— А почему она Алгой зовется, что значит по-нанайски Алга? — Не знаешь почему? — переспросил он, и мне показалось, что лицо его при этом стало печальным. — Алга — это имя нашей девушки. — Значит, с ней здесь что-нибудь случилось важное, если в ее честь речку назвали, верно? — Однако, паря, верно... И вот что он рассказал: — Давно дело, говорят, было, однако, вспоминают о нем и в Улике, и в Гаиле, и в других таежных селениях на наших малых речках. Жил молодой охотник Кянду, очень смелый, отчаянный был человек, ничего, говорят, не боялся. Медведя или рысь в тайге встретит — в сторону не свернет; за пантами пойдет — следом за ним счастье бежало. Такой, знаешь, был тот Кянду, что девушки на него заглядывались; однако, он только одной улыбался при встрече. Все думал, что весной, после удачной зимней охоты, большой выкуп даст за нее, к себе в новую юрту приведет. А звали ту девушку Алга. И тут, откуда ни возьмись, беда с Кянду приключилась. Лег он однажды возле самой речки поспать, а тут как раз медведь вышел. Подкрался к Кянду, лапой его по лицу смазал, стал по траве катать, все равно как игрушку. Конечно, когда очнулся паря, то сразу вступил с медведем в драку, распорол ему ножом брюхо. Но Кянду сам, знаешь, крови потерял много и совсем уже помереть собрался. В это время охотники мимо шли, подобрали товарища, быстро в оморочку его положили и в Гаил привезли. Прямо, знаешь, в юрту, где Алга жила. Девушка как глянула на своего любимого, и сама чуть от страха не кончилась. Двое суток не отходила она от него, как могла, лечила разными травами, однако, мало помогло ему. — Не жить нам с тобой, Алга, в одной юрте, — сказал ей Кянду. — Никому я теперь не нужен, калека... Алга слезы глотнула, дух перевела и молвит ему: — Не говори так, Кянду, добудем хорошие панты, заварим, лекарство приготовим, вылечу тебя. — Где панты добудешь? Теперь весна — олени свои старые рога только сбрасывают, а пока новые вырастут у них, ждать долго... — Я и весной панты добуду, вот увидишь, добуду, — сказала девушка. Побежала Алга к одному охотнику, который тоже сватал ее, третьей женой хотел взять себе, и просит его в тайгу сходить, добыть хорошие панты. Конечно, смешно было ему слушать девушку, однако, уступил ей, согласился. Пока охотник в путь собирался, Алга вперед побежала, превратилась в изюбря. Однако, рогов у нее не выросло. Затосковала Алга: завтра охотник в тайгу выйдет, а у нее на голове пантов еще нет. В это время, как на счастье, первая весенняя гроза разразилась. Алга голову под молнию подставила, и сразу на том месте, куда она белым огнем ударила, выросли панты. И такие, знаешь, рассказывают, добрые, сочные, полтора локтя высотой и с пятью ростинами на каждом стволе. Идет себе Алга, несет, гордая, панты, ни от кого не прячется. А как увидела, что охотник с сопки спускается, — из кустов вышла ему навстречу. Он выстрелил — не промахнулся, Алга закачалась, упала. Он быстро топориком панты срубил и принес в стойбище. Вот, паря, как дело-то, говорят, было. Взволнованный Дынгай закурил, жадно затянулся несколько раз дымом и впервые за этот вечер стал прислушиваться к тишине. Я чувствовал, что Дынгай прервал эту легенду, может быть, на середине, и терпеливо ждал продолжения. Выкурив папиросу, Василий Карпович тяжело вздохнул и притихшим голосом сказал: — Конечно, панты помогли, подняли Кянду. Он от ран оправился, стал звать Алгу, но нигде ее не было. Долго искал ее, а найти не нашел... Так никто и не узнал, что она в изюбря превратилась и вышла навстречу охотнику... И ушел печальный Кянду из Гаила. Много лет бродил он, следы своей девушки искал, и так до глубокой старости один свой век прожил. Его уже в живых давно не было, как вдруг слух пошел, что Алга в речке утонула; с тех пор и назвали речку ее именем. Ты сам видел, наверно, сколько на Алге изюбрей бывает, — тьма там изюбрей бывает. — Почему же ты, Василий Карпович, не любишь за пантами на Алгу ходить? — спросил я Дынгая. — Я лучше на свои солонцы пойду. Как ни была сказочна эта история о нанайской девушке, превратившейся в оленя, но по тому, как трогательно рассказывал ее Василий Дынгай, я понял, что она очень близка гаильским охотникам. Подобно песчинке, попавшей через раскрытую ракушку в мантию моллюска и превратившейся в жемчужину, случай с Алгой вырос в чудесную легенду о необыкновенной любви. ...Оморочка, покорно слушаясь умелой руки Дынгая, осторожно скользила по Таландже. Навстречу в розовых от догорающего заката сумерках проносились крутые лесистые берега. Дынгай курил и был задумчив. — Думаешь, теперь так не бывает? — спросил он вдруг. — Честное слово, бывает. За хорошего человека не жалко, паря, и сердце свое отдать. * ...На раннем рассвете мы причалили к солонцам. В пору пантообразования изюбри особенно нуждаются в соли и чуют ее издалека. Когда они добираются до солонцов, то долго оттуда не уходят, разрывают копытами почву, лижут ее. Охотники давно заметили, что на солонцах изюбри не так чутки. Дынгай отлично готовил искусственные солонцы для приманки зверей. Поздней осенью, перед тем как пойдет снег, он выбирал в тайге тихое, безветренное место, острым колом разворачивал десять — пятнадцать отверстий, засыпал их грубой солью и прикрывал сверху тонким слоем земли. А с наступлением весны, когда стаивали снега, соль растворялась, пропитывала почву. Как бы ни были скрыты в тайге солонцы, изюбри непременно учуют их, придут к ним. Поблизости от солонцов охотник и устраивает себе «сидьбу», чтобы подкарауливать пантача. У Дынгая сидьба была устроена на дуплистом тополе — крохотный шалашик из веток орешника. Зеленая маскировка за зиму поблекла, но каркас шалашика остался цел. Василий Карпович нарубил свежих зеленых веток, срезал высоченный шеломайник, и через час «сидьба» совершенно слилась с зеленым тополем. — Ладно, теперь мало-мало поедим. Костра мы не разводили. Перекусили вяленой олениной с сухарями, а на «десерт» Дынгай предложил сушеных ягод лимонника. — Хороша штука, — сказал он. — От лимонника всегда веселый будешь. Я и раньше знал, что охотники берут с собой сухие ягоды китайского лимонника, чтобы сохранить силы в таежном походе. Кроме того, имея с собой лимонник, нанайцы не перегружают себя слишком большими запасами продуктов, а всегда шагают по таежным тропам налегке. — А теперь, паря, давай сидеть — прятаться, — сказал он, когда мы поели. — Говорить, однако, в сидьбе не будем и курить не будем, только думать будем, — ладно? Я, конечно, согласился. Но было немыслимо сидеть вдвоем, почти затаив дыхание в этом крохотном, тесном шалашике. Когда стало темнеть, мы совершенно притаились, и слышно было, как стучат наши сердца. И вдруг Василий Карпович сильно сжал мне локоть и оттеснил немного назад. Я слышал, как он осторожно просовывает сквозь ветки ствол ружья. Он, как и Иван Федорович, на мушку приладил крохотный кусочек фосфоресцирующей гнилушки и стал ждать. Находясь в тревожном напряжении, Дынгай, видимо, не чувствовал, что все больше оттесняет меня плечом, а мне казалось, что вот-вот вывалюсь — грохнусь с дерева и перепугаю изюбрей, которые уже подходили к солонцам. Мне до сих пор непонятно, как я тогда удержался в шалаше и не испортил Дынгаю охоты. В зарослях раздался шум, потом захрустел валежник, потом послышался дробный стук копыт: шли, привлеченные солонцами, изюбри. Мне захотелось хоть одним глазком глянуть на них и выхватить из стада того самого пантача, которого взял на мушку Дынгай. И тут, впервые за столько часов молчания, Дынгай шепнул: — Гляди, паря!.. Но я не успел глянуть, как раздался выстрел. Я инстинктивно подался вперед и довольно отчетливо увидел, как отставший от убегавшего стада изюбрь встал на дыбы и, издав глухой, тоскливый крик, грохнулся наземь. Дынгай соскочил с дерева, подбежал к изюбрю. Потом выхватил из-за пояса топорик и очень быстро срубил панты, также с лобной костью, как это делал Иван Федорович. Дынгай забинтовал их туго и подвесил на дереве. — Заваривать разве не будешь? — спросил я. — Нет, не буду. Ночь прохладная, не испортятся; рано утром заварим. А теперь, однако, надо поспать. Он, как всегда, быстро развел костер, сделал из хвороста ложе, а мне отдал свою барсучью шкуру для подстилки — и мы улеглись. Всю ночь, ни на минуту не прерываясь, снился мне странный сон: в светлой от лунного сияния реке стоит молодой изюбрь с удивительно красивыми, как у девушки, темно-карими глазами и глядит на меня с укором. И я вспоминаю, что точно такие же глаза были у нанайки Алги, подставившей сердце под пулю охотника ради спасения своего Кянду... ЛЕБЕДИ ЛЕТЯТ НАД ТАЙГОЙ Первые встречи Давно подружился я с многоцветной дальневосточной тайгой, стремительными реками, сказочными закатами, с грозами, сотрясающими горы, и полюбил людей этого чудесного края. Десятки городов и сел возникли на его просторах, однако сохранились на радость людям и леса, и реки, и сопки в своем прежнем величии. Есть места в отрогах Сихотэ-Алиня, где тайга выглядит так же, как двадцать лет назад: кажется, там еще не ступала нога человека. И хотя лес постарел, на серебристой коре амурского бархата или маньчжурского дуба невозможно заметить лишних морщин. Чтобы узнать о годах, прожитых деревом, легче спилить его и по распилу прочитать возрастные кольца. А жизнь старого удэге Милована Дзянгуловича Календзюги я узнал по его глазам. Было это зимой, в небольшой тесной комнате, выходящей окнами на широкое снежное поле, временно приспособленное для посадки почтовых самолетов. Под окнами росли старые березы. Их раскидистые ветви, схваченные голубоватым куржаком, висели в застывшем воздухе как затейливые кружева. С самого утра мороз доходил до сорока градусов, и с березовых веток замертво падали воробьи. Хмурое небо стояло очень низко, прижимая к земле самолеты, закрытые брезентом. Просто не верилось, что в машины можно будет вдохнуть жизнь — так их запушило снегом, сковало стужей. Нас, ожидавших полета в таежный поселок, было шестеро: четыре удэгейца, медицинская сестра Наташа Ломова и я. В соседней комнате, за фанерной стеной, охрипший девичий голос запрашивал по телефону прогноз погоды. Видимо, отвечали, что перемены не предвидится. — А вот удэге уверяет, что погода будет, — упрямо говорила девушка. В это время на узкой скамейке около стены заворочался старик. Еще борясь со сном, вынул из кармана трубку, медленно поднялся, выколотил ее об угол скамейки и закурил. Был он ниже среднего роста, почтенных лет, приземистый, с короткими ногами, обутыми в меховые унты. Его темное скуластое лицо, стянутое мелкими морщинами, выражало озабоченность. Как спал в одном меховом жилете, так он и вышел на мороз. Постоял в раздумье под седой березой, поглядывая на низкое небо, потом наклонился, поднял с земли окоченевшего воробья и сунул его за меховой жилет. Вернувшись в комнату, он достал воробушка и несколько минут заботливо согревал его своим дыханием. Удэгейцы следили за Календзюгой с улыбкой, Катя — с тревожным удивлением. И что бы вы думали? Ожила серая птичка: зашевелилась, покрутила коротенькой шеей, приподняла крылышко. Лицо старика, до этого замкнутое, сразу открылось, посветлело, узкие глаза заблестели. — Гляди, Сусан, теперь его долго-долго живи, — обратился он к удэгейцу, сидевшему в углу около печки с книжкой в руках, и выпустил воробья. Птичка полетела по комнате и через минуту вернулась к своему спасителю. — Ладно, полетишь со мной, — с усмешкой сказал старик. Отложив книжку, Сусан Геонка подошел к барометру, висевшему в простенке, тихонечко постучал пальцем по круглому толстому стеклу. Стрелки барометра дрогнули, на мгновение разошлись, но тут же снова приняли прежнее положение. — Худо дело, — с грустью сказал он, — не дает погоды. Милован Дзянгулович махнул рукой. — Ты, Сусан, ровно шаманишь. Разве он на небо смотрит? — Старик указал рукой на барометр. — Видал, я на улицу выходил? Скоро туман уйдет, солнце будет... — Наверно, — как-то неопределенно произнес Сусан, и я не понял, поверил он старику или не поверил. Кроме двух уже знакомых вам удэгейцев здесь было еще два студента: Андрей Суенка и Саша Сулендзига. Они ехали в Сиин на каникулы. Андрей и Саша, напившись чаю, сели играть в шахматы. Сусан снова взялся за книгу, а старик, примостившись в уголку и обхватив руками колени, задумчиво курил трубку. Меня не покидала мысль, что где-то, может быть очень давно, я встречался с удэге, по имени Милован Календзюга. Я спросил старика, приходилось ли ему бывать в Хабаровске. — Анана-анана[6], в осень большой воды, — ответил он и что-то еще добавил на родном языке. Сусан Геонка перевел: — В тридцать пятом году, говорит он, дело было...