С криком вылетела на темную площадку, бросилась вниз по ступенькам. Только бы не оступиться! Мешала длинная юбка. Коломбина рывком задрала ее выше колен. — Стой, воровка! Стой! — ревел сзади хриплый голос. Почему «воровка», успела подумать Коломбина, и в этот миг, перед самым последним пролетом, подвернулся и хрустнул каблучок. Взвизгнув, беглянка грохнулась грудью, животом на каменные ступени, съехала вниз. Ударилась локтями, но было не больно — только очень страшно. Поняла: встать не успеет. Прижалась лбом к полу. Он был холодный и пах пылью. Зажмурила глаза. Громко хлопнула дверь подъезда. Раздался звонкий крик: — Ни с места! Стреляю! В ответ сипло: — На, получи! Оглушительный треск, от которого у Коломбины заложило уши. Раньше она в темноте ничего не видела, теперь перестала и слышать. Кроме пыли запахло еще чем-то. Резкий, смутно знакомый запах. Вспомнила — порох. Когда брат Миша в саду стрелял ворон, пахло так же. Издалека, еле слышно донесся голос: — Коломбина! Вы живы? Голос Гэндзи. Сильные руки, но не грубые, как те, а осторожные, перевернули её на спину. Она открыла глаза и снова зажмурилась. Прямо в лицо светил электрический фонарь. — Слепит, — жалобно сказала Коломбина. Тогда он положил фонарь на ступеньку, и теперь стало видно, что Гэндзи опирается о перила, причем в руке держит дымящийся револьвер; что цилиндр у него съехал набок, а пальто расстегнуто. Коломбина шепотом спросила: — Что это было? Он снова взял фонарь, посветил в сторону. У стены сидел Калибан. Неподвижные глаза смотрели в пол. Из приоткрытого рта стекала темная струйка. Еще одна, совсем черная, — из круглой дырки во лбу. Он умер, догадалась Коломбина. В руке мёртвый бухгалтер сжимал нож, почему-то держа его не за рукоятку, а за лезвие. — Хотел метнуть, — объяснил Гэндзи. — Видно, у матросов научился, пока по морям плавал. Но я выстрелил раньше. Стуча зубами и давясь икотой, Коломбина спросила: — За-зачем? П-почему? Я ведь и так хотела, сама… Подумала: как странно, теперь я заикаюсь, а он нет. — После, после, — сказал ей Гэндзи. Осторожно поднял барышню на руки, понес вверх по лестнице. Коломбина прижалась головой к его груди. Ей сейчас было очень хорошо. И держал он ее удобно, правильно. Будто специально учился носить на руках обессилевших девушек. Она прошептала: — Я кукла, я кукла. Гэндзи нагнулся, спросил: — Что? — Вы несете меня, как сломанную куклу, — объяснила она. Четверть часа спустя Коломбина, одна, сидела в кресле с ногами, завернутая в плед, и плакала. Одна — потому что Гэндзи, укутав ее, отправился за доктором и полицией. С ногами — потому что весь пол был мокрый, из ванной натекло. А плакала не от страха (Гэндзи сказал, что больше ничего страшного не будет) — от горя. У нее на коленях узорчатой ленточкой лежал храбрый Люцифер, недвижный, бездыханный. Коломбина гладила своего спасителя по шершавой спинке, всхлипывала, шмыгала носом. Но когда повернулась к зеркалу, плакать перестала. Увидела: на лбу багровая ссадина, нос распух, глаза красные, по шее пролегли синие полосы. Пока не вернулся Гэндзи, нужно было хоть как-то привести себя в порядок. III. Из папки «Агентурные донесения» Его высокоблагородию подполковнику Бесикову (В собственные руки) Милостивый государь Виссарион Виссарионович! Эпопею с «Любовниками Смерти» можно считать завершенной. Постараюсь изложить Вам события минувшего вечера, не упуская ничего существенного. Когда все мы в обычный час собрались у Просперо, я сразу же понял: случилось нечто из ряда вон выходящее. Председательствовал не Благовольский, а Заика, и вскоре стало ясно, что наш дож низвергнут, и бразды правления взял в свои крепкие руки новый диктатор. Правда, ненадолго и лишь для того, чтобы объявить сообщество распущенным. Именно от Заики мы узнали о невероятных событиях минувшей ночи. Пересказывать их не буду, поскольку Вы несомненно обо всем уже осведомлены из Ваших источников. Полагаю, что московская полиция и Ваши люди разыскивают Заику, чтобы допросить его о случившемся, однако я Вам в этом малопочтенном деле не помощник. Мне совершенно очевидно, что этот человек действовал правильно, и если он не хочет встречаться с представителями закона (а именно такое впечатление создалось у меня из его слов), это его право. Неизбежность убийства, совершенного при самообороне, подтвердила и Коломбина, едва не павшая от руки спятившего Калибана (того самого соискателя, которого в прежних своих донесениях я именовал Бухгалтером — его настоящее имя Вам тоже наверняка уже известно). Шея бедной девушки, еще хранящая следы совершенного над ней насилия, была закрыта шарфом, на лбу сквозь толстый слой пудры просвечивал кровоподтек, а ее голос, обычно такой звонкий, совсем осип от отчаянных криков о помощи. Заика начал свою пространную речь с развенчания идеи самоубийства, с чем я от души солидарен, однако, с Вашего позволения, пересказывать этот вдохновенный монолог не стану, поскольку для Вашего ведомства интереса он не представляет. Отмечу лишь, что оратор говорил замечательно, хоть и заикался больше обычного. А вот сведения, сообщенные Заикой далее, Вам наверняка пригодятся. Эту часть его речи я изложу подробно и даже от первого лица, чтобы иметь возможность время от времени вставлять собственные комментарии. Заика начал так или примерно так: «Я в основном живу за границей и редко бываю в Москве, поскольку климат родного города [я так и думал, что он москвич — это слышно по выговору] с некоторых пор стал не вполне полезен для моего здоровья. Однако я внимательно слежу за тем, что здесь происходит: получаю письма от знакомых, читаю главные московские газеты. Сообщения об эпидемии самоубийств и таинственных «Любовниках Смерти» не могли не привлечь моего внимания. Дело в том, что не столь давно мне пришлось заниматься делом Лондонского клуба «Немезис» — преступного сообщества, которое освоило редкую криминальную специальность: доведение до самоубийства с корыстными целями. Неудивительно, что вести из Москвы насторожили меня. Я заподозрил, что необычайная частота беспричинных самоубийств имеет какое-то вполне натуральное и практическое обоснование. Не повторяется ли история «Немезиса», подумал я. Что если некие злонамеренные лица нарочно подталкивают легковерных или подверженных чужому влиянию людей к роковому шагу? Через два дня после моего прибытия в Москву покончил с собой очередной стихотворец, Никифор Сипяга. Я отправился обследовать его квартиру и убедился в том, что этот человек действительно принадлежал к числу «Любовников Смерти». Полиция даже не поинтересовалась, кто оплачивал нищему студенту это вполне пристойное жилище. Я же установил, что жилье для покойного снимал некто Сергей Иринархович Благовольский, человек необычной судьбы и экстравагантного образа жизни. Наблюдение за домом господина Благовольского подтвердило мои предположения — тайные собрания происходили именно здесь. Без особенных усилий мне удалось стать одним из вас, и теперь я мог продолжить свои изыскания уже изнутри клуба. Поначалу улики указывали на вполне определенное лицо. [Заика красноречиво посмотрел на Дожа, который сидел сгорбленный и жалкий.] Однако более тщательное расследование обстоятельств череды самоубийств и в особенности последние события — убийства Гдлевского и Лавра Жемайло (да-да, господина Жемайло тоже убили), а также покушение на убийство мадемуазель Коломбины — обрисовывают эту историю в совсем ином свете. История странная, запутанная до такой степени, что многие детали распутаны мною еще не до конца, но вчерашнее событие исполнило роль меча, рассекшего этот гордиев узел. Детали утратили значение, да и прояснить их теперь будет несложно. Лорелея Рубинштейн отравилась морфием после того, как у нее в комнате необъяснимым образом одна за другой появились три черные розы, которые эта впечатлительная и одержимая самоубийственной обсессией женщина восприняла как зов Смерти. Я довольно легко установил, что черные розы несчастной Лорелее подкладывала ее сожительница, создание алчное и недалекое. Она и в мыслях не держала ничего дурного. Думала, что помогает очередному поклоннику таланта поэтессы. За исполнение этого странноватого, но на первый взгляд вполне невинного поручения незнакомец платил ей по пяти рублей, обусловив вознаграждение требованием хранить тайну. При первом разговоре с этой особой я отметил ее испуг — она уже знала, к чему привело ее пособничество. Когда же она сказала, что засохшие розы были букетом, я сразу понял: она лжет — ведь все три цветка находились в разных стадиях увядания. Я пришел к этой женщине вновь, без свидетелей, и заставил ее говорить правду. Она во всем призналась и кое-как описала таинственного ухажера. Свидетельница сказала: высокий, страшный, бритый, с грубым голосом. Больше я от нее ничего не добился — она неумна, ненаблюдательна, да и подслеповата. Теперь-то ясно, что к ней приходил Калибан, однако в тот момент я все еще подозревал господина Благовольского и понял лишь, что моя версия несостоятельна. Если бы я проявил чуть больше проницательности, и гимназист, и репортер, да, вероятно, и сам Калибан остались бы живы». Он сделал паузу, чтобы справиться с обуревавшими его чувствами. Кто-то из наших, воспользовавшись наступившей тишиной, спросил: «Но зачем Калибану понадобилось одних доводить до самоубийства, а других убивать, да еще так жестоко?»