– Я нашел, что нужно, – сообщил Ариадне. Язык чесался спросить: не почувствовала ли она нечто особенное, но сдержался – у нее и так забот полон рот. Сам он не разбирался, как работает анклав, поэтому лучше позволить Ариадне полностью сосредоточиться на задаче, а ему – быть на подхвате. – Отлично, – ответила Ариадна. – Спускаюсь с анклавом. «Жду», – хотел сказать Телониус, но не успел – лед под ногами дрогнул, сдвинулся, а затем вздыбился так, будто изнутри его подорвали мощным фугасом. Высоко ударил фонтан воды, посыпался град ледяных обломков, и Телониус, опрокинутый на спину, почувствовал, как скользит вниз, к черной и маслянистой поверхности океана. Он попытался уцепиться за ледяные осколки, но те легко ломались. Вода совсем рядом, еще немного, и он погрузится в океан и камнем пойдет ко дну, но тут чудом удалось обрести опору, повиснуть над водой, вцепившись, как оказалось, в веревочную петлю. – Как вы, Телониус? – спросила Ариадна. – Держитесь крепче, я вас вытащу… Веревка резко дернулась, он ее чуть не выпустил, но, приноровившись, стал упираться и отталкиваться пятками от ледяного склона каверны. Тем временем сквозь воду проступили какие-то огни – все ярче и ярче, затем поверхность выгнулась, лопнула, и нечто необыкновенное заполнило всю полынью. Ну прямо гигантская актиния распускалась огромным цветком, шевеля длинными щупальцами-лепестками. Каждое щупальце оканчивалось ярко светящимся шаром, а по всей длине их покрывали полупрозрачные наросты, в них туго свернулись острые стрекала. Телониус не сомневался – коснись его одна из этих штук, и наросты лопнут, выпуская упрятанные в них иглы. На нем скафандр, но выдержит ли он? Проверять не хотелось, и Телониус крикнул: – Быстрее… быстрее… быстрее! Щупальца достигли Телониуса, но не коснулись его, ощупывая пространство вокруг, само же тело «актинии» поднималось все выше над полыньей, туман сгустился, и трудно было рассмотреть, что происходит. Однако Телониус не сомневался – тварь собиралась выбраться на лед и открыть сезон охоты за оказавшимися поблизости космоплавателями. Толчок ногами, рывок, и вот он на горизонтальной поверхности. Отползает от полыньи, вскакивает. Ариадна уже сгрузила на транспортную платформу анклав – шарообразное тело, утыканное отростками датчиков и управляющих систем, делавшими его похожим на морского ежа. Сама Ариадна в непривычной позе – безвольно опустив руки. Сквозь зеркальную поверхность скафа лица не рассмотреть, но Телониус уверен – она смотрит на Юпитер, заполняющий небо Европы. Восход гиганта продолжается, он распухает, поглощая последние клочья темноты, бросая розовые, красные и коричневые отблески на ледяной панцирь Европы. Планета-гигант больше не выглядит полосатым леденцом, и его не хочется лизнуть и почувствовать во рту сладость. Грязное пятно ширится на диске Юпитера. Так художник, отчаявшись составить нужный цвет, смешивает на палитре все краски, что попадали под руку. Возникают и гаснут колоссальные вихревые огненные потоки, и невозможно представить, что на планете творится. 2. Лик Юпитера Телониус завороженно наблюдал за трансформацией планеты-гиганта. Это казалось настолько невероятным, что сознание отказывалось присвоить увиденному надежный индекс реальности, поэтому происходящее воспринималось реалистичным сном – осознавая, что не спишь, не слишком удивляешься тому, что происходит. Где-то там, в обычном мире, осталась актиния, поднимавшаяся из полыньи колоссальным цветком на пульсирующем стебле. Остался лежать на транспортной платформе анклав, отпыхивая струйками пара, отводящими от содержимого отработанные вещества. Даже Ариадна, столь же завороженно взиравшая на Юпитер, тоже осталась где-то там, в ином пространстве и времени. Телониус ощущал себя крохотной частичкой множества. Того бесконечного множества Телониусов, что были лепестками распределены по великому смешению пространственно-временных континуумов, сложены вокруг червоточины щупальцами мировой «актинии», вытянувшейся настолько, что ее венчик навис над планетолетом. Рядом с ней он оказался поразительно малым. Их масштабы не совпадали настолько, что корабль выглядел беззащитным перед местной формой жизни. – Ты гневаешься, Юпитер, значит ты не прав, – произнес кто-то громко и насмешливо, и Телониус вздрогнул, хотел осмотреться, но не нашел в себе сил отвести взгляд от метаморфоза планеты-гиганта. Впрочем, она не выглядела планетой. Она превратилась в лик, лик с пылающими красными пятнами глаз, глубокими морщинами облаков, пересекающих лоб и щеки, и прямым разрезом рта. Словно колосс склонился над ними, рассматривая крошечных букашек, без его ведома ползающих по поверхности планетоида. – Ты обманула меня, Ариадна. – Телониус видел, как шевелится рот невообразимого лика, но в силу неправдоподобности происходящего сознание не связывало движение губ с громовым голосом. – Сбежала, прихватив то, что мне необходимо! – Ледяной панцирь дрогнул. Стон прокатился внутри планетоида, а затем поверхность взорвалась обилием фонтанов. – Я спасла тебя, Червоточин! – крикнула Ариадна. Она чудом удержалась на ногах. – Я спасла тебя от солипсизма! Ты лишился чувства реальности, черт тебя подери! Заплутал в лабиринте знаний и решил, что тебе под силу решить все вопросы мироздания. Голос ответил не сразу. Он, похоже, ждал, когда бутон «актинии» обрушится на планетолет и сомнет его, как бумажный. Видимо-невидимо щупалец терзали корабль, разбрасывая в стороны обшивку. – Так скажи мне, Ариадна, – почти миролюбиво прогрохотал глас. – Объясни свой проступок в ослушание воли моей! – Ты поглотил всех, кто находился рядом. – Ее, казалось, не занимала «актиния», сокрушавшая планетолет, превращая его в груду обломков. – Даже здесь ты воспроизвел то, что выдумано не тобой. Ты расторг всякую связь с объективным миром, Червоточин… Ты – хаос личностей, ты их поглотил… И я всего лишь часть тебя. Ты этого не понял?! Есть только они, – она показала в сторону анклава на самом краю полыньи, – и ты… Юпитер… – Я вижу еще кое-кого, кроме тебя, – сказал глас задумчиво. – Существо, что сопровождает тебя. – Не верь глазам своим, – ответила Ариадна. – Ему предстоит появиться по твоей воле… Богу-отцу понадобится бог-сын… или демиург, и тогда, быть может, он создаст нечто свое! – Я нашел ошибку, – провозгласил лик. – Ты выбрала сомнительный, но правильный путь. Бог не терпит одиночества, ему нужны собеседники. Что ж, довольно теней на стенах платоновских пещер! Я дам им все, даже идеи. Идеи будут существовать наравне с материальными вещами. Пора выйти из пещер к свету своего творца. Нужно прервать дурную бесконечность смерть-цивилизаций. Благовесть обретет наконец-то воплощение. – Ничего не получится, – возразила Ариадна. – Для их эволюции необходимы условия – тепло и свет. Генетически они земноводные и хладнокровные… – Хладнокровные? – переспросил глас. – О, хладнокровие нам всем не помешает. О тепле и свете не беспокойся, возлюбленная жена моя. Или я не бог?! Богом быть не просто, но дать свет чадам своим – это ли не его первейшее дело. Пожалуй, так и следует начать генезис мира – и создал Господь свет! Телониус слышал глас, видел гибель планетолета, смотрел на Ариадну, Пожалуй, ей безразлично, что им не улететь с Европы. Спираль восприятия раскручивалась и вовлекала в сознание все новые и новые картины. А разум отказывался принимать это и пытался внести в лабиринт феноменов хоть какое-то подобие причинно-следственных связей. Он игнорировал то, что не могло существовать, происходить. Вихрь событий яснее открывался Телониусу. Ноги подогнулись, он упал на колени. – Ариадна… – Вместо крика о помощи – тихий шепот, который никогда не сможет одолеть всеблагой Глас Юпитера, взирающего на них с презрительной усмешкой. – Помоги… помоги… – Он повалился навзничь, но невероятным усилием воли приподнял голову, уперся локтями в лед. – Прошу… Ари… Но перед ним нет ни Ариадны, ни ледового панциря Европы в районе Большого канала. Калейдоскоп мира чуть повернулся вокруг оси, и блестящие камешки мироздания, всегда одни и те же, сложились в новую картинку. 3. Калейдоскоп – Не делай этого! – кричит Корнелий и протягивает руки к Нити, она держит у головы дуло ремонтного излучателя. Руки комиссара стремительно удлиняются, но натыкаются на невидимую преграду, ощупывают ее жутко отросшими пальцами, похожими на паучьи лапы. – Я должна, – бесцветным голосом говорит Нить, а Червоточин с неизменной ухмылкой в голосе подтверждает: – Она должна это сделать, Корнелий. И прошу, прекратите ваши фокусы! Я знаю, кто вы и откуда ко мне явились. – Не дайте ей убить себя, Червоточин! – это Корнелий. – Во имя братства и человеколюбия! – Братства и человеколюбия? – переспросил тот. – Боюсь, вы опоздали, комиссар. Создав бога, человек обрел иной предмет приложения своих чувств. Человеколюбие отныне не в моде. Возлюби Господа как самого себя, вот наш императив, единственно возможный модус вивенди. Давай, девочка моя, делай то, к чему тебя предназначили! Если уравнение не имеет решения, его уничтожают. – Нет! – Корнелий кричит. – Не надо! – Его руки бугрятся невозможным количеством и объемом мышц. Удается немного сдвинуть невидимую стену, отделяющую от него Нить. – Право, комиссар, разве не этого вы жаждали? – продолжает Червоточин. – Когда вы сообразили, что уравнение стабилизации сингулярности – это наша дорогая Нить? И если убедить ее пожертвовать собой, это уничтожит и вашего покорного слугу, не так ли? В сингулярности люди эквивалентны уравнениям, а уравнения – людям! Закон всемирной эквивалентности. – Вы клевещете, Червоточин! – Бог мой, как патетично, Корнелий! Вы обвиняете Господа вашего в клевете и навете? Тогда вы избрали себе неподходящее имя, комиссар. Вам более подойдет имя Иов. Не находите? Или в вашей коллекции не нашлось места одному из самых первых фантастических романов, который человечество измыслило о себе? Нить не шевелится, обратившись в облитую мягким зеркалом статую, изваянную в страшной позе самоубийцы. – Ну, каков выбор, Иов? Продолжить стенания на гноище или смиренно принять уготованное вам Господом вашим? Или полагаете в гордыне своей себя в полной безопасности? Может, имя ваше не Иов, а нечто более языческое? Янус, например? Янус-Корнелий! И – вспышка! Обезглавленная фигура продолжает стоять, сжимая в руке излучатель. Выстрел срезал две трети головы статуи, а то, что осталось, оплывает зеркальными потоками на грудь и плечи. Брызги зеркальной субстанции неправдоподобно медленно разлетаются по отсеку. Одна из капель легко преодолела невидимый барьер между обезглавленной Нитью и Корнелием, ударилась о его грудь и растеклась без следа по поверхности демпфер-скафа. Но комиссар не смотрит на останки Нити, он не отводит взгляда от Червоточина, с ним творится столь же жуткое превращение. Тот кажется оболочкой. Внутри ворочается, пытаясь вырваться наружу из тесноты, нечто огромное. Фигура увеличивается в размерах, ее распирает, она утрачивает человеческие очертания, становится шарообразной. В зеркальной поверхности комиссар видит себя самого, невольно отступает, упирается в переборку, заслоняется. Все, что соприкасается с тем, что когда-то было Червоточиным, мгновенно превращается в ту же зеркальную субстанцию и поглощается ею. Когда кажется, что ничего не поможет, калейдоскоп опять делает поворот, меняя декорации. Теперь Телониус стоит на галерее, обрамляющей отражатель, и пытается удержаться на содрогающемся в конвульсиях прямоточнике. Корабль теперь и впрямь похож на ожившую то ли черепаху, то ли медузу. Несущие отражатель башни ракет шевелятся, как огромные лапы животного, которому надоело погружаться в пучину, и оно само принялось за дело, выгребая к поверхности водородного океана планеты-гиганта. Но еще более непонятное происходит с отражателем – он утратил твердость, по мезонному слою прокатываются волны, он пучится и опадает, с каждым разом интенсивнее и интенсивнее, точно ветер набирал силу, а волны уже не в силах его погасить. Но вот вогнутый отражатель становится плоским, а затем вспучивается зеркальным куполом – выше и выше над Телониусом, будто из «Тахмасиба» выдавливается вязкая субстанция. Волны деформации сминают галерею. Телониуса швыряет на леера, страховочный фал рвется, галерея лопается в нескольких местах сразу. Телониус окончательно теряет опору. Его бросает в бездну. Он летит, кувыркаясь, не знает, где верх, где низ, хочется зажмуриться. От мелькания калейдоскопа из желудка поднимается горькая волна тошноты, но Телониус усилием воли заставляет смотреть. Ему хочется видеть, что произойдет с кораблем. Это не так просто – сложить из мозаики целое изображение. Телониусу даже кажется – невозможно, но неведомым чудом все же обретает картину происходящего. Распиравшая корабль зеркальная масса отражателя, на котором теперь яснее проступила область повреждения – паутинистая трещина, сбрасывает ставшую ей тесной оболочку. Разлетаются куски обшивки купола «Тахмасиба», кувыркаются башни носителей, похожих на отработанные ступени первых примитивных ракет. В демпфер-скафе включается система стабилизации, вращение затухает, и Телониус наблюдает, как огромная зеркальная капля – если она зеркальная, почему в ней ничего не отражается? – вступает в очередной метаморфоз. Она обретает полупрозрачность, в ней нечто темное, и лишь обманчивые масштабы мешают Телониусу сразу признать свернутый в первородной икринке зародыш. 4. Воспламенение Капля стремительно падает в себя. Сложно объяснить, еще сложнее воспринять. Мозг не обладает опытом интерпретации квантовых зрительных сигналов и лихорадочно пытается подменить их утомительным и безостановочным каскадом паллиативов. Перегруженное сознание включает прерывание и отказывается воспринимать хоть что-то, погрузившись в обморочное состояние, либо командует себе: «Всё, достаточно! Остановимся вот на этой картине мира!» Мир множественности измерений вырождается в вихрь на месте падающей в саму себя зеркальной сферы. Она сжимается в ослепительную точку, затем ее цвет смещается по всему диапазону, включая инфракрасный и ультрафиолетовый участки. Глаза слезятся и зудят. Окружающий червоточину циклон вовлекает во вращение все новые и новые слои атмосферы планеты-гиганта. Один из потоков подхватывает обломки «Тахмасиба», а затем приходит черед Телониуса. Что можно противопоставить космической или даже космологической стихии? Ничего. Только подчиниться. И надеяться, что облако останков корабля не разорвет в клочья. Вихрь подхватывает Телониуса, увлекает в бездну, настолько черную, что взгляд невольно расцвечивает ее ядовитыми всполохами света. От них не спастись, даже если зажмуриться. Они существуют исключительно в мозгу, лишь там берут начало и оттуда проникают в так называемый обычный мир. Чем ближе черная точка, тем медленнее течет время, в полном согласии с фундаментальными законами мироздания. Изменить их не под силу даже Телониусу. Хоть он и пытался. Что такое его неукротимое стремление переделать подделку Венеры в подделку Земли как не моделирование перестройки Вселенной? В бесконечности пространства и времени нет смысла в масштабах, перед лицом вечности все и всё ничтожно равны. Разве не так? Разве не в этом благовесть? Чтобы изменить фрактал, достаточно изменить самую сколь угодно крохотную его часть! Математика, ничего больше, ничего меньше. Теперь в его распоряжении – вечность. Вполне достаточно, чтобы заняться самым доступным для переделки материалом – собой. Обломки «Тахмасиба» вращаются вокруг, будто Телониус превратился в центр тяготения. Он всматривается в хаос кусков обшивки, искореженных деталей, решеток поёл, светильников, похожих на вырванные из орбит глаза, какие-то округлые контейнеры, обросшие крючками, кубы и пирамиды, чье предназначение невозможно определить. Среди мозаичного разноцветия он внезапно выхватывает взглядом ртутную искру демпфер-скафа. И не задумываясь, направляет вектор движения туда. Кто это? Выбор ограничен: Червоточин, Ариадна, Корнелий и Нить… Хотя Нить вряд ли, ведь она разнесла себе голову. Что-то подсказывало – Червоточина среди обломков «Тахмасиба» тоже нет. Это Ариадна или Корнелий. Сейчас он постарается узнать, думает Телониус, и направляется к фигуре. А вот и старые знакомые на его пути – похожие на длинные листья водорослей тела обитателей глубин Юпитера – то ли растений, то ли живых существ, то ли безмозглых, то ли обладающих зачатками разума. Водоросли вокруг шевелятся от передаваемых водой импульсов. На него надвигается металлическая планета. Здесь, где масштабы искажены, трудно соотнести размеры с чем-то зримым, привычным. Она может превосходить его в тысячи раз, быть величиной с Европу или Венеру, а может оказаться крошечной – протяни руку и сожмешь в ладони. Вблизи релятивистской тяготеющей массы не имеют смысла ни размеры, ни время. Только движение, единственная форма существования разумных тел. Двигаюсь, значит существую. И Телониус осторожно приближается к облитой в ртуть фигуре, не очень понимая – почему это так важно для тех кусочков калейдоскопа, в которые они обратились? Злой великан сломал, разбил тубус игрушечного калейдоскопа, разметал в стороны тусклые стеклышки. Они превращались в чудо только внутри зеркального лабиринта. И оттого, что два стеклышка воссоединятся, ничего не изменится в окружающем хаосе обломков. Или он, Телониус, все-таки на что-то надеется? – Телониус, это вы? – в ответ на помысленный запрос раздается голос. Ариадна! Спасительная нить! – Это я, – подтвердил Телониус. – Пытаюсь до вас добраться. Скоро буду, никуда не уплывайте. – Он пытается шутить. Во всяком случае на это надеется. – Нет, Телониус, – возразила Ариадна, – прежде анклав. Вы не видите его поблизости?