С гравитацией творилось непонятное. Вектор поля планеты-гиганта, в чьей атмосфере тонул корабль, должен был четко определять верх и низ «Тахмасиба». Система стабилизации удерживала коллениарную ориентацию дюз носителей и зеркала к центру Юпитера. И Телониус, выбравшись из шлюза на смотровую площадку, должен был ощущать себя висящим вниз, и лишь магниты демпфер-скафа удерживали от падения в бездну. Однако ничего подобного – вестибулярный аппарат коварно утверждал – Телониус крепко стоит на ногах, а отнюдь не висит вниз головой. Если подобный феномен и озаботил Телониуса, то лишь на миг, в следующее мгновение он почти захлебнулся от открывшегося перед, над и под ним вида. Он оказался в магическом, гипнотизирующем пространстве, в жидкой стихии, где медленно и медитативно двигались окрашенные во все оттенки розового, коричневого, желтого могучие течения. И если вестибулярный аппарат исправно выполнял свою функцию, то самому Телониусу захотелось найти выход из решетчатой фермы, опоясывающей зеркало, и нырнуть в глубину, в бездну. Юпитер оказался колоссальным океаном. Причудливые тучи, в чьих разрывах двигались еще более причудливые волны, каждое мгновение складывались во все новые картины. Взгляд порой выхватывал нечто знакомое, чаще всего – чей-то лик, всплывающий из бездны, но каждый раз в этой бездне тонувший. Внешним телом Телониус управлял, оно слушалось без задержки, но и в нем он ощущал нарастающее тяготение, что отдавалось в его собственных мышцах необходимостью прикладывать больше усилий при движении. Но наверняка ему легче, нежели экипажу «Тахмасиба», их единственная защита – демпфирующие гравитацию скафандры. Когда Телониус вглядывался в зеркало корабля через очередной визор, ему вдруг увиделось, как сквозь мезонный слой проступило отражение лица. Единственным изъяном являлась паутинистая трещина на лбу, но во всем другом оно было столь отчетливое, что Телониус оторвался от визора и вгляделся в океан Юпитера, ожидая там обнаружить оригинал. От взгляда в бездну закружилась голова. Он ощущал физическую тяжесть пристального взора оттуда, из-за пелены облаков. Пришлось закрыть глаза, подождать, а затем отрегулировать визор, чтобы различать лишь имеющее отношение к кораблю. При этом у Телониуса возникла мысль: починка зеркала – ничто иное, как починка лика, отраженного в нем, устранение повреждения, трещины-во-лбу. Он отогнал столь нелепую идею и приступил к осмотру мезонного слоя отражателя. Для этого следовало совершить полный обход зеркала по периметру, от одной башни импульсного движителя к другой, от одного спектрального перископа, похожего на громоздкий стояк со вздутиями окуляров, к другому. Система на первый взгляд архаичная, но в подобной архаичности на деле крылся высочайший уровень надежности. Ничто в ней не могло дать сбой, даже в случае тяжелой аварии, разве что не нашлось бы никого, кто смог бы ею воспользоваться, но в подобном гипотетическом случае нечего и пруд городить. Даже в самих визорах отсутствовала электроника, все построено на примитивной системе призм. Система преобразовывала отраженный от мезонного слоя поток в чередование ярких радужных полос, а любая аномалия в отражателе превращалась в темную линию поглощения – толстую или тонкую, как нить, в зависимости от обширности повреждения. Встроенный калибратор – обычный верньер, он подкручивался и фиксировал места повреждений. Ничего сложного, справится и отпрыск, и космоплаватель, которого крепче и крепче сжимало в тисках растущей гравитации. Неудобством калибровочной системы являлось количество перископов, через которые делались замеры. Размер зеркала чудовищный – почти тысячу прыжков в поперечнике Для проведения этой работы необходимо участие двух-трех членов экипажа, чтобы уложиться в стандартную вахту, но Телониус был один, и сколько потребуется на диагностику – никому не ведомо. Когда он это понял, сделав четыре замера, то связался с мостиком. – Дистанционной калибровке доверять не следует, – сказала Ариадна. – Судя по данным с интерферометров, расхождение значительно. – Он не успеет сделать все замеры, – сказал Корнелий. – Градиент гравитации растет быстрее стандартной модели Лавуазье – Юрковского, а следовательно… – …следовательно, пойду я, – сказала Нить. – Мне на мостике делать нечего. Импульсные движители сдохли окончательно. Если прорываться на поверхность, то лишь на прямоточнике. Я не специалист по прямоточнику. – Гм, – с сомнением пробурчал Корнелий. – А как с переносимостью перегрузок? – А как вообще с пониманием происходящего? – парировала Нить. – Вас беспокоит гравитация или вы не понимаете, как вообще возможно макроквантовое смешение? Спутанность времен, пространств и состояний? Вы, Корнелий, понимаете, что происходит? – Нет, – сказал Корнелий. – И я с трудом заставляю себя об этом не думать. Иначе… иначе мы сойдем с ума. Хотя… я верю в разум и его способность выдерживать и не такие парадоксы. Поэтому… воспринимай его как вспомогательного кибера, который вообразил себя личностью. – Если вы мне еще объясните, почему осознавший себя кибер именуется Телониусом. – В голосе ее слышалась улыбка, но саму улыбку, конечно же, никто не увидел. – Не могу сказать точно, я не специалист в позитронных мозгах, – ответил Корнелий, – но в качестве рабочего предположения как вам такое: он взял имя джазового музыканта двадцатого века. Было в то время популярное направление в музыке – джаз. И Телониус, точнее – Телониус Монк был джазовым пианистом. Если хотите, могу отыскать кристаллозапись в библиотеке. – Чем он еще был знаменит? – Нить поднялась из ложемента, гладкая поверхность демпфер-скафандра прорезалась экзоскелетными усилителями, сделав его похожим на скафандр высшей защиты. Их любили изображать в изданиях старинной фантастики. Демпфер-скаф увеличился в объеме, и не верилось, что внутри находилась миниатюрная хрупкая девушка. – Ну… – потянул Корнелий, – например, тем, что вел себя эксцентрично даже на фоне коллег-музыкантов… у него была весьма оригинальная манера игры на рояле… впрочем, это не имеет отношения к делу. Главное, воспринимайте его… воспринимайте его… – Не беспокойтесь, – сказала Нить. – Я постараюсь себе внушить, что ничего необычного не происходит. – И постарайся не спрашивать, что случится через миллиард лет после конца света, – сказала Ариадна. – Обещаешь? – Нет, – ответила Нить. – Вот этого обещать не могу. Я жутко любопытная. Будь здесь примары, они бы научились дышать Юпитером. Вот я и попробую. 12. Ленты Телониус заметил Нить одновременно с лентами, как он их про себя назвал, хотя их сходство с информационными носителями – теми бумажными лентами, которыми скармливались шкафы электронно-вычислительных машин, являлось весьма и весьма относительным. Скорее они походили на водоросли, чьи длинные отростки тянулись сквозь толщу океанской тьмы в узкий слой у поверхности. Туда проникали солнечные лучи, и их хватало вызвать в бледной ткани водоросли бурную реакцию фотосинтеза. Здесь же эти странные образования прорастали из невообразимых глубин атмосферы планеты-гиганта, поначалу сливаясь окраской с охряными оттенками облачных потоков, но вблизи слоя, сквозь который продолжал медленное, но неотвратимое погружение «Тахмасиб», они меняли окрас на радужные оттенки. У Телониуса возникло ощущение, что буйство красок – не случайность, что эти диковинные создания ощущают присутствие терпящего бедствие корабля и таким образом то ли приветствуют его, то ли сигнализируют о готовности помочь. Наверное, по такому же совпадению, когда он пробормотал самому себе, что-де помощь не помешает, равномерное гудение в наушниках нарушилось деланно бодрым голосом: – Третий пилот Нить Дружинина прибыла в ваше распоряжение. Готова приступить к осмотру отражателя! – Приступайте, – буркнул Телониус, но тут же передумал. – Отставить, Нить Дружинина. Скажите, вы их тоже видите? Нить помолчала, скорее всего пытаясь сообразить, что имеет в виду Телониус, но он не дал никаких вводных, подозревая, что прорастающие сквозь толщу атмосферы Юпитера невероятные по размеру образования могут оказаться его галлюцинацией в условиях растущей гравитации. Потом неуверенно спросила: – Имеете в виду причудливые образования, похожие на пучки волос? И хотя подобное описание нисколько не соответствовало тому, что видел сам Телониус, он с облегчением произнес: – Так точно! Значит, не показалось… – Не показалось, – подтвердила Нить. – Я их вижу. Что это, Телониус? Но он уже полностью овладел собой. Отметил, сколько потеряно времени на то, что не имело никакого отношения к спасению корабля, – непозволительно много, а значит, следует торопиться. – Не знаю. Не важно. Сейчас не важно. А что важно, знаешь? – Проверить отражатель и отмаркировать поврежденные участки мезонного слоя, – отрапортовала Нить. – Правильно, – одобрил Телониус. – Но у каждой работы должен иметься практический смысл. Для чего маркировка поврежденных участков? – Согласно инструкции так положено действовать в аварийной ситуации, – отрапортовала Нить, и только теперь сообразила, что в инструкции этого самого практического смысла в явном виде не указано. Хотя он наверняка имелся. – Для того, чтобы их отремонтировать, так? – неуверенно спросила она. Строго говоря, подобная возможность на прямоточнике предполагалась. В несущих импульсных движителях имелись реакторы по производству мезона, а также аварийные роботы-мезоноукладчики. Они могли устранить повреждения в отражателе, однако загвоздка в том, что рассчитаны они на восстановление небольших участков – считаные проценты поверхности зеркала, да и времени такой ремонт отнимал непозволительно много. В общем, собственными ресурсами «Тахмасибу» отражатель не восстановить, а значит – не запустить и прямоточник. Все это Нить поняла, прежде чем Телониус заговорил: – Отражатель нам не починить. А заниматься безнадежным делом, да еще и в безнадежном положении – верх глупости и расточительства скудных ресурсов, не находишь? – Он вспомнил отражение в зеркале загадочного лика из глубин атмосферы Юпитера. Что ж, так и пребывать тебе с трещиной на все времена, увы… – Нахожу, – согласилась Нить. – Но их все равно больше не на что тратить. Скоро гравитация возрастет настолько, что… демпфер-скафандры не помогут… – К изумлению ее самой, у нее дрогнул голос, а глаза подозрительно увлажнились, как у какой-нибудь стажерки, в первый раз попавшей в учебную аварийную ситуацию и вообразившей, будто ей грозит смертельная опасность. – Надежда есть, – сказал Телониус нарочито бодро, словно ощутив слабину в голосе девушки. – Наша с тобой задача, Нить, отыскать в этом лабиринте достаточно большой участок, где мезонный слой отражателя не поврежден. Понимаешь? – Нет, – ответила Нить. – То есть пока нет… Зачем? – Затем, чтобы перенастроить ковши-заборщики на уцелевший участок и попытаться развить тягу, которая поднимет корабль отсюда. Виды здесь великолепны, но не вечность ими любоваться. Не находишь? – Думаете, это… это сработает? – Ну, кибернетический мозг корабля пока не нашел ошибок в моих частных предположениях, – сказал Телониус. – Он даже выдал оценочную площадь нужного нам участка, так что дело за малым… с твоей помощью, конечно. Ты готова? Нить прислушалась к себе. Сказанное Телониусом внушало надежду, крохотную, но все же надежду. ибо где гарантия отыскать участок нужной площади, а главное – развить необходимую для всплытия из атмосферы планеты тягу. Планета… Нет, Юпитер не планета. Сложись обстоятельства иначе, и в его недрах вспыхнула бы термоядерная реакция, превратив газовый гигант в полноценную звезду. То, что известно о рождении звезд и формировании планетарных систем, одиночная звезда, какой являлось Солнце, – скорее исключение из правил. Звезды обычно рождаются парами, чаще двойными парами, а еще чаще – скоплениями, которые затем под влиянием внутренних и внешних гравитационных резонансов разрушались на двойни и тройни. Однако двойнику Солнца родиться не удалось, скорее всего случилось нечто катастрофическое, и зародыш звезды-двойника распался в утробе звездообразования на отдельные сгустки. Вот так и возникли газовые планеты-гиганты – Юпитер, Сатурн, Уран и Нептун. Рудименты неудачного звездного метоза. 13. Слой Юрковского – Крутикова Червоточин стоял спиной к Корнелию и смотрел в бездну, куда падал «Тахмасиб». Чередование облачных слоев создавало ощущение нереальности происходящего словно вокруг простирался нарисованный мир, пространство объемной картины, кем-то и когда-то нарисованной. Туда их угораздило попасть. А может, они – часть этой картины? Неотъемлемый мазок пейзажа, нарисованного художником. Вырваться невозможно. Не может стать реальным то, что кем-то и когда-то придумано… или может? – Знаете, Корнелий, как называется данный слой атмосферы? – Червоточин приложил облитую зеркальным слоем демпфер-скафа руку к экрану. – Слой Юрковского – Крутикова… – Я не силен в физике Юпитера, – сказал Корнелий. – Меня занимает иной вопрос. – Какой? – Как выбраться из положения, в котором мы… мы оказались. – Корнелий хотел добавить – благодаря кому они в нем оказались, но удержался. Хуже нет в данном случае искать виновных. Из аварийной ситуации надлежало выбираться. А поиск виновных поручить специально для этого сформированной комиссии. Из обладающих холодной головой и не склонных к скоропалительным выводам. Однако Червоточин что-то уловил в словах Корнелия: – Если желаете обвинить меня, скажите прямо, комиссар. – Я никого и ни в чем не обвиняю… Этот слой Юрковского – Крутикова не располагает к обвинениям. Наоборот, необходимо совместными усилиями убраться отсюда… – Вы полагаете, комиссар? – В голосе Червоточина усмешка. – А как же интересы науки? Мы находимся там, куда смогли спуститься только отважные исследователи Юпитера Юрковский и Крутиков. Но им не удалось вернуться и рассказать о том, что перед ними открылось… – С таким же успехом можно погружаться в сингулярность, – сказал Корнелий. – Наверное, для тех, кто нырнет за горизонт событий, откроется много интересного с точки зрения физики сингулярностей, но вот донести эти знания до внешних наблюдателей они никогда не смогут. – А вы считаете, полезно лишь то знание, которое стало достоянием социума? Знание, полученное отдельной группой лиц и не вышедшее за ее пределы, бесполезно? – Разве не так? – поразился Корнелий. – Только социум в целом может обеспечить верификацию полученных знаний, а также их кодирование, сохранение и передачу последующим поколениям. – А если этому вашему социуму не нужны знания, полученные группой исследователей? – Червоточин обернулся к Корнелию. – Что, если это знание, несмотря на его доказанность, верифицированность, все равно считается ложным, поскольку не вписывается в господствующую парадигму? Да-да, я знаю теорию научных революций, Корнелий, но я так же знаю, что теория и практика, особенно в вопросах личности и социума, далеко не всегда соответствуют друг другу. Или вы думаете, моя исключительная гордыня загнала нас на Амальтею? Кстати, а как вам такой ответ на парадокс Ферми – сосуществование нескольких цивилизаций в пределах единого горизонта событий не имеет смысла в силу неодолимых препятствий к обмену между ними информацией? Зачем мирозданию плодить лишние сущности, если эти сущности все равно никогда не поймут друг друга, вернее – не захотят понять? – Послушайте, Червоточин… – Корнелий поднес руку к лицу, словно хотел потереть пальцем висок, где внезапно вспыхнула резкая боль, но тут же убрал, вспомнив про демпфер-скаф. – Что-то я вас не пойму. Если вы не желаете делиться своими знаниями, зачем преследовали нас? Вам следовало позволить нам уйти на «Тахмасибе», ведь из-за вашего безумства мы оказались… мы оказались в слое Юрковского – Крутикова, откуда нет возврата. – Если бы в мироздании обитал бог, он бы нуждался в собеседниках, – усмехнулся Червоточин. – С некоторых пор я стал тяготиться одиночеством, уважаемый Корнелий… – И я даже догадываюсь с каких, – пробормотал комиссар. – Но больше меня расстроило ваше похищение анклава. У меня на него весьма интересные планы. Жена вложила в эксперимент массу усилий, но зашоренность не позволяет ей взглянуть на творение рук своих в более широкой перспективе. – Я подозреваю, что на «Тахмасибе» заперты только мы трое, а вы способны покинуть корабль в любое время. Так? И тут Червоточин сделал нечто ни на что непохожее. Он поднял указательный палец, облитый зеркальной пленкой демпфер-скафа, к глухому зеркальному кругляку шлема и резким движением пересек его на том уровне, где следовало находиться рту. Палец погрузился в похожую на ртуть субстанцию, сделал полукруг, а когда Червоточин опустил руку, то Корнелий содрогнулся от отвращения – на безликой маске возник широко улыбающийся рот, причем во всех анатомических подробностях, вплоть до того, что между приоткрытых в усмешке губ виднелись такие же зеркальные зубы. И еще Корнелию почудилось – захохочи Червоточин во все горло, и возникнет язык. Такой же зеркальный. Но раздвоенный. Как у змия.