– Я знаю. Ты там поосторожней. Можешь задремать, сползти под воду и захлебнуться. Так случилось с одной из кузин Амелии. Ты знаешь Амелию? Она иногда навещает Джозефа, живущего дальше по улице. Но теперь она не заходит так часто, как раньше, из-за этого несчастного случая в ванной. – Папа, я ценю твою заботу, но со мной все в порядке. – Хорошо. Тишина. – На самом деле я не это хотел сказать, Грейси. Я хотел узнать, долго ли ты там еще пробудешь. Я хватаю желтого резинового утенка, стоящего на краю ванной, и душу его. – Дорогая? – спрашивает он тоненьким голосом. Я держу утенка под водой, пытаясь его утопить. Потом отпускаю, и он выпрыгивает на поверхность, глядя на меня глупыми глазами. Я делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю. – Около двадцати минут, папа, это ничего? Тишина. Я снова закрываю глаза. – Э-э, дорогая. Просто ты там уже двадцать минут, а ты знаешь, как моя простата… Я больше ничего не слышу, потому что вылезаю из ванной, тихо рыча от злости. Ноги скользят по полу ванной, с меня течет мыльная вода. Я накидываю на себя полотенце и открываю дверь. – А, Вилли свободен, – улыбается он. Я кланяюсь и показываю рукой на унитаз: «Ваша колесница ждет вас, сэр». Смущенный, он шаркает внутрь и закрывает за собой дверь. Мокрая и дрожащая, я перебираю бутылочки красного вина в мини-баре. Беру одну и изучаю этикетку. Тотчас у меня в голове вспыхивает картинка, такая яркая, что я чувствую, как будто переношусь куда-то. Корзина для пикника, в ней бутылка с такой же этикеткой, красная с белым клетчатая ткань расстелена на траве, светловолосая девочка в розовой пачке кружится в танце. Вино в бокале. Звук ее смеха. Щебет птиц. Детский смех вдалеке, лай собаки. Я лежу на клетчатой ткани, штаны закатаны выше лодыжек. Волосатых лодыжек. Я чувствую, как солнце опаляет мне кожу, под солнцем танцует и кружится маленькая девочка, иногда она заслоняет свет, иногда меня ослепляет сиянием. Передо мной возникает рука с бокалом красного вина. Я смотрю на лицо женщины. Рыжие волосы, немного веснушек, она нежно улыбается. Мне. – Джастин, – поет она. – Земля вызывает Джастина. Девочка смеется и вертится, длинные рыжие волосы развеваются от легкого ветерка… Потом все пропадает. Я снова в номере отеля, стою перед мини-баром, с волос на ковер течет вода. Папа наблюдает за мной, смотрит с любопытством, его рука вытянута вперед, как будто он не знает, прикоснуться ко мне или нет. – Земля вызывает Джойс, – поет он. Я откашливаюсь: – Ты все? Папа кивает и провожает меня взглядом в ванную. По пути туда я останавливаюсь и оборачиваюсь к нему: – Да, я забронировала билеты на балет сегодня вечером. Если ты хочешь пойти, нам нужно выходить через час. – Хорошо, дорогая. – Он медленно кивает и смотрит на меня, в его глазах знакомое выражение беспокойства. Я помню это выражение еще с тех пор, когда была ребенком, – как будто я первый раз сняла дополнительные колеса с велосипеда, и он бежит рядом со мной, крепко держит руль и боится отпустить меня. Глава двадцать четвертая Папа тяжело дышит рядом со мной и крепко держит меня под руку, пока мы медленно идем к Ковент-Гардену. Второй рукой я обшариваю свои карманы, пытаясь нащупать его сердечные таблетки. – Папа, обратно в отель мы точно едем на такси, можешь даже не спорить. Папа останавливается и смотрит вперед, делая несколько глубоких вдохов. – Тебе плохо? Сердце? Может, сядем? Остановимся и передохнем? Пойдем обратно в отель? – Замолчи и посмотри, Грейси. Знаешь, сразить меня может не только сердце. Я поворачиваю голову – и вот он, Королевский оперный театр, его колонны подсвечены в честь вечернего представления, красная ковровая дорожка покрывает тротуар перед дверью, в которую стремятся толпы людей. – Нужно уметь остановиться и полюбоваться, дорогая, – говорит папа, вбирая в себя представшую перед нами картину. Так как я заказала билеты очень поздно, нас посадили под самым потолком огромного театра. Места неудобные, но нам повезло, что нам вообще достались билеты. Обзор сцены ограничен, зато прекрасный вид на ложи напротив. Щурясь в бинокль, я рассматриваю заполняющих свои места людей. Моего американца пока не видно. Земля вызывает Джастина? Я слышу женский голос у себя в голове и размышляю, верна ли теории Фрэнки о том, что я вижу мир его глазами. Папа в восторге от открывающегося нам зрелища. – У нас лучшие места во всем театре, дорогая, посмотри. – Он перегибается через край балкона, и твидовая кепка чуть не слетает с его головы. Я хватаю его за руку и тяну обратно. Он достает из кармана мамину фотографию и ставит ее на обитый бархатом бортик балкона. – Конечно, лучшие, – говорит он, и его глаза наполняются слезами. Наконец какофония оркестра стихает, свет гаснет, и наступает тишина перед началом волшебства. Дирижер стучит палочкой, и оркестр начинает играть первые такты балета Чайковского. Если не считать папиного фырканья, когда на сцене появляется исполнитель главной мужской роли в трико, все проходит гладко, мы оба околдованы сюжетом «Лебединого озера». Я отвожу взгляд от бала, посвященного совершеннолетию принца, и рассматриваю сидящих в ложах. Их лица освещены, глаза следуют за танцорами. Как будто на сцене открылась музыкальная шкатулка, из нее вырвались музыка и свет, и все зачарованы, захвачены ее волшебством. Я продолжаю следить за ними в бинокль, двигаясь слева направо по ряду незнакомых лиц, пока… Мои глаза широко раскрываются, когда я дохожу до знакомого лица. Это он – мужчина из парикмахерской, которого, как я теперь знаю из биографии Бэа в программке, зовут мистер Хичкок. Джастин Хичкок? Он завороженно, подавшись вперед, смотрит на сцену. Папа толкает меня локтем: – Может, ты прекратишь оглядываться по сторонам и будешь смотреть на сцену? Он сейчас ее убьет. Я поворачиваюсь к сцене и пытаюсь не отводить взгляда от принца, прыгающего со своим арбалетом, но не могу. Как будто магнит тянет глаза к ложе, мне не терпится увидеть, с кем сидит мистер Хичкок. Мое сердце громко колотится, и я только сейчас понимаю, что это не часть партитуры Чайковского. Рядом с ним женщина с длинными рыжими волосами и веснушками на лице, которая в моих снах держит в руках камеру, и симпатичный мужчина, а за ними – молодой человек, неловко оттягивающий галстук, женщина с копной ярко-красных кудрей и крупный мужчина. Я просматриваю свои воспоминания, как фотографии. Пухлый мальчик в сцене с разбрызгивателями и качелями? Может быть. Но остальных я не знаю. Я снова смотрю на Джастина Хичкока и улыбаюсь, его лицо кажется мне более интересным, чем происходящее на сцене. Неожиданно музыка меняется, свет мигает, и лицо преображается. Я сразу же понимаю, что на сцене появляется Бэа, и поворачиваюсь, чтобы посмотреть. Вот она – грациозно движется в стае лебедей, одета в белое, тугой корсет и длинная пачка, напоминающая перья. Ее светлые волосы завязаны в узел, покрытый шапочкой из перьев. Я вспоминаю ее маленькой девочкой в парке, танцующей в розовой юбочке, и меня переполняет гордость. Какой длинный путь она прошла. Какая она теперь взрослая. Мои глаза наполняются слезами. – О Джастин, смотри! – хрипло говорит сидящая рядом с ним Дженнифер. Он смотрит. Он не может оторвать глаз от своей дочери, видения в белом, танцующей со стаей лебедей. Он выглядит такой взрослой… Как это случилось? Кажется, только вчера она вертелась перед ними с Дженнифер в парке напротив их дома, маленькая девочка в пачке, а теперь… Его глаза наполняются слезами, и он поворачивается к Дженнифер, чтобы разделить с ней это переживание, но в этот момент она тянется к руке Лоуренса. Он быстро отводит глаза и смотрит на сцену, на дочь. Слеза катится по щеке, и он лезет в карман за платком. Поднесенный к лицу платок ловит мою слезу, пока она не скатилась с подбородка. – Почему ты плачешь? – громко говорит папа, когда в антракте опускается занавес. – Просто я так горжусь Бэа. – Кем? – А, это я так… Я просто думаю, что это красивая история. Как тебе кажется, маме нравится? Он улыбается и смотрит на фотографию: – Наверное, она ни разу не обернулась с тех пор, как открылся занавес. В отличие от тебя, которой не сидится на месте. Если бы я знал, что тебе так нравятся бинокли, давно бы уже взял тебя наблюдать за птицами. – Он вздыхает и смотрит вокруг. – Парни из клуба по понедельникам не поверят всему этому. Берегись, Донал Маккарти, – хихикает он. – Ты скучаешь по ней? – Дорогая, уже десять лет прошло. Его признание причиняет мне боль. Я складываю руки на груди и смотрю в сторону, тихо кипя от злости. Папа наклоняется ко мне и слегка толкает меня локтем: – И каждый день я скучаю по ней сильнее, чем накануне. И мне становится стыдно за свои мысли, как я могла подумать?.. – Это как мой сад, дорогая. Все растет. В том числе и любовь. Поэтому как я могу по ней меньше скучать? Все растет, и наша способность справляться с горем. Так мы продолжаем жить дальше. Я качаю головой, удивляясь его высказываниям. – А я-то думала, что ты просто любишь копаться в саду, – улыбаюсь я. – Ну, это тоже непростое занятие. Знаешь, Томас Берри сказал, что работа в саду – это активное участие в самых глубоких тайнах Вселенной. Копание в саду многому нас учит. – Чему, например? – Я стараюсь сдержать улыбку.