— Почему же Милован Дзянгулович назвал тот год «осенью большой воды»? — поинтересовался я. Старик вынул изо рта трубку и, прежде чем отвечать, добавил в нее щепотку табаку. — Когда из города приехал, Бикин-река так далеко из своих берегов ушла, что земли как будто совсем не стало. Трое суток на оморочке наших людей искал. На батах уплыли куда-то. Только на четвертые сутки, когда солнце поднялось, увидел сопку Сагеси. Там наши удэге ждали, пока большая вода уйдет и земля на прежнее место вернется... — Конечно, было так, — добавил Сусан, и его красноватое лицо с блестящими скулами и узкими глазами оживилось. — Я в то время уже взрослым парнем был и кое-чего помню. Кажется, мы с Геонкой одних лет, и я ловлю себя на том, что тоже «кое-чего помню». Помню, как съезжались на краевой съезд Советов делегаты северных народностей. В это время путешествовал по Дальнему Востоку писатель Александр Фадеев — работал над новыми главами романа «Последний из удэге». И узнав, что в Хабаровск прибыли делегаты из Сиина, Фадеев тоже приехал туда. Вечером мы с Фадеевым пришли в номер, где остановились удэге. Они сидели за столом и курили трубки, наполняя комнату густым дымом. Трое пожилых удэге были в ярких национальных одеждах и чем-то напоминали индейцев, а молодой — в обыкновенном костюме. — Значит, вы из Сиина? — спросил Фадеев, здороваясь с ними. — Наверно, — сказал утвердительным тоном пожилой человек с широким лицом и черными глазами под одутловатыми веками. Звали его Милован Дзянгулович Календзюга. Он плохо говорил по-русски с характерным «его» вместо «он» и часто употреблял слова «однако» и «наверно». Фадеев спросил, долго ли они добирались до Хабаровска. Календзюга ответил: — Долго. Однако, не спешили. Река наши баты несла, а мы сидели, думали... — О чем же вы думали? — с улыбкой спросил Фадеев. — Думали, что́ на съезде говорить будем, — сказал Календзюга. — Когда в Сиине спустили баты на воду, разговор как будто совсем малый был, а пока по реке плыли, разговор слишком большой вырос. Теперь не знаем, дадут сказать или, однако, не дадут... — Непременно дадут, — уверенно заявил Александр Александрович, — ведь для этого и пригласили вас на съезд, чтобы узнать, в чем ваши люди нуждаются, и помощь им от Советского государства оказать. До поздней ночи длилась беседа писателя с живыми героями его романа. Назавтра все мы встретились в парке, над Амуром. Утро выдалось тихое, солнечное. С высокого утеса открывался чудесный вид на горный хребет Хехцир, покрытый густым лесом. Над широким разливом реки кружились чайки. Шлепая широкими плицами, подходил к пристани небольшой однопалубный пароход «Колумб», чтобы взять молодых строителей Комсомольска, прибывших в Хабаровск из разных концов страны. Вдруг Фадеев сказал: — А ведь утес, на котором мы стоим, знаменитый. — Почему знаменитый? — спросил Сози Камонко. — Разве никто не рассказывал вам? — У нас на Бикин-реке много утесов есть, — ответил Календзюга и глянул с крутого обрыва вниз, где быстрые волны бились о красноватый выступ скалы. — А такого, наверно, нет, — улыбнулся Фадеев и рассказал историю, которая уже давно стала легендой. ...Среди пленных венгерских солдат, которых гражданская война забросила на далекий Амур, была музыкантская команда. Как ни тревожно было в городе, но когда выдавались тихие, теплые вечера, на живописном берегу Амура среди густой зелени старых тополей и кленов собиралось много гуляющих. Приходили сюда со своими инструментами и венгерские музыканты. Говорят, их было шестнадцать. Вокруг беседки, где они играли, тесной толпой стояли сотни людей. В репертуаре духового оркестра были и военные марши, и увертюры из классических опер, и чардаши, и вальсы... Горожане любили этих простых, приветливых, немного беззаботных солдат, смешно выговаривающих русские слова. В то время на главной улице Хабаровска в двухэтажном здании помещалось кафе под безобидной вывеской «Чашка чая». Хозяин кафе — человек, видимо, оборотистый, — чтобы привлечь побольше посетителей, нанял венгерских музыкантов. Когда из окон неслась веселая музыка, прохожие невольно останавливались. И вот однажды оркестр заиграл «Интернационал». В городе всполошились. Простым людям «Интернационал» пришелся по душе, богачи испугались. А время было тревожное. Часто по ночам разгорались бои между красными партизанами и белогвардейскими бандами. Вскоре случилось так, что банды атамана Калмыкова, славившиеся своими зверствами, ворвались в город. Кто-то донес им на венгерских музыкантов. Очевидцы помнят, как ворвались калмыковцы в кафе, где в это время уже находились музыканты. Выволокли их на улицу и погнали в парк, к Амуру, на высокий утес. Словно по молчаливому сговору, перед самым расстрелом венгры опять заиграли «Интернационал». Грянул залп, и все шестнадцать музыкантов со своими скрипками, трубами, флейтами, барабанами рухнули с обрыва в бурные воды Амура. Рассказывают, будто один молодой трубач еще некоторое время держался на воде и, не выпуская из рук инструмента, продолжал играть, пока волна не захлестнула его. Наступило молчание. Его нарушил Милован Дзянгулович: — К нам давно человек из города приезжал, рассказывал, как люди погибли. Наши удэге слушали, верить не хотели. — Он опять глянул вниз. — Значит, было такое дело? — Было, — сказал я. — Жаль, наших удэге близко не было, — задумчиво произнес Сози Камонко. — Не дали бы музыкантам погибнуть... Календзюга кивнул головой, закурил трубку... * ...С тех пор прошло добрых два десятилетия. Трудно узнать прежнего Милована Дзянгуловича. Лицо его избороздили глубокие морщины. Голос стал слабым, старческим. Зато небольшие, узко поставленные глаза его сохранили живость и показались мне очень знакомыми. На улице вдруг посветлело. Туман рассеивался. Небо стало выше. В березовых ветках заиграл червонный солнечный луч. И тут Геонка, подбежав к барометру, радостно крикнул: — Гляди, Милован, теперь и его дает погоду! В час дня два почтовых самолета поднялись в воздух, и все мы, шестеро пассажиров, вылетели в Сиин. Зимой с птичьего полета тайга выглядит скучно. Даже такие величавые деревья, как ильмы, кажутся крохотными. Несколько скрадывают однообразную картину хвойные вершины кедров и лиственниц на склонах сопок. А над тайгой чистое, по-летнему прозрачное небо. Лишь на дальнем убегающем горизонте держатся небольшие облака. Перевалив через высокие горы Сихотэ-Алиня, самолет идет на снижение, и уже не такими крохотными кажутся деревья и не столь узкими ледяные реки. — Однако, Олон! — сообщает Сусан Геонка. Летчик утвердительно кивает, делает крутой разворот и с бреющего полета сбрасывает над поселком мешок с почтой. Люди снизу приветливо машут руками, но через две — три минуты Олон уже остается где-то в стороне, а под крылом самолета опять тайга и тайга... А вот и Сиин. Удэгейцы уже успели расчистить от снега посадочную площадку, вернее кусок поля, — ведь нашему неприхотливому «воздушному такси» — так здесь называют почтовые самолеты — много не нужно... Зимой в этот таежный район не попадешь иначе как самолетом. Летом есть путь вверх по Бикин-реке, но очень долгий путь: четверо суток на долбленых лодках — батах — против быстрого течения. Понятно, почему, завидя над хребтами самолет, удэгейцы бегут встречать его. А февраль здесь месяц особенный — месяц встречи студентов. Не успели Андрей Суенка и Саша Сулендзига выйти из самолета, как их обступили, засыпали вопросами: — А Петя Галунка скоро приедет? — А наша Аля? Или в медицинском еще не кончилась сессия? — Не слыхали, наш Фулянка сдал философию? Мы шли в поселок, и веселые разговоры не прекращались ни на минуту. — Тебе, однако, надо туда! — неожиданно сказал мне пожилой удэгеец. Он был в меховом жилете, без шапки. — Вон там, видишь, дом товарища Мунова. — А кто такой Мунов? — Не знаешь? — Он недоуменно покрутил головой. — Как же так, в Сиин летишь, а товарища Мунова не знаешь? — Поверьте, не знаю. — Твое дело, конечно, — сказал он. — Все равно к нему иди. Его дом всегда открытый. А захочешь, ко мне вечером приходи. Тоже гостем будешь. Наш брат удэге гостю всегда радый. — А как зовут вас? — Пеонка Зинзай. — И добавил: — Мунова спроси, он про меня расскажет тебе... «Вот какая картина...» Все, конечно, знают о белых ночах в Ленинграде, но мало кому известны голубые ночи в уссурийской тайге в феврале, когда сопки и пади озарены каким-то сказочным сиянием. Только выйдет из-за горного хребта большая луна — и над притихшим лесом, до самого дальнего горизонта, начинают гореть, переливаться искрами пушистые снега. Мороз в сорок градусов, и в чутком воздухе слышно, как за окном потрескивают от стужи сосны. Мы сидим с Иваном Константиновичем Муновым в жарко натопленной комнате, и я стараюсь запомнить все, что он мне рассказывает. Но запомнить все невозможно. Это чувствует и Мунов. Тогда он советует: