— Ты, пожалуйста, запиши, а то не будет картины. Он надевает очки, долго что-то ищет в крохотной записной книжке. Найдя нужную страничку, говорит: — Спросишь, конечно, откуда к нашим удэге достаток пришел? — И тут же отвечает: — Артель «Охотник». Общий труд. В старое время удэге был, я тебе скажу, раб у тайги, а теперь он первый хозяин. Теперь мы тайге каждый год план показываем: что должна зимой давать, что летом. На все план есть. Круглый год артель статьи дохода имеет. Слушай хорошо, а то не будет картины. Сначала пиши, что в артели «Охотник» всего девяносто человек. Скажешь, мало, да? Правильно скажешь. А где больше взять? Негде больше взять. На всем белом свете считаем удэге около тысячи человек. Из них, считаем, половина живет на реке Хор, в Гвасюгах. Немножко — на Самарге. А наших, бикинских удэге, считаем четыреста человек. Так ты, пожалуйста, откинь женщин, детишек, стариков, студентов. Больше триста человек. Особенно у нас детишек много стало. Остается, я тебе говорил, девяносто человек. Да? И вот какую они дают картину. Первым делом — охота. Это декабрь, январь, февраль, немножко март. Сдали пушнину государству на десять тысяч пятьсот рублей. Это тебе, главным образом, соболь. За ним идет выдра. Потом — бурундучок, колонок, белка, потом медведь-белогрудка. Его бьем больше на мясо. Другая зимой большая статья дохода — клепка. Бочкотара. Понял? Кедр зимой колкий, как рафинад, любой диаметр ствола легко колем. Заготовили двести двадцать тысяч штук клепки. Прибыль — десять тысяч семьсот рублей. Потом идет ягода — голубика. Отправили осенью во Владивосток двадцать две тонны. Доход — больше семи тысяч. Потом кедровые орешки. Тоже большой спрос имеют. Кушал в Ленинграде орешки? Это с наших уссурийских кедров орешки. Отправили в город шесть тонн. Получили четыре тысячи. Дальше с тобой пойдем. Бархат тоже большая статья дохода. Заготовили сорок тонн коры — амурского бархата. Опять тебе восемь тысяч. Ты, пожалуйста, запиши, а то не будет картины. Еще дальше пойдем. Панты. Знаешь, что такое панты? Молодые рога изюбря. Понял, да? Сдали пятьдесят пар. Были такие рога, что по сотне рублей пара платили. Потом — женьшень. Знаешь женьшень? Корень жизни! Дал прибыль всего пятьсот рублей. Его искать долго надо, а людей у нас мало. Потом рыбы сдали восемь тонн. Почти две тысячи рублей. Потом мясо: кабан, медведь, сохатый. Около восьми тонн. Тоже сумма была. Еще гаолян. — Тут глаза Мунова суживаются от хитроватой улыбки. — Жалко, стихи не пишешь, гаолян хорошо бы в стихи пошел. Слушай, как было дело. Посеяли горсточку семян. Через пять лет большая статья дохода выросла. Теперь у нас на целый гектар гаолян растет. Веники вяжем. Тоже большой спрос. Прежние годы в край веники из центра завозили. А теперь удэге веники в продажу пускает. Старухам работа есть. Сидят себе, курят, веники из гаоляна вяжут. Платим старухам двадцать копеек за веник. В день можно пятнадцать штук связать. Три рубля. Ну, скажи, пожалуйста, разве гаолян в стихи не пошел бы? — Он закуривает, делает глубокую затяжку, щурит от дыма глаза. — Устал, наверно? Ладно, будем итог подбивать. — Он хватает со стены детские счетики. — Смотри, за прошлый год артель «Охотник» имела прибыль семьдесят две тысячи рублей. Думаешь, тайгу далеко берем? Совсем близко берем, под самым боком берем. А почему под боком берем? Мало нас, удэге, вот почему! Кто-то стучится в дверь. — Заходи, пожалуйста! — приглашает Мунов. Входит Сусан Геонка, вместе с которым я летел. — Вот еще статья дохода пришел, — весело смеется Мунов. — Начальник пасеки. Раньше удэге никогда пчелой не занимался, а теперь артель «Охотник» и пчелу завела. Верно я говорю, Сусан Чафузович? Геонка, несколько сконфуженный, нерешительно отвечает: — Однако, верно! — Так ты угости его, пожалуйста, бархатным медом, — говорит Мунов. — Он в городе живет, а там, сам знаешь, бархатный мед не бывает... Давно известно, что мед с цветов амурского бархата считается самым дорогим и целебным. Таков Мунов — человек умный, энергичный, самозабвенно влюбленный в родную тайгу. Сам он нанаец, но местные нанайцы и в прошлом мало отличались от удэге. Кочевали по Бикину и его многочисленным протокам. Селились в небольших стойбищах, жили в общих юртах из древесного корья. Эти ветхие жилища были настолько бедны, что охотник, застреливший крупного зверя — лося, кабана или медведя, — оставлял добычу на месте и перетаскивал сюда юрту со всем своим скарбом. С того счастливого дня, когда Мунов навсегда покинул лесное стойбище, прошло, по его словам, тридцать лет. Уже юношей сбросил он с себя одежду из выделанной шкуры сохатого, впервые помылся в бане, надел новый костюм и уехал в город. Годы учебы в Хабаровске, потом в Ленинграде, в Институте народов Севера. Так со временем из лесного жителя вырос грамотный, культурный человек. — В Ленинград поехал вместе с женой и детишками. В первый раз в такую большую дорогу поехал, через всю страну, — рассказывает Иван Константинович. — Помню, все боялся заснуть, чтобы чего-нибудь не пропустить. Из окна вагона глядел — голова от всего кружилась. На остановках покупал молоко и черемшу. Детишки молоко пить боялись, а черемшу так ели, что весь вагон диким чесноком провонял. Проводник ругался. Только на пятый день стали детишки молоко пить. Интересно тебе? Да? А когда к Байкалу подъехали, омулей им купил. Так целый праздник был у них от этих омулей. Думали, что никогда больше рыбы не увидят, и вдруг — на тебе, увидели! Десять дней поезд бежал в Москву, как будто увозил нас из старой жизни в нынешнюю. Интересно тебе, да? Вот какая у нас была картина! Несмотря на поздний час, в доме еще не спали. В соседней комнате играли в лото. Кто-то проигрывал, и над ним посмеивались. Кому-то захотелось талы, но жена Мунова заявила, что талы нет, зато будет сальми[7]. Геонка сказал: — Пускай сальми, чего там! В доме было светло от лунного сияния, и тусклый огонь керосиновой лампы только мешал. Мунов погасил лампу. Он налил из графина в стакан брусничного квасу, залпом выпил. Развязал галстук, расстегнул ворот сорочки, вытер вспотевшее лицо. — Жарко топим, да? — спросил он и, как всегда, тут же ответил: — Дров много, не жалеем. Все равно, я жарко не люблю. — И, подумав, добавил: — Теперь большое дело наш брат удэге затеял. Может быть, интересно тебе, так послушай. В жизни бикинских удэгейцев было, оказывается, много «осеней большой воды», когда среди ночи люди быстро переселялись на высокие склоны сопок, наскоро сооружали балаганы из кедрового корья и ютились в них, пережидая наводнение. По образному выражению Мунова, на то время, что Бикин выходил из берегов, удэге будто опять в прошлый век возвращались. Тогда решили построить новый поселок. Как раз в ту зиму, когда я был в Сиине, ни днем ни ночью не затихала работа на Красном Яру — высоком, незатопляемом берегу Бикина, родной реки удэге. Тогда же правление артели постановило: все хорошие, крепкие дома перевезти из Сиина и Олона на Красный Яр, пристроить к ним веранды, крылечки, обшить досками, чтобы ничем не отличались от новых, чтобы, как любит выражаться Мунов, «была картина». — Не улетишь, пока с тобой на Красном Яру не побываем, — говорит Мунов. — Должен ты новый поселок посмотреть. Десять улиц строго по плану в лесу разбили. Теперь думать приходится, как улицы назовем. Ну, первым делом, конечно, улица товарища Ленина будет. Уже к старому тополю фанеру прибили: «Улица товарища Ленина». Потом, думаем, улица Счастья будет. В старое время слова «счастье» в нашем языке вовсе не было. На третьем месте пойдет у нас улица Вольный Труд. Тоже ничего, да? Может быть, надо одну улицу Дерсу Узала отдать. Все-таки наш, лесной человек и на весь мир знаменитый. Да? А дальше еще не решили; времени много, подумаем... Значит, поедем с тобой на Красный Яр? — Надо съездить, — сказал я. — Конечно, — оживился Мунов. — Раз в Сиин приехал, должен везде побывать, а то, знаешь, не будет картины. — И, посмотрев на часы, добавил: — Давай, однако, спать, время много. Уже второй час ночи, а в комнате все еще было светло от лунного сияния. Я лежал у окна и долго не мог уснуть. Вспомнилась песня, в которой говорится: «А ведь было нас, удэге, много когда-то. Так много, что белые лебеди, бывало, летят над тайгой и сразу становятся черными от дыма наших юрт. А потом стало нас так мало, что лебеди, пролетая, уже не чернели и оставались совсем белыми...» Кто знает, не приди вовремя на помощь лесному племени Советская власть, возможно, совсем не осталось бы этих чудесных, мужественных людей, лучших охотников в мире. Потом я подумал: «Если спросят меня, когда я побывал в Сиине, то, не задумываясь, скажу, подражая. удэге в месяц большого лунного света, каким здесь бывает февраль». Икья и Дендебу Прошло уже две недели со дня приезда внука старого Дендебу — Юрия — с русской женой Олей Липатовой. Юрий, не успев как следует отдохнуть с дороги, отправился с бригадой соболевщиков в тайгу. Оля осталась с бабушкой Икьей, свекровью Яту и дедушкой Дендебу. Старик, несмотря на свои семьдесят пять лет, тоже не сидел на месте. Если выдавалась погода, поднимался чуть свет, снимал со стены старенькое ружье, становился на широкие, подклеенные мехом лыжи и уходил в ближние сопки поохотиться. То белку принесет, то колонка, а третьего дня набрел на медвежью берлогу, выкурил зверя из дупла на старой липе и застрелил. Как-то днем, когда Ольга сидела задумавшись у окна, Дендебу принес ей в мешочке кедровые орехи и высыпал на стол. — Это Маяка прислал тебе. Кушай. — Ах, дядя Маяка, — сказала Ольга. — Почему сам не пришел? — Он думает, ты на него сердишься. — Конечно, сержусь. Мне до сих пор стыдно перед людьми. Ну зачем ему понадобилось нести меня на руках... — Ладно тебе, — сказала Яту. — В прежнее время так делали, не было стыдно. — Так то в прежнее, — воскликнула Оля, — а зачем теперь так делать?! Бабушка Икья коротко засмеялась. А сердилась Ольга на дядю Маяку, старшего сына Дендебу, вот почему: встречать самолет, на котором Юрий и Ольга прибыли в Сиин, пришло не меньше полсотни людей. Не успела Ольга спуститься по трапу, как сильные руки удэге подхватили ее и понесли через снежное поле к поселку. — Юра, что он делает?! — испуганно закричала Ольга. Удэгеец и не думал отпускать ее. Невысокого роста, худощавый, в ватной куртке, без шапки, он весь сиял, и его скуластое лицо счастливо улыбалось. — Не бойся, Оля, это дядя мой, Маяка, брат моего отца... — Ну зачем он несет меня на руках? — сквозь слезы спросила Ольга, стыдясь людей, которые весело шли вслед. Маяка принес ее в дом к дедушке Дендебу под шумные приветствия сородичей. Назавтра бабушка Икья объяснила, что в старое время был у лесного народа такой обычай: старший брат невесты, после того как за нее отдавали «тори» — котел и копья, — выносил девушку на руках из юрты отца и передавал будущему мужу. — Вот и надумали пошутить над тобой, внучка, — смеясь сказала Икья. — Юрий писал, что ты сиротка, что ни отца, ни матери, ни брата нет у тебя, вот и решил наш Маяка принести тебя в наш дом... — Ничего, так лучше, что принес тебя, — добавила Яту, а почему «так лучше» — не объяснила. — Бабушка Икья, — спросила Ольга, — а когда ты выходила замуж, старший брат тоже выносил тебя из юрты на руках? Икья задумчиво пососала трубку. — Давным-давно дело то было. Много-много зим с тех пор пробежало. Однако, помню: перед этим нехорошая весна была, худое поветрие над тайгой пронеслось, много наших удэге погибло. И Гяндяли погибла, первая жена Дендебу. — Значит, ты вторая жена дедушки? — Наверно! — ответила Икья утвердительно. * ...В первый раз Дендебу женили, когда ему было двенадцать лет. Смутно помнит он, как отец, вернувшись после осенней охоты на изюбрей, выгрузил на берег полтушки мяса и велел сыну быстро собираться в путь. Мать одела мальчика во все новое, дала ему на дорогу три юколы и десяток пресных лепешек и проводила до протоки. Потом она вместе с мужем принесла чугунный котел, купленный прошлым летом в Олоне. — Куда едем, отец? — спросил Дендебу. — Невесту тебе покупать будем в роду Суляндзиги. Там хорошая девочка есть. Суенка встретился с Суляндзигой на охоте. Они вместе убили изюбря и разделили между собой поровну мясо.