– И даже больше! – объявила сестра, натягивая шофёрские перчатки и обматывая голову шарфом по тогдашней автомобильной моде. Погода была тёплой, брезентовая крыша была откинута, так что получился великолепный фаэтон с открытым верхом. Впереди сидело трое: сестра-шофёр, брат по отцу (ему было восемнадцать) и ещё одна сестра (двенадцать). На заднем сиденье – четверо: мама (сорок), две младшие сестры (восемь и пять) и я (девять). У нашей машины была одна черта, каких, подозреваю, вы не найдёте у современных автомобилей. Это было второе ветровое стекло, перед задним сиденьем, – чтобы защитить от ветра лица задних пассажиров, когда крыша сложена. У стекла была длинная центральная секция и две маленькие боковые, которые можно было поворачивать туда-сюда, регулируя воздушный поток. Мы все трепетали от страха и радости, когда сестра отпустила сцепление и большая длинная чёрная машина подалась вперёд. – Ты точно умеешь водить? – вопили мы. – Ты знаешь, где тормоз? – Тихо вы! – прикрикнула сестра-старушка. – Мне надо сосредоточиться! По подъездной дорожке мы выехали на улицу нашего Лландаффа. К счастью, в те времена на улицах было очень мало машин. Порой попадался грузовичок или продуктовый фургон, изредка – частный автомобиль, но врезаться во что-то было крайне маловероятно, если только не съедешь случайно с дороги. Наш шикарный чёрный кабриолет медленно полз по деревне, а водительница сжимала резиновую грушу клаксона всякий раз, когда мы кого-то встречали, будь то мальчишка-посыльный из мясной лавки на своём велосипеде или просто пешеход, прогуливающийся по тротуару. Вскоре деревня кончилась. Вокруг были только зелёные поля, высокие живые изгороди и никого в поле зрения. – А вы небось не верили, что я смогу? – победно выкрикнула старушка-сестра, оборачиваясь к нам с широкой ухмылкой. – Смотри на дорогу! – нервно сказала мама. – Быстрей! – кричали мы. – Давай! Прибавь газу! Жми! Пятнадцать миль в час, что это за скорость?! Не выдержав наших криков и колкостей, старушка-сестрица прибавила скорость. Мотор взревел, машина завибрировала. Сестра вцепилась в руль, как в волосы утопающего, и все мы заворожённо следили, как стрелка спидометра доползает до двадцати, потом до двадцати пяти, потом до тридцати. Когда мы ехали уже, наверное, на скорости тридцать пять миль в час, дорога внезапно сделала крутой поворот. Старушка-сестра никогда раньше не попадала в такое положение. Заорав «помогите», она ударила по тормозам и бешено крутанула руль. Задние колёса, зажатые тормозами, занесло резко вбок, и мы с чудным хрустом брызговиков и металла врезались в живую изгородь. Передние пассажиры вылетели через переднее ветровое стекло, задние – через заднее. Сами стёкла (никакого небьющегося «триплекса» тогда ещё не было) разлетелись во все стороны, и мы с ними вместе. Мой брат и одна сестра упали на капот, кто-то катапультировался на дорогу, и как минимум одна из младших сестёр приземлилась прямо в живую изгородь из боярышника. Но каким-то чудом никто сильно не поранился – никто, кроме меня. Когда я вылетел через заднее стекло, нос мой почти отрезало, и теперь он болтался на тоненькой полоске кожи. Мама выбралась из кучи малы, выхватила из сумочки носовой платок, прихлопнула болтающийся нос обратно на место и крепко прижала. Поблизости не было видно ни одной живой души и ни одного дома, не говоря уж – телефона. Кругом было тихо, не считая птички, которая щебетала где-то высоко на дереве. Мама склонилась надо мной на заднем сиденье и сказала: – Откинься назад и держи голову прямо. – А сестру-старушку она спросила: – Ты можешь сделать так, чтобы эта штуковина снова завелась? Сестра нажала на стартёр и, к всеобщему изумлению, двигатель завёлся. – Выезжай задним ходом из изгороди, – сказала мама. – И поторопись. Сестрица не сразу нашла, как давать задний ход. Зубчатые колёса передачи цеплялись друг за друга, издавая страшный металлический скрежет. – Я никогда ещё не ехала задом, – призналась она наконец. Все, кроме сестрицы за рулём, мамы и меня, стояли на дороге. Скрежет шестерней был ужасен. Как будто газонокосилка прошлась по камням. Старушка-сестра ругалась плохими словами, и лицо у неё стало пунцовым, но тут наш дядя-брат шагнул к машине и, наклонившись над шофёрской дверцей, спросил: – А разве не надо выжать сцепление? Измученная водительница нажала на педаль сцепления, зубья сцепились, и секунду спустя этот здоровущий чёрный зверь отпрыгнул назад от изгороди и врезался задом в другую живую изгородь на противоположной стороне дороги. – Спокойно, – сказала мама. – Медленно езжай вперёд. Потрёпанная машина выползла из второй живой изгороди и встала поперёк дороги. Тут на сцене появился ещё один персонаж – человек с лошадью и телегой. Человек слез с телеги, подошёл к нашей машине и склонился над задней дверцей. Он был вислоусый, в маленьком чёрном котелке. – Что? – сказал он моей маме. – У переплёт попали? – Вы умеете водить машину? – спросила мама. – Не-а, – ответил он. – А вы усю дорогу загородили. У меня у телеге тыща свежих ииц, и мне их надо до полудня свезти на рынок. – Уйдите с дороги, – сказала мама. – Разве вы не видите, ребёнок тяжело ранен! – Ровно тыща свежайших ииц, – повторил он, глядя на мамину руку с платком. Платок пропитался кровью, и она стекала по маминому запястью. – Ежели я не довезу их на рынок до полудня, то на этой неделе уж и не продам. Только на той. А на той они уже не будут свежайшие, верно? И у меня на руках останется тыща несвежих ииц. Кому нужна тыща несвежих ииц? – Чтоб они у вас все протухли! – сказала мама. – Сейчас же уберите с дороги свою телегу! А вы, – крикнула она детям, стоявшим на дороге, – быстро в машину! Мы едем к врачу! – Мы не можем! Всё сиденье в стёклах! – Плевать на стёкла! – сказала мама. – Нам нужно к доктору! Все снова забрались в машину. Человек с лошадью и телегой отодвинулся на безопасное расстояние. Сестра-шофёр ухитрилась развернуть машину и придать ей нужное направление, и некогда великолепный автомобиль затрусил по шоссе к кабинету доктора Данбара на Соборной улице в Кардиффе. – Но я не умею ездить по городу, – дрожащим голосом сказала старушка-сестра. – Сейчас научишься, – сказала мама. – Езжай. На скорости не больше четырёх миль в час мы доехали до доктора Данбара. Мама, по-прежнему крепко прижимая к моему болтающемуся носу окровавленный платок, выволокла меня из машины и втащила в дом. – О боже! – воскликнул доктор Данбар. – Да ему же нос снесло подчистую! – Мне больно! – простонал я. – Но он не может до конца своих дней оставаться без носа! – сказал маме доктор. – Похоже, у него нет выбора, – сказала мама. – Ерунда! – сказал доктор. – Я сейчас пришью нос на место. – Вы сможете? – спросила мама. – Могу попробовать, – ответил он. – Я пока прикреплю его пластырем и через час буду с моим ассистентом у вас дома. На лицо мне крест-накрест налепили огромные полосы пластыря, чтобы нос не отваливался. Потом меня проводили обратно в машину, и мы проползли две мили до Лландаффа. Примерно через час я оказался на том же самом столе в детской, где несколько месяцев назад моей старушке-сестре вырезали аппендикс. Чьи-то сильные руки удерживали меня, а к моему лицу прижали маску, набитую ватой. Я видел над собой руку, державшую флакон с белой жидкостью, и видел, как эту жидкость льют на маску. Снова я учуял тошнотворный запах хлороформа и эфира и услышал голос: «Дыши глубоко. Сделай хороший, глубокий вдох, и ещё, и ещё…» Я яростно вырывался, пытаясь извернуться и слезть с этого стола, но какой-то большой человек навалился на меня всем своим весом. Рука, которая держала у меня над лицом флакон, наклоняла его всё сильнее и сильнее, и белая жидкость всё капала и капала на вату. Перед глазами у меня появились кроваво-красные круги, они начали вращаться, быстрее и быстрее, пока не слились в алый водоворот с глубокой чёрной воронкой в центре, и где-то далеко, в милях от меня, какой-то голос повторял: «Вот хороший мальчик… уже почти… ещё чуть-чуть… просто закрывай глазки и засыпай…» Я проснулся в своей собственной кровати. Рядом сидела мама и держала меня за руку. Вид у неё был встревоженный. – Я уж боялась, ты не очнёшься, – сказала она. – Ты проспал больше восьми часов. – Доктор Данбар пришил мне нос? – спросил я. – Да, – ответила она. – А он не отвалится? – Доктор говорит, что нет. Как ты себя чувствуешь, дорогой мой мальчик? – Тошнит, – сказал я. Меня вырвало в тазик, и стало чуточку легче. – Загляни-ка под подушку, – с улыбкой сказала мама. Я повернулся, приподнял уголок подушки; под ней на белоснежной простыне лежал красивый золотой соверен с головой короля Георга V. – Это тебе за храбрость, – сказала мама. – Ты молодец. Я тобой горжусь. Капитан Хардкасл В те времена мы называли их не учителями, а наставниками, и в школе Сент-Питерс больше всех после директора я боялся нашего наставника капитана Хардкасла. Он был худой, жилистый и играл в футбол. По футбольному полю он бегал в трусах, белых кедах и коротких белых носках. Ноги у него были тонкие и твёрдые, как у барана, и кожа на лодыжках была в точности цвета бараньего жира. А волосы у него были не то что рыжие – они были огненные и блестящие, как спелый апельсин, зачёсанные назад и напомаженные неимоверным количеством бриолина, в точности как у директора. Посередине их разделял пробор – белая полоска, такая ровная, словно её прочертили линейкой. По обе стороны от пробора в напомаженных рыжих волосах виднелись дорожки от расчёски – они уходили назад, как трамвайные рельсы. У капитана Хардкасла были ещё и усы того же цвета, что и волосы, – о, что это были за усы! Просто жуть: густая рыжая живая изгородь, которая произрастала между носом и верхней губой и перерезала лицо от середины одной щеки до середины другой. Однако это были вовсе не усы-щёточка, коротко подстриженные и колючие. Не были это и длинные обвислые моржовые усы. Эти усы были лихо закручены кверху, как будто им сделали завивку «перманент» или же завивали их щипцами, которые по утрам раскаляли над крошечной спиртовкой. Или же, решили мы, мальчики, подобного эффекта можно добиться, если каждое утро долго и усердно расчёсывать усы и подкручивать их перед зеркалом жёсткой зубной щёткой. За усами располагалось свирепое красное лицо с вечно нахмуренным лбом, который свидетельствовал о крайне низком интеллекте. «Жизнь – сплошная загадка, – словно говорил этот наморщенный лоб, – а этот мир – опасное место. Все люди – враги, а мальчики – зловредные насекомые, которые непременно набросятся на тебя и искусают, если только ты их не опередишь и не оставишь от них мокрое место». Капитан Хардкасл никогда не сидел спокойно. Его рыжая голова всё время тревожно дёргалась из стороны в сторону, это называлось «тик», и каждое подёргивание сопровождалось коротким похрюкиваньем через ноздри. Капитан воевал в Первую мировую и, конечно, именно тогда и стал капитаном. Но даже такие мелкие козявки, как мы, знали, что капитан – это не самое высокое воинское звание, и только человек, которому нечем больше похвастаться, станет тащить его с собой в мирную жизнь. Продолжать после войны называть себя майором – и то было неприлично, а капитан – это уже совсем.