– Никогда эта гать через топи такой оживленной не была. Вначале июля длинная колонна автомашин и танков прошла, неподалеку от реки на наши броневики нарвались, те в засаде стояли, бой страшный был. Два фашистских танка подбили, еще одну бронемашину, почти сорок немцев перебили, их там сразу и похоронили, березовые кресты установив. Говорят, там еще генерала пленили, что фашистами командовал, его на лодке в Остров переправили. Наш командир видел старика в мундире, связанного, с кляпом во рту. Манштейн от воспоминаний чуть не застонал, но сдержался – такого унижения он не испытывал ни разу в жизни. Вынужден был «ходить» под себя, русские варвары не испытывали к нему никакого уважения. Правда, потом разрешили помыться и постирать одежду, как раз перед разговором с этим сумасшедшим на первый взгляд, командующим 11‐й советской армией, что не совсем и безумным оказался – генералом Гловацким. – Танки с наш Т‐26, но четыре больших катка с каждой стороны, пушка в 37 миллиметров, гильзы потом от нее нашли. Танкисты в черной форме, в петлицах у каждого черепа скалятся. Мы их кресты посбивали и табличку навесили, а на ней написали… Манштейн знал это слово от Лемке – так в русских тюрьмах называют мужчин, которых используют как женщин. Мужеложство в Германии под запретом, нарушителей закона ждет концлагерь – а в России оно в тюрьмах процветает – что у них за нравы?! – Неделю назад от Острова другая дивизия пошла, мы подумали, что танковая – у солдат в петлицах тоже черепа, чуть иные. Попробовали брать «языка», да где там – сторожкие, стреляют сразу. Ну, мы их тоже по дороге много раз обстреливали, засады устраивали. Машин у них много, броневики есть, а вот танков не видели. Их наша авиация здорово бомбила, автомобилей сгорело множество, могил прибавилось – они своих сразу закапывают. Эти под Пушкинские Горы вышли, даже на тот берег переправились, но их оттуда вышибли наши, слышала, что «гловатцы»! Манштейн навострил уши – речь шла о ваффен СС, не мог ошибиться. Именно в его корпусе была моторизованная дивизия «Мертвая голова», у нее действительно не имелось танков. И про «гловатцев» уже слышал – так себя называли солдаты трех дивизий, что обороняли Псковский укрепрайон с первых дней июля. И тут же сделал в памяти зарубку – значит, большевики одну из своих лучших дивизий перебросили к Пушкинским Горам, где его 8‐я танковая дивизия уже перебросила через реку понтонный мост. Надо было тогда переправляться, а их вместо этого погнали на Псков. Фон Лееб ошибся – прорвать оборону красных, судя по всему, не удалось, а его самого в плен захватили русские партизаны. – И вот уже два дня снова идут на юг колонны – мы своим глазам не поверили! Танки с четырьмя катками, машины и пушки. Значки нарисованы те же самые, у всех одни. Только вот танков много меньше – с катками шесть десятков насчитали, но есть и другие – не больше полусотни. А танкисты с черепами усталые, постоянно ругаются. Солдаты плюют на дорогу, угрюмые, усталые какие-то! Манштейн застонал, с трудом перевернулся на бок, отчаянно прикусил зубами подушку. Как никто он понимал своих солдат – совершить по топям трудный марш, провести трудные, но безуспешные бои под Псковом, и вот теперь обратная дорога к Пушкинским Горам, где они уже были три недели назад. Напрасно потерянное время усугублено потерями – в 8‐й дивизии уже меньше половины танков, с которыми она вошла в Россию. Это не Гловацкий сошел с ума, это бездарности фон Лееб и Гепнер губят панцерваффе своими безумными приказами! Какие они глупцы! …Он видел дорогу, несомненно, ту самую, на которой попал в засаду, организованную большевиками. И вот место – сгоревшие русские броневики Манштейн узнал сразу, но вот от сцены побоища впал в какой-то столбняк – таких чудовищных потерь просто не могло быть, но они на самом деле были! – Это все, господа, я довел вас до места! Прощайте, генерал, удачи вам желать не буду, я все же русский офицер! Разрешите сказать вам несколько слов наедине, господин подполковник?! Русецкий и Лемке отошли чуть в сторону, хотя заговорили негромко, но Манштейн различал каждое слово. – Федор Карлович, я ненавижу большевиков не меньше вас, но воевать против них сейчас не буду! Враг пришел на нашу землю, а они ее защищают! Я понимаю вас, вы немец, сделали свой выбор! Я русский – это мое решение, правильно оно или нет, покажет время! Свой долг я вам вернул, теперь мы с вами в расчете! Прощайте! Честь имею! Русецкий повернулся и пошел в глубь леса, расправив плечи. Манштейн прикоснулся к рукояти «браунинга», но его запястье стальной хваткой взяли пальцы подошедшего Лемке. – Не стоит пытаться, господин генерал, – тихо произнес подполковник. – Он брал императорский приз перед войной, выстрелит в вас гораздо раньше и намного точнее. Просто услышит, поверьте мне. Давайте уйдем к дороге. – Пойдемте. А о каком долге он вам говорил? – Старая история… Однажды я спас его с другом от красных, теперь он меня и вас от них же. Так что мы в расчете… – Он будет воевать против нас, я правильно понял? – Не знаю. – Лемке чисто по-русски пожал плечами. – Возможно, если война придет в его дом. Тогда это станет и его война. – А вы, как я понял, желаете послужить империи еще раз, только уже германской?! – Так точно, господин генерал! Это моя историческая родина, а Россия таковой перестала быть, как только власть в ней перешла к большевикам. Я бы воевал против, как в прошлую войну, но у нас нет императора. Но зато есть сейчас Германия! У меня даже есть памятный орден от старого кайзера Вильгельма, получил за смотр в 1913 году – он был шефом нашего полка! – Отлично, это сильно упростит решение ваших проблем. Вы сделали правильный выбор, оберст-лейтенант, хотя этот чин в вермахте я вам не могу обещать. Но гауптманом станете, может быть, и майором, вы же немец. И к заслуженной награде незамедлительно представлю! Если пожелаете, даже постараюсь перевести в свой штаб, не могут же меня отрешить от должности за побег из большевицкого плена. Пока присядьте за сгоревшую машину, ваша форма сотрудника НКВД может вызвать не совсем адекватную реакцию у моих солдат! Манштейн вышел на дорогу и закурил папиросу, Русецкий дал им по пачке самых элитных папирос, которые производились в одной Москве – их курил вождь большевиков Иосиф Сталин. Эрих оценил табак по достоинству – все же русские могли делать замечательные папиросы. Вот так и стоял, пока не подъехала небольшая колонна из грузовиков в сопровождении броневика. Из последнего выскочил лейтенант и тут же вытянулся: – Рад вас видеть, господин генерал! Но как?! – Сбежал из русского плена, лейтенант! Вы меня знаете в лицо? – Так точно, экселенц! – Хорошо. – Манштейн усмехнулся. – Там, за остовом, оберст-лейтенант русской императорской армии фон Лемке. Не обращайте внимания на его форму – без его помощи я бы просто не выбрался из большевицкого узилища. А так все прошло как нельзя лучше, и я оказался на свободе. Обеспечьте ему самый достойный прием – он вполне заслужил это, как и награду от нашего фюрера. Где сейчас штаб генерала Бранденбергера? – Наверное, уже у Пушкинских Гор, экселенц! Мы следуем сейчас туда. За нами только тыловые службы дивизии, что еще под Островом. Переброска идет третий день – большевицкая авиация постоянно бомбит наши колонны! – Кто командует корпусом? – Генерал фон Эрхард вчера при бомбежке получил серьезное ранение в ногу. Отправили в рейх на лечение. Временно командует ваш начальник штаба подполковник барон фон Эльвефельт! – Отлично, – не сдержался Манштейн – сейчас он был в своем полном праве возглавить корпус. Как удачно для него сложилось! И тут вспомнил разговор с Гловацким – тот ведь тоже возглавил корпус, потом армию, когда при бомбежке погибли сразу несколько советских генералов. Теперь только осталось выяснить, где дивизии его корпуса, куда их распихали эти тупицы фон Лееб и Гепнер. И Эрих снизил тон: – Так, припоминаю вас, лейтенант Буш, вы же командир роты связи. Я принимаю командование корпусом, пока не будет другого приказа! И срочно едем в Пушкинские Горы! Не знаете, где сейчас находятся еще две дивизии нашего корпуса? – 3‐я моторизованная передана в 41‐й корпус, экселенц, 290‐я оставлена держать оборону на псковском участке, пока ее не сменит инфантерия 38‐го корпуса. Более мне не известно, господин генерал! – Что ж, все что ни делается, все к лучшему… Манштейн не договорил, осекся. Далеко на севере словно грянул гром своим бесконечным гулом. Но очень далеко от Острова, небо чистое, а это значит только одно. И лейтенант Буш это понял – лицо молодого офицера мгновенно побледнело и вытянулось: – Герр генерал, это большевицкая артиллерия! – Слышу, лейтенант, и ее очень много, раз звуки до нас доносятся. Это означает только одно – русские сами перешли в наступление… Командир пулеметной роты 118‐й Краснознаменной стрелковой дивизии младший лейтенант Власьев юго-западнее Пскова – Ох, твою мать… Как же фашистам несладко… – Не все коту масленица! Сидящие в траншее красноармейцы перекрикивались между собою, а Власьев молча наблюдал за тем адом, что творился на германских позициях. Подобное он видел только раз в феврале прошлого года, когда советская артиллерия обрушила на доты «Линии Маннергейма» многие тысячи тонн снарядов. Вот и сейчас вздыбилась земля, и так выжженная жарким летним солнцем, серая пелена растянулась на многие километры по фронту и далеко в глубину. Разглядеть что-либо было невозможно даже в бинокль – просто густая завеса земли, пыли, дыма и огня. И туда все летели снаряды и мины, грохот стоял неимоверный. – Сколько же пушек стянули? Если с минометами посчитать, то у нас одних тут двести стволов, да соседи столько имеют, да корпусные артполки бьют. – Власьев задумался, старательно подсчитывая. Ряд огромных взрывов прямо говорил о том, что по немцам били 203‐миллиметровые «сталинские кувалды», а в самом начале артподготовки он заметил вдалеке султаны разрывов – такие оставляли только снаряды морских пушек с железнодорожных платформ. И вдаль закинут, стволы-то длинные, и вес взрывчатки внутри увесистый – до 30 тонн такая пушечка весит, недаром только по рельсам передвигать ее могут. Для таких позиции заранее готовят, выравнивают площадки, шпалы кладут с рельсами, подъездные пути. Видел он подобные штуки, так что еще в Пскове заподозрил, что готовится наступление, когда его 118‐я дивизия колоннами выдвигалась за город. И транспортер узнал сразу же, хоть и замаскирован он был хорошо, сетками от авиации прикрыт, но уж больно большой. – Не меньше полутысячи стволов в три дюйма и более, – подвел итог размышлений Власьев – цифра впечатляла! Финнов, конечно, обрабатывали мощней, но там фронт дотов был изрядно вытянутый, минные поля, много полос заграждений из колючей проволоки, бетонные надолбы, «волчьи ямы» и прочие фортификационные элементы. А тут, у немцев, ничего подобного, они просто не успели вкопаться в землицу, окопы едва по пояс, пулеметы за брустверами, никаких перекрытий поверху, дзоты практически отсутствуют, блиндажей кот наплакал – на участке лейтенант только один определил. И это все здорово, на руку, как говорится. Не успели вкопаться – получайте под раздачу, станут вам ямки могилами в русской земле, на всех хватит! Впервые за долгие дни «псковского сидения», а так уже сравнивали оборону УРа с польской осадой короля Стефана Батория, что больше трех с половиной веков в прошлом случилась, Власьев впервые видел в небе столь большое число советских самолетов. СБ летели большими группами, по три десятка, сопровождаемые таким же числом «чаек» и «ишаков». Воздушные бои шли прямо над головой, «худые» постоянно атаковали бомбардировщики – сбивали иногда, редко, не так как было в начале июля, и сами несли потери – им сразу навязывали воздушную схватку верткие бипланы. За эти дни или немецкие летчики порядком утомились, или попросту погибли. Появлялись не так часто в лазурном небе, как раньше, и уже больше не наглели, ходить над головами перестали – видимо, отбили у них все желание. – Лейтенант, штурмовая рота пошла, за ними батальон тремя волнами – ты прикрываешь! Держи интервалы, понял? Комбат крепко тряхнул за плечо Власьева, тот чуть кивнул в ответ – мол, «все понял». А майор пошел дальше по траншее, гимнастерка на спине потемнела от пота – с утра начало припекать. Лейтенант прищурил глаза – из окопов выплескивались фигурки бойцов с винтовками, много, сотен пять – по сути, смертники, все под трибуналом были, а там один приговор – вслед за разжалованием холодящая душу строчка – «искупить вину кровью». Так что, дрогнут и остановятся, то все и погибнут – Власьев не задумается самолично приказ отдать, из пулеметов их порешить длинными очередями. Прочитали всем бойцам приказ о «художествах» этих штрафников – трусы, подлецы и откровенные мерзавцы, что свою сволочную сущность прятали, закрывали ее петлицами с «кубарями» и «шпалами». Сами красноармейцы их штыками на месте прикончат, ежели что худое заподозрят! С окопов выплескивалась еще одна волна, вдвое меньшая – то в атаку пошла головная рота, за ней будет вторая, затем третья. Лишь потом очередь подойдет за минометной и пулеметной, что повзводно распределены между стрелковыми ротами. А как тут иначе – «максим» на станке больше четырех пудов, его двое номеров волокут, причем еще большую флягу несут с собою для охлаждения – кипит от длинных очередей вода в ребристых кожухах. А если пробьет его пулей или осколком, то вообще беда – тут заклинить может запросто. В финскую дырки затыкали чем придется, вода постоянно вытекала через пробоины. Горловина для ее заливки узкая, пытались снегом заполнить хоть как-то. Не пропихнешь, одно мучение выходило. Лишь после той войны стали выпускать «максимки» с широкими горловинами, специально для зимы – но сейчас жара стоит, а потому все бойцы расчета с собою дополнительные фляги взяли. Но вода не главная тяжесть – «прожорлив» пулемет, на день боя положена тысяча четыреста патронов расходовать по нормам, а это семь коробок с лентою, и каждая по десять килограммов. А бойцов только пять – вот и идут навьюченные подобно ишакам. Потому каждому пулеметному взводу обычно стрелковое отделение придают, их-то между собою «носильщиками» называют, но чаще «верблюдами». Как тут ни крути, но это еще два десятка коробок – ведь рук у человека по две, кто же однорукого в армию возьмет?! Вот и получается еще одна тысяча патронов на пулемет дополнительно, что немаловажно в наступлении – когда еще боеприпасы привезут?! А их ведь постоянно не хватает, а командир обязан озаботиться обеспечением. Дел всегда по горло, отдыха нет – в подчинении без малого сотня душ, три взвода по четыре «максима» в каждом. Еще санинструктор с санитарами, старшина со своим хозяйством, есть оружейники с патронными двуколками и машинками для набивки лент – куда без них?! Станковые пулеметы в бою обычно парами используют, один работает, второй в этот момент может и выйти – ствол охлаждать нужно, воды долить, ленту вставить или позицию сменить, если та под обстрел попала. Еще с той войны понял, что пулеметы давить нужно немедленно, иначе так причешут пехоту, что от батальонов одни ошметки остаются! – Минометчики пошли! Расчеты уже разобрали свои БМ, водрузили на плечи – одному труба, другому плита, а командиру самое легкое – тренога и сумка с прицелом. Еще трое лотки подхватили – по три мины в каждом лежит, по одному в руку – и потяжелее выходят, на дюжину килограммов. А что такое 18 мин в бою?! Да на три минуты стрельбы всего лишь! Пулеметное гнездо подавить по норме. А потому стрелки тоже помогают боеприпасы нести – еще по два десятка на ствол выходит. Хоть что-то, но все равно мало! – Третий взвод, вперед! Власьев громко подал команду, и тяжело нагруженные расчеты быстро двинулись по траншее вперед. Шли ходко, и вот она, исходная для атаки. Тут Власьев набрал в грудь воздуха побольше – все же трудно вот так под пули идти, свист которых заставлял неопытных бойцов в окопе прижиматься. И гаркнул во все горло: – Рабочая гвардия! Вперед за город Ленина! И пошли ленинградцы. Хорошо пошли, дружно, зло. Рывками вверх поднимали свои «максимы», выпрыгивали сами с тяжеленными коробками в руках. В роте три четверти состава были уже из «города русской революции» – из первого состава дивизии костромичей, ивановцев и ярославцев осталось мало, или убиты, или раненые в госпиталях лежат. Для последних здесь одно хорошо – приказ маршала Ворошилова огласили – всех бойцов и командиров «рабочей гвардии Ленинграда» только в свои дивизии и части 41‐го корпуса отправлять после выздоровления. Вот так и надо – только у них одних такая привилегия, в боях заслуженная! Власьев на бегу подхватил тяжелую коробку с лентою – красноармеец из стрелков лежал, раскинув руки, поймав пулю в грудь. Не останавливаясь, побежал дальше, несколько раз огляделся, отлеживаясь в воронке. Такими же перебежками пробегали рядом и его бойцы – не все пулеметные точки были подавлены нашей артиллерией и минометами. Время от времени взлаивали немецкие МГ, посылая очередь за очередью, но часто неточно – поле боя затянуло дымом порядочно, стелился полосами. Но вот немецкие гаубицы причиняли вреда изрядно – видно, не додавила их авиация, не разбомбила все капониры. Заградительный огонь страшная штука, приходится вести бойцов прямо в разрывы, а это очень страшно. Зато, если их минуешь, легче станет… тем, конечно, кто живым останется. – Вперед, бойцы! Вперед, нельзя стоять! Власьев подгонял расчеты, в стороне слышалась громкая, отборная в своей вычурности ругань взводного сержанта – комсостава в роту им так и не прислали, так что на взводах были исключительно младшие командиры. Он да политрук – только два с «кубарями». Повыбили немцы средний комсостав, вот потому и назначили его на роту, хотя по званию взвод всего положен, а то и половинка от оного в два «максима», как в стрелковых ротах было по прежнему довоенному штату. – Вперед! Везде лежали убитые, стонали и матерились раненые – среди первых много тех самых «штурмовиков» – судя по всему, мало кто из них уцелеет в этой самоубийственной атаке. Но дело свое они совершили – навалились на немцев сразу после огневого вала, как тот пошел вглубь дальше. В траншеях много убитых солдат в мышиной серой форме, но вперемешку с ними бойцы в выгоревших на солнце гимнастерках. Застывший у противотанковой пушки Т‐26, подмявший ее под себя. Люки открыты, башня с кольцевой антенной, с нее свесился танкист – окровавленные русые волосы, молоденький совсем. В борту пролом – чем это по нему саданули? Неподалеку чадящим костром дымит еще один «двадцать шестой» – с него вряд ли успел выскочить экипаж, сгорел вместе с машиной. Власьев оглянулся, ища знакомые ориентиры. В штабе полка соорудили из ящиков с землею план-макет, на нем изобразили местность на участке наступления и рубежи, которые должна занять каждая рота. Так что он не просто бежал в этом дыму и пелене, а выполнял приказ, многократно отработанный на тех ящиках – еще тогда втихомолку ругался, мол, превратили комсостав в котов, что по известной надобности в таких ящиках, только с песком или опилками, в комнатах копаются. Теперь мысленно благодарил, что отработали действия до автоматизма и натаскали на ориентиры. Он посмотрел на часы и удивился – с момента атаки прошло целых два часа, которые показались ему одной долгой минутой. Требовалось пройти еще час, не меньше, чтобы выйти на позицию, и лейтенант начал подгонять своих бойцов, стараясь не обращать внимания на раненых товарищей. Ими займутся санитары, пулеметчики требуются для другого дела… – Товарищ лейтенант! Ракеты! Две зеленых и красная! Власьев задрал голову к небу – на голубизне без единого облачка чуть видимые горели три «шарика» – ошибки быть не могло, именно сейчас нужно занимать позиции. И копать не придется – первая полоса укрепрайона, стоят закопченные бетонные коробки дотов, гарнизоны которых погибли десять дней тому назад. Все здесь было заточено под круговую оборону, так что нужно просто привести в порядок обратную сторону, что станет главным рубежом обороны. А ведь получился прорыв, и прямиком в тыл немцам, что рвались сами к реке. А теперь колечко-то и замкнулось, и аккурат на границе Ново‐Псковского укрепрайона. Пусть попробуют вырваться из окружения, пусть атакуют прямо на пулеметы! – Копайте, ребята, копайте, они на прорыв скоро пойдут! Власьев торопил бойцов, лопаты выбрасывали землю из засыпанных траншей, где раньше их же дивизия и держала оборону. Вот только теперь роли переменились и фронт повернут на восток, к восходящему солнцу, а не на запад. Кругом стреляли – у горящих машин в лощине красноармейцы добивали немцев, на многих из которых виднелись белые повязки бинтов. Судя по всему, для немецких тыловиков прорыв оказался неожиданным, и теперь уже шел захват богатых трофеев. Добивать раненых – последнее дело, и Власьев решил успокоить взбешенных боем стрелков, что в ярости пустили в ход граненые русские штыки. – Не торопись, командир, – на плечо Власьева легла тяжелая ладонь сержанта Демина, того самого донца, что вывел второй взвод из этих мест девять дней тому назад. В такие минуты они общались по-казачьи, на «ты», как и говорят испокон веков между собой станичники, и не важно, были ли одни казаками, а другие атаманами. – Парни в своем праве! Ты сам в дот сходи, посмотри, что эти твари с нашими ранеными сделали! Лейтенант без слов пошел к бетонной коробке с черными потеками копоти. Приблизившись, он почувствовал сладкий тлен смерти с привкусом горелого мяса. Внутри лежали маленькие куколки, страшные и почерневшие. От пламени и жара человеческие тела съеживаются, и на них сейчас смотрел с закипающей яростью казак. – Вот как значится… Колючей проволокой связывать и огнеметом жечь живьем?! Хорошо, твари, мы запомним. – Власьев отвернулся, вытер рукавом гимнастерки выступившие на глазах слезы. И медленно пошел к пулеметам, хотя сам желал сейчас одного – взять в руки винтовку, примкнуть к ней штык и пойти вершить справедливую месть…