и помолвлена. Мы считали, что её возлюбленный нарушил спокойное течение нашей семейной жизни и рано или поздно должен за это поплатиться. Мужественный возлюбленный и старушка-сестра (на заднем плане) Этот возлюбленный был большим любителем курить трубку. Отвратительно пахнущая трубка вечно дымила у него во рту, за исключением тех минут, когда он ел или плавал. Мы даже задумывались, вынимает ли он трубку изо рта, когда целует свою наречённую. Разговаривая с тобой, он в самой мужественной манере сжимал мундштук трубки крепкими белыми зубами. Нас это бесило. Почему нельзя вежливо вынуть трубку изо рта и нормально разговаривать? Однажды все мы на нашей маленькой моторке поехали на остров, где никогда раньше не были, и старушка-сестра и её мужественный возлюбленный решили отправиться с нами. Мы выбрали именно этот остров, потому что видели на нём коз. Они бродили по камням, и мы решили, что было бы здорово их навестить. Но когда мы причалили, оказалось, что козы совершенно дикие и к ним не подобраться. Так что мы бросили попытки подружиться с ними и просто расселись на гладких камнях в купальных костюмах, радуясь теплу и солнышку. Мужественный возлюбленный набивал трубку. Я следил, как он аккуратно утрамбовывает в чашу трубки табак из жёлтого клеёнчатого кисета. Он как раз закончил это делать и уже собрался раскуривать трубку, как вдруг моя старушка-сестрица позвала его купаться. Так что он отложил трубку и прыгнул в воду. Я смотрел на трубку, которая осталась лежать на камне. В двух шагах от неё я увидел кучку засохших козьих орешков, один в один маленьких и кругленьких, будто коричневые ягодки, и тут мне в голову пришла любопытная идея. Я взял трубку и выбил из неё весь табак. Потом взял козьи орешки и стал разминать в пальцах, пока они не превратились в мелкую труху. Потом я очень осторожно ссыпал этот измельчённый помёт в чашу трубки, утрамбовав большим пальцем, как это всегда делал мужественный возлюбленный. Закончив, я присыпал всё это сверху слоем настоящего табака. Вся семья наблюдала за тем, как я это делал. Никто не произнёс ни слова, но в воздухе витало одобрение. Я положил трубку обратно на камень, и мы уселись ждать возвращения жертвы. В этом деле все мы были заодно, даже мама. Все были повязаны круговой порукой. Позволив им наблюдать за мной, я тем самым сделал их моими соучастниками. Это был семейный заговор, безмолвный и весьма коварный.