– Папа, ну перестань дуться. Поедем в отель. Он продолжает идти, глядя прямо перед собой, упрямый, как не знаю кто. Я столько раз видела это выражение лица раньше, когда он ругался с мамой из-за того, что слишком часто допоздна засиживается в пабе, во время споров с компанией из клуба по понедельникам о политической ситуации в стране, в ресторане, когда ему приносят мясо, не напоминающее кусок угля, как он того хочет. Это выражение «я прав, а вы нет», когда его подбородок выступает вперед, как неровная береговая линия графств Корк и Керри выдается в море. Подбородок, бросающий вызов всему миру. – Слушай, мы даже можем не разговаривать. В машине ты тоже можешь не обращать на меня внимания. И в отеле. Не разговаривай со мной весь вечер, если тебе от этого станет лучше. – Тебе бы этого хотелось? – раздраженно спрашивает он. – Честно? Он смотрит на меня. – Да. Он пытается сдержать улыбку. Почесывает уголок рта пальцами с желтыми никотиновыми пятнами, чтобы не показать, что он смягчился. Он щурится от дыма сигареты, и я думаю о его потускневших глазах, вспоминаю, какими пронзительно-голубыми они были, когда я в детстве наблюдала за ним, сидя за кухонным столом, – ноги болтаются, подбородок упирается в сложенные руки, – пока он разбирал радиоприемник, часы или розетку. Яркие голубые глаза, внимательные, пытливые, как томограф при поиске опухоли. Сигарета зажата между зубами в углу рта – похож на моряка Попая[9], дым поднимается к глазам, придавая им желтоватый оттенок, оттенок возраста, цвет старых газет, вымоченных во времени. Я смотрела на него, не шевелясь, боясь заговорить, даже вздохнуть, страшась разрушить чары, которые он насылал на все, что чинил. Рукава рубашки засучены до локтей, мускулы на руках, загорелых от работы в саду, напрягались и играли, пока пальцы устраняли все неисправности. Под ногтями всегда полоска грязи. Указательный и средний пальцы на правой руке – желтые от никотина. Желтые, но крепкие. Наконец он останавливается. Бросает сигарету на землю и наступает на нее ботинком с толстой подошвой. Таксист тормозит. Я набрасываю на папу спасательный круг слов, и мы тащим его из потока неповиновения на корабль. Он всегда был немного авантюристом, удачливый, он упал в реку и вышел из нее сухим и с рыбой в карманах. Он молча садится в машину, его одежда, дыхание и пальцы пахнут сигаретным дымом. Я закусываю губу, чтобы не начать укорять, и готовлюсь обжечь себе большой палец. Он молчит рекордное количество времени: десять, может, пятнадцать минут. Наконец слова начинают вырываться из его рта, будто они нетерпеливо стояли в очереди за сжатыми губами во время такой редкой паузы. Как будто они извергаются из его сердца – не из головы – и катапультируются в рот, чтобы отскочить от стен его сомкнутых губ. Но теперь губы открыты, и слова вылетают без остановки. – Может, ты и взяла шербет, но, надеюсь, ты знаешь, что у меня нет сосисок. – Папа потирает подбородок, который невидимой нитью связан с его гордостью. Он кажется очень довольным. – Что? – Ты меня слышала. – Да, но не поняла… – Шербет – это такси. Сосиски с пюре – день-ги, – объясняет он, стараясь не рассмеяться. – Ну, как автомобиль – старый добрый «Читти-Читти. Банг-Банг» – что-то вроде «Пиф-паф, ой-ой-ой». Я пытаюсь осознать все это. – Это сленг, – ставит он точку. – Он-то точно понимает, о чем я говорю. – Папа кивает в сторону водителя. – Он тебя не слышит. – Почему? Он что, глухой? – Нет. – Я качаю головой, чувствуя себя ошеломленной и усталой. – Когда красная лампочка не горит, он тебя не слышит. – Как слуховой аппарат Джо, – говорит папа. Он наклоняется вперед и нажимает на кнопку. – Вы меня слышите? – кричит он. – Да, приятель. – Водитель смотрит на него в зеркало. – Очень хорошо. Папа улыбается и снова нажимает на кнопку: – А теперь? Ответа нет, водитель бросает на него быстрый взгляд в зеркало заднего вида, озадаченно наморщив лоб и одновременно пытаясь следить за дорогой. Папа фыркает. Я прячу лицо в ладонях. – Мы так с Джо поступаем. – Папа озорно смеется. – Иногда он может проходить целый день, так и не поняв, что мы выключили его слуховой аппарат. Он-то думает, что все молчат. Каждые полчаса он кричит: «Господи! Как же здесь тихо!» – Папа смеется и снова нажимает на кнопку. – Здорово, папаша, – весело говорит он. – Привет, Пэдди[10], – отзывается водитель. Я жду, что папин кулак метнется сквозь щель в разделяющем их стекле. Но этого не происходит. Вместо этого сквозь нее просачивается папин смех. Молодой водитель изучает в зеркало папино невинное выражение лица, выражение человека с добрыми намерениями, не желающего никого оскорбить, и молча продолжает вести машину. Я смотрю в сторону, чтобы не смущать папу, но испытываю при этом некоторое самодовольство и ненавижу себя за это. Через некоторое время, на светофоре, папа нажимает на кнопку и, хитро прищурившись, говорит водителю: – Не обижайся, приятель, просто вот эта особа… – Он кивает на меня. – …ведет себя как веселая старая душка, если вы понимаете, что я имею в виду. Водитель смеется и останавливается возле нашего отеля. Я рассматриваю его из машины и остаюсь приятно удивленной. Трехзвездочный отель в самом центре города, в десяти минутах пешком от главных театров, Оксфорд-стрит, Пикадилли и Сохо. Достаточно близко, чтобы мы не успели вляпаться в неприятности, возвращаясь в отель. Или, наоборот, слишком близко от них. Папа вылезает из машины и везет свой чемодан к вертящимся дверям отеля. Я смотрю ему вслед в ожидании сдачи. Двери вертятся очень быстро, и я вижу, как он топчется, пытаясь рассчитать, когда ему войти. Как собака, боящаяся прыгнуть в холодное море, он делает шажок вперед, замирает, снова резко дергается к двери и останавливается. Наконец он бросается к дверям, и его чемодан застревает снаружи, останавливая двери и блокируя его внутри. Я не спешу выходить из такси. Слышу, как папа стучит по стеклу двери и вопит: «Помогите!», и, не обращая внимания на крики, спрашиваю у водителя: – Кстати, как он меня назвал? – Веселая старая душка? – улыбается он. – Вам вряд ли понравится. – Все равно скажите, – настаиваю я. – Это значит задница, – смеется он и уезжает, оставив меня на тротуаре с открытым от удивления ртом. Я замечаю, что стук прекратился, обернувшись, вижу, что папу наконец освободили, и спешу в отель. – У меня нет кредитной карты, но я могу дать вам свое слово, – медленно и громко говорит папа женщине за стойкой регистрации. – А мое слово – это моя честь. – Все в порядке. Вот, пожалуйста. – Я протягиваю карточку. – Почему в наши дни люди не расплачиваются бумажными деньгами? – вопрошает папа, налегая на стойку. – Современная молодежь вся в долгах, потому что они хотят то, хотят это, но они не хотят работать, и поэтому используют эти пластиковые штучки. Но это не бесплатные деньги, точно вам говорю. – Он решительно кивает. – С такой штукой вы всегда будете должны. Женщина за стойкой вежливо ему улыбается и продолжает набирать что-то на компьютере. – Вы будете жить в одном номере? – спрашивает она. – Да, – с некоторой опаской отвечаю я. – Два дяди Теда, я надеюсь? – вновь вступает папа. Она непонимающе хмурится. – Кровати, – тихо говорю я. – Он имеет в виду кровати. – Да, это односпальные кровати, – подтверждает папа и наклоняется вперед, пытаясь прочитать имя на ее значке. – Бреда, да? Туалет в номере будет? – спрашивает он. – Да, сэр, во всех наших номерах есть туалеты, – вежливо отвечает она. – О! – Видно, что на него это произвело впечатление. – Что ж, я надеюсь, у вас работают лифты, потому что я не могу идти по яблокам, у меня Кэдбери барахлит, – продолжает веселиться он. Я зажмуриваюсь. – Яблоки и груши — это лестница, а батончик «Кэдбери» – спина, – говорит он тем же голосом, каким рассказывал мне детские стишки, когда я была маленькой девочкой. – Понимаю, мистер Конвей. Я беру ключ и направляюсь к лифту, папа ковыляет за мной через фойе. Я нажимаю на кнопку третьего этажа, и двери закрываются. Номер стандартный, чистый, и меня это устраивает. Наши кровати, на мой взгляд, стоят друг от друга на достаточном расстоянии, есть телевизор и мини-бар, который привлекает внимание папы, пока я наполняю ванну. – Я бы не отказался от капли штрафа. – Его голова исчезает в мини-баре. – Ты хочешь сказать вина? – Нет, бренди. Наконец я погружаюсь в горячую успокаивающую воду, пена поднимается как взбитые сливки на мороженом. Мыльные пузыри щекочут нос и покрывают тело, соскальзывают через край и опускаются на пол, где, потрескивая, медленно исчезают. Я ложусь и закрываю глаза… Стук в дверь. Я не обращаю на него внимания. Опять стук, на этот раз немного громче. Я опять не отвечаю. Бабах! Бабах! – Что? – кричу я. – Ой, прости, я думал, что ты там уснула, дорогая. – Я в ванне.