А потом, когда начался долгий разговор у костра, выяснилось, что у Суляндзиги есть девочка, а у Суенки — мальчик; договорились даже о выкупе, и Суенка пообещал Суляндзиге, что приедет на Улакан с сыном и привезет «тори». Был сентябрь — пора золотой осени и время заключения браков. Суенка торопился. Если опоздает, его опередят другие, и тогда Гяндяли не достанется Дендебу. К исходу третьего дня пути Суенка издали увидел сопку Улакан. Уже немного осталось до заветного стойбища. А когда солнце перевалило через горы и по всему горизонту запылал закат, бат Суенки врезался в песчаную отмель, прямо напротив юрты Суляндзиги. К радости Суенки, еще никто не приезжал смотреть Гяндяли. Девочка ничего не знала о том, что затеяли родители. Встретив на берегу Дендебу, она схватила его за руку и потащила к клетке, сплетенной из тонких ивовых прутьев. В клетке резвились крохотные соболята. — Отец подарил, — с гордостью сказала она. — А я кабаргу недавно копьем убил! — в свою очередь похвастался Дендебу. — Хочешь, покажу, тебе то копье... Но у Гяндяли было много разных вещиц, поинтересней копья. Когда она принесла из юрты кингуласти — красивую удэгейскую дудочку из длинного подсохшего стебля соссюреи, у мальчика загорелись глаза. Он выхватил из рук Гяндяли кингуласти, приложил к губам. Но дудочка молчала. Зато у Гяндяли она запела тонко и нежно. — Подари мне кингуласти, — попросил Дендебу. — Тебе лучше идет копье! — сказала она. — Ведь ты охотник. Дендебу выхватил у нее дудочку и побежал к реке. Девочка заплакала. Дендебу стало жаль Гяндяли. Он вернулся, отдал ей кингуласти. ...Суенка и Суляндзига тем временем сидели около юрты и, куря трубки, разговаривали об охоте. О свадьбе разговора еще не было — он пойдет за угощением. Женщины специально готовили изысканное блюдо — «сяйни» — из спинок хариусов и моченых ягод черемши — имагбо. Старая жена Суляндзиги крошила рыбу, а молодая — мяла ягоды. Эту темно-сизую смесь надо еще полить медвежьим жиром и сдобрить острой травой люцайкой. На все это уходит много времени. Но хозяин не торопил своих жен. С гостем было о чем поговорить. Они говорили о том, что нынче осенью много изюбрей, но охотиться на них не так-то просто: по следам изюбрей идут тигры, которых почему-то разослал во все концы тайги бог Онку. Однако бог Онку не любит делать охотникам зла и разрешил убивать по одному изюбрю на двоих удэге. Зато горбуши поднялось в таежные речки множество, так что юколы можно будет заготовить на зиму впрок. — Добрая нынче осень, — начал Суенка, — хватит нам и мяса, и рыбы. — Добрая потому, что наш брат удэге все лето следил за огнем, не заливал костры водой, не ворошил пепел палкой, — ответил Суляндзига. — Два новых бата нынче летом выдолбил из живых тополей, к мертвому дереву ни разу не прикасался! — Не носили унты из бычьей кожи, поэтому изюбрь нам легко дался! — в тон ответил Суляндзига. — Рыбу вверх головой не жарил, вот и привалило нынче много ее! — продолжал Суенка. Словом, они успели выкурить не одну трубку и вдоволь наговориться, пока женщины принесли угощение: сяйни, вареное мясо, черемшу. Суенка доставал из-за голенища фляжку со спиртом. — Надо, однако, выпить, чтобы разговор пошел у нас лучше. Только к вечеру окончательно договорились о выкупе — тори, — какой следовало уплатить за Гяндяли. Назначили время, когда девочка перейдет из рода Суляндзиги в род Суенка. В сумерках Суенка принес котел и копья. Сверх того отдал Суляндзиге три серебряных полтинника, хранившиеся у него в складках хэйги — узких штанов. Все это составляло около трех четвертей выкупа за девочку. Остальную часть — один котел и один серебряный рубль — Суенка должен был внести в тот день, когда Гяндяли вынесут из юрты отца и передадут в руки свекра. Суляндзига, взяв серебряные полтинники, тряхнул их на ладони, потом попробовал на зуб и, уверившись, что они настоящие, спрятал в карман. В знак того, что удэ породнились, они обменялись трубками и помпу — головными покрывалами — и пожелали друг другу счастливой удачи на зимней охоте. Очень важно было, чтобы именно зимняя охота выдалась счастливой, потому что в начале будущей весны Суенка предполагал приехать за Гяндяли. Но этому не суждено было осуществиться... Когда наступила долгожданная весна, вскрылись реки, на деревьях лопнули почки и брызнула изумрудная поросль листвы, в стойбище рода Суляндзиги побывало, как говорят удэге, худое поветрие. В течение нескольких дней стойбище вымерло от оспы. Так Дендебу, которому только что исполнилось тринадцать лет, «овдовел». — Вот, внучка, как дело мое было, — закончил свой рассказ Дендебу. — А бабушку Икью ты тоже в жены себе покупал? — спросила Ольга. — Нет, не покупал он, — отозвалась старушка. — Я от старика убежала. Дендебу в тайге встретил меня. Пурга была. Пожалел, к себе в юрту увез. С тех пор живу с ним. — А почему вы от старика убежали? — с волнением спросила Ольга. — Разве родные не могли защитить вас? — Наверно, не могли, — неопределенно сказала Икья. — В стойбище Сосоли жил богатый старик. Меня хотел купить третьей женой себе. Как узнала, что он собирается приехать с тори, я ночью из юрты в тайгу убежала. Много дней бродила по охотничьим тропам, на одних кедровых орешках жила. Потом соболевщиков встретила, к ним пристала. Дендебу в своей юрте и приютил. Потом поженились. С тех пор вот уже пятьдесят зим живем. Старые стали, однако, два сына у нас, внуков пять человек, а ты теперь шестая внучка будешь. — Наш дом — твой дом! — задумчиво сказала Яту. Зинзай Пеонка спросил: — Ольга Ивановна, а какой тори наш Юрка отдал за тебя? — Верно, какой? — шутливым тоном спросил Дендебу. Ольга смутилась. — Мы полюбили друг друга. Разве это не дороже всего? — Такого слова в прежнее время у нас не было, — вздохнула Яту и почему-то добавила: — Наш дом — твой дом! — Спасибо, но я не собираюсь дома сидеть, — возразила Ольга. — Я работать пойду. А по вечерам мы с Юркой учиться будем. Заочно. Он — на механика, а я — на врача. Такой у нас уговор. — Ты на врача — ладно, понимаем, — сказал Зинзай. — А Юрке зачем на механика? Он добрый охотник. Если все наши удэге учиться будут, кто же в тайгу на охоту пойдет? В это время чья-то тень мелькнула за окном, и Ольга насторожилась. — Мама, кто-то в окошко заглядывает! — сказала она тревожным шепотом. Яту вышла из-за стола и двинулась было к окну, но дверь широко распахнулась, и на пороге появился удэгеец в ватной куртке и в меховой шапке-ушанке. — Багадыфи! — поздоровался он на родном языке. — А-а, Николай Гайбович Канчуга, заходи! — Почему раньше не пришел? — спросила Икья. — Ветряк заработал, движок запустил, в Сиине радио заговорило. — Заговорило? — всплеснула руками Икья и, подбежав к репродуктору, сунула вилочку в штепсель. Шла передача для пограничников Дальнего Востока. Приятный грудной голос пел: Пусть тебе, родная, Крепко спится. Пусть разлука будет нам легка. Пусть тебе не перестанет сниться На востоке шумная река, Где стоят бойцы В ночном дозоре И где ветер в камышах поет... А когда в Москве сверкают зори, — На Амуре утренний восход. Канчуга сел к столу. — Теперь, однако, за тебя, Николай Гайбович, медовухи выпьем, — предложил Зинзай. — Все-таки ты самый интересный у нас человек. — Это добрый бог Эндури спас тебя после казни, Канчуга, — не то в шутку, не то всерьез сказал дедушка Дендебу. Все рассмеялись. «Как это Канчуга живет после казни?» — подумала Ольга, внимательно вглядываясь в лицо Николая Гайбовича. Он как-то странно сидел за столом: ссутулясь, втягивая шею в плечи и склонив голову набок. — Николай Гайбович, — спросила Ольга, — это правду про вас говорят, будто вы после казни живете? — Наверно, правда, — ответил Канчуга.