– Я не беспокоюсь, – проворчал Телониус. – Я совершенно спокоен. Когда предстоит исправлять мироздание, я ныряю в работу с головой. – Больше вопросов нет? – осведомилась Нить. – Больше вопросов нет, – подтвердил Телониус. – Готов ознакомиться с объемом работ. Словно дожидаясь лишь этих слов, окружающий его мир стал скукоживаться, уменьшаться. Вполне возможно, происходило иное – он, Телониус, увеличился в размерах столь стремительно, что вскоре висел в пространстве, провожая взглядом медленно вращающийся шарик, почти полностью залитый океаном с черными брызгами редких островков. Хотелось протянуть руку, ухватить его, пытаясь убедиться – это происходит в реальности, а не в пространстве грез, но масштаб продолжал меняться. И хотя такого не могло быть, он был убежден, будто действительно раздувается в размерах, расширяется за счет изменения межатомных расстояний в теле, становясь из субстанции твердой и упругой субстанцией газообразной. «Я – мера всех вещей», – подумал Телониус. И вот он, подвешенный ни на чем, достиг размера, позволявшего взглядом окинуть главное светило и вращающиеся вокруг планетоиды, большие и малые небесные тела, облака газа, пыли, крошечные металлические пузырьки и скорлупки, в них Телониус признал космические корабли, но не это оказалось удивительным, не привычное небесномеханическое воинство, а иное, чему Телониус поначалу и названия не мог подобрать, и лишь потом он даже не вспомнил, а некто внутри (Нить?) услужливо подсказал: аккреция, диск аккреции. Новое небесное тело вращалось столь близко к поверхности светила, что разглядеть черный шарик, не будь он окружен диском аккреции, вряд ли было возможно. Телониус не сразу понял, что за сияние его окружает, будто марево дрожит над раскаленной поверхностью – могучая гравитация объекта скручивала пространство, а вместе с ним экзосферу светила. Светило из всех сил своего тяготения противостояло темному соседу, но пылающая поверхность восходила колоссальной волной, бежала по поверхности, закручиваясь на вершине гребня в тугую спираль, в центре которой и находилась сингулярность. Новый спутник высасывал из огненного соседа звездное вещество. Но вот плотность аккреционного диска достигла критического, а затем сверхкритического уровня, и с его полюсов ударили в зенит и надир великолепные струи, делая сингулярность похожей на небесный гироскоп. 4. Вечерний джаз в четыре руки Сингулярность впитывала Телониуса, как губка воду. Он оказался до чрезвычайности неопытным небесным телом, этаким облаком в штанах, неуклюжим и самонадеянным. С отчаянием наблюдая, как волны гравитации в клочья рвут его тело, достигшее такой степени разрежения, что назвать его газообразным значило польстить ему сверх меры, но даже в столь разреженной субстанции поддерживалась связность, и Телониус погружался в сингулярность так, как погружается пловец в захвативший его водоворот, не в силах совладать со стихией. Он бился среди гравитационных эквипотенциалов, ценой неимоверных усилий порой удавалось высвободить руку, но при этом нога, вроде бы нащупавшая опору среди космического хлама, которую можно использовать, чтобы все же вырваться из воды на берег, нога, обретшая упор, этот упор тут же теряла, и он рывком погружался еще глубже – по колено, по пояс, по грудь, осознавая безнадежность попыток, но не в силах заставить себя покориться неизбежности. Ему показалось, будто гравитационное чрево, проглотившее его, издало сытую отрыжку, а затем его принялись уминать во все меньший и меньший объем пространства, вынуждая на обратный метаморфоз – из космической туманности в плотное тело. Однако окружающее пространство, даже вывернутое наизнанку сингулярностью, не изменилось. Планетоиды двигались вокруг, будто Телониус занял место главного светила, и он, отыскав знакомый пятнистый шар Венеры, протянул руки к старой знакомой. Планетоид, ощутив его движение, дрогнул, сбился с орбитального ритма, и резко изменился. Телониус не помнил, где он видел, как совершает первое деление зародышевая клетка, но происходившее очень походило на метоз. Мельтешение картин, столь быстрое, что даже его ум выхватывал лишь некоторые: огненное варево поверхности планетоида, сумасшедшая ротация багровых облаков, отчего голова кружится, если долго смотреть в небо, примары не смотрят в небо, говорит кто-то, и вот… …по раскаленной, истресканной поверхности бредут две фигурки, а позади остался похожий на огромного жука атомный танк, бессильно разбросавший боковые манипуляторы, словно на него встали и раздавили. Телониус чувствует эти фигурки, ощущает, как с каждым разом им труднее дышать, и тогда большая останавливается, опускается на колени, притягивает к себе меньшую, неуклюже обнимает, насколько позволяет громоздкий скафандр, отсоединяет грудные баллоны и заменяет на те, что у маленькой фигуры. Падает и остается лежать неподвижно, а тот, меньший, бредет дальше, туда, где полыхает огненное зарево… …сделай это, не бойся, глупый, говорит она, ее удивительно широкий рот улыбается, делая его еще шире, как у лягушки, и ему ничего другого не остается, как тоже улыбаться, все это делают, ведь ты – примар, это твой мир, неужели боишься, что он враждебен тебе? Хочешь, покажу, что так можно? И он видит, как ее пальцы пробегают по застежкам, он знает – ничего не получится, сработает принудительная защита, но защита почему-то не срабатывает, и вот колпак скафандра откинут на спину, а он не верит собственным глазам – она должна погибнуть мгновенно, но ничего не происходит, она продолжает улыбаться, протягивает к нему руки и показывает – теперь твоя очередь, но он пугается, он чувствует, как от ужаса опорожняются мочевой и кишечник, малоприятно даже когда на тебе подгузник, а затем поворачивается и бежит, бежит, бежит… …похожий на опаленный кусок камня с пробуравленными отверстиями, из них тянется много нитей, по которым скатываются похожие на капли ртути фигуры. Стоит им коснуться земли, как капля оборачивается разумным существом, если только бывают такие – громадные, с выпирающими мордами, огромными рогами и трехпалыми ручищами, сжимающими сети и трезубцы-разрядники. Они безошибочно ориентируются в лабиринтах поселка, не убежать, не укрыться, а главное – не выдать себя за обычного, потому что обычный не может ходить по поверхности без шлема, без скафандра. Если кто-то попытался маскироваться, то вряд ли нашел хоть один целый скафандр в хранилище, где они свалены бесполезной грудой, похожие на сброшенные лягушачьи шкурки. Поэтому остается только сопротивляться, и он стреляет в минотавров, которые ловко продвигаются к баррикаде, а затем разносят ее в клочья прямым залпом из лазерных мортир. Он хочет спасти ту, с кем сражался рука об руку, плечом к плечу, но она смеется, а затем стреляет себе в рот, голова взрывается и разлетается ошметками. И многие вокруг делают так же, но только не он, он не может, не в силах, он пытается убежать, но сеть опутывает, он бьется, вырывается, но дальше нет ничего, кроме темноты… …твое понимание теории сингулярностей обусловлено происхождением, как не грустно признать, мальчик мой. Ведь ты родом с Венеры, ты – примар, хотя в наше время это слово стараются не произносить в приличном обществе, кому же понравится симбионт, в чьей крови наноботы, и кому предписан регулярный гемодиализ, иначе микромашины вновь достигнут той критической насыщенности, когда… впрочем, не тебе объяснять, но все же вижу незаконность твоего понимания. Незаконность в том смысле, что твое понимание не есть полноценный продукт собственного ума, сам по себе он обладает весьма умеренным потенциалом. На квантовую хромодинамику его еще хватит, но на теорию сингулярностей – увы, я в этом кое-что понимаю. Сколько выдающихся умов, не чета тебе, пытались стать учениками самого Манеева, но их не хватило даже на вводные части теории. Ты же, благодаря наноботам, продвинулся дальше иных, но вступил в область, где перед тобой выбор – прекратить гемодиализ и превратиться в того, кем ты и был – примара-изгоя, либо оставаться в большей степени разумным существом. Увы, суха теория, мой друг, а древо жизни зеленеет… …как же я ошибся, пригрел на груди змею. Мне казалось, ты идешь путем, какой указал я, но ты заплутал, заплутал в этом чертовом лабиринте теории сингулярностей, и тебя пожрал Минотавр. Да-да, именно так это называю, когда те, кто шел со мной, вдруг возомнили будто могут дальше двигаться сами. Им не нужна нить Ариадны. Они лучше, чем сам Дедал, творец лабиринта, способны разобраться во всех хитросплетениях моей теории. Я даже хотел назвать ее уравнения именами мифических героев, предупреждая опрометчивость, но для кого это делать, вот и ты свернул не туда, отверг руку помощи… …буду звать тебя Ариадной, это мой счастливый миф. Мне безразлично, как тебя звали раньше. Мне безразлично, каковым было и мое имя, ибо имя мое Червоточина, и теория моя – о червоточинах и сингулярностях. Теория – это я, я – это теория, а ты – моя путеводная нить. Мне не обойтись без семьи, ведь даже и особенно демиурги так одиноки. Мне плевать на твое мнение, ты будешь моей и только моей. Неужели тебя не прельщает стать возлюбленной величайшего в истории? Да, конечно, я – сумасшедший. Того, кого ты сейчас слышишь, нет, это симулякр, социальный симулякр, тогда как мое истинное Я по-прежнему скитается в лабиринте теории, словно Минотавр в поисках жертвы. Можешь заниматься чем угодно, хоть лягушками, хоть змеями, меня это не интересует. Главное, чтобы ты всегда была рядом, мы с тобой – квантовая пара, неразлучны даже в бесконечности, пространство и время нам не преграда, ты – это я, я – это ты… …я вдруг понял – мир вокруг, Солнечная система, Земля, Галактика, метагалактика, мироздание, все-все, что составляет бытие, на самом деле создано мной, мной одним, понимаешь. Это прозрение столь захватило меня, оно так очевидно, что невероятно – как я не подозревал об этом, вот что значит пресловутая забывчивость и рассеянность творца науки. Осознав себя творцом всего сущего, я понял, что могу перетворить вселенную, переделать разумных существ. Говоришь, во мне живет чувство обиды на то, что сделали с нами, примарами. Это чепуха, мелочи. Творцу не стоит на них обращать внимание, мне под силу сделать разумных тварей из чего, из кого угодно, хоть бы из твоих земноводных. А чтобы они не совершали ошибок, чтобы у них не болела совесть, достаточно воплотить в материи те феномены сознания, которые само общество склонно объявлять химерой – совесть, здравомыслие, справедливость. Взять какой-нибудь планетоид и заселить подобными созданиями, можно даже зажечь для них одну из планет-гигантов… Затем все опять сместилось. Не было ни переваривания, ни метоза, ни иных физиологических ассоциацияй. Странное ощущение явилось им на смену. Будто Телониус стал частью мыслительного процесса. Именно так – он был не мыслью, конечно же (хотя почему бы и нет?), но частью мысли, ее посылкой, природным основанием, феноменом. Мыслительный процесс скопировал ее, очистил от любых физических коннотаций, обратил в нечто, что даже энергией не назовешь, ибо мысль не содержит в себе ничего, что входит в знаменитый массово-энергетический эквивалент. Даже квадрат скорости света к ней неприменим, сама по себе мысль распространяется безо всякого света, и тем более его квадратов. Что стремительнее мысли? И не в том ли трагическая ошибка цивилизации – она пытается уловить мысль в тенета алфавита, свитка, глиняной таблички, а затем и вовсе вступает с мыслью в мучительное и заведомо проигрышное единоборство, дабы довлеть над мыслью, подчинить ее внешним обстоятельствам грубо материального мира. И мысль длилась, длилась, длилась, выстраивая точную картину бытия-без-бытия. А Телониус стоял, прислонившись плечом к косяку двери, сложив руки на груди, и вслушивался в заполнявшие комнату звуки, понимая – что-то в них не так, но в чем причина? Понять он пока не мог, а потому разглядывал сидящую за роялем знакомую женщину и развалившегося в плетеном седалище мужчину, тот казался ему знакомым. Первым его увидел мужчина. Немудрено, он сидел лицом к двери, тогда как женщина – ко входу спиной, и если заметила Телониуса, то лишь в зеркально-металлической полировке музыкального инструмента. Сидящий нисколько не удивился, приложил щепотку пальцев к виску в древнем приветствии, а затем тронул ими губы – мол, постарайтесь не мешать, ибо… Но предупреждение оказалось напрасным. Мешать Телониус не собирался, а женщина, все же ощутив его присутствие, играть не перестала, а повернула голову, чтобы он попал в поле зрения выпуклого глаза. – Телониус! – только и произнесла она, а он сорвался с места, подбежал и взял за узкие плечи. Пасифия! Его Пасифия, мать, а стоящий на инструменте невообразимо древний аппарат наверняка был тем волнофоном, через который они общались все то время, что он пребывал на Венере. Он мельком отметил – волнофон работает, но включен на мертвый канал. Затем его пронзила догадка! Сама загадка, как оказывается, подспудно грызла его, – чего же не хватает музыке, извлекаемой Пасифией из клавиш, труб и рычагов инструмента. Да и сама Пасифия пододвинулась, освобождая место рядом с собой, и он умещается на клочке пространства, вытягивает руки, заносит пальцы над рычагами и клавишами. Игра в четыре руки! 5. Смерть-цивилизация Именно так, в четыре руки! Пальцы движутся, игра на инструменте – самое привычное, чем только и мог заниматься Телониус. А Пасифия, довольная его присутствием, и его помощью, на мгновение положила голову ему на плечо, а затем, полуобернувшись к Корнелию, с вызовом произнесла: – Теперь-то вы понимаете почему он – Телониус?! Понимаете?! Сам Телониус ничего не понял и даже не представлял, какой спор мог возникнуть между Пасифией и Корнелием, да еще и по его поводу, но в ответ ободряюще потерся предплечьем о мать. Корнелий кивал, будто болванчик – древняя игрушка с приставленной головой. Однажды тронутая, она качается от одного плеча к другому, изображая высшую степень изумления. А еще он с силой ударял ладонями по костистым коленям, на свой манер пытаясь аккомпанировать дуэту. Мелодия складывалась из многих ритмов с различными периодами и амплитудами. Она казалась планетарной системой, там десятки больших и малых небесных тел связаны друг с другом весьма непростыми отношениями. – Воистину так, Телониус, – сказал Корнелий, и хотя комиссар продолжал сидеть в плетеном седалище, Телониусу показалось, будто он доверительно прошептал эти слова ему на ухо. – В нашем мире… нет-нет, не этом, но весьма похожем, жил-был музыкант по имени Телониус, он играл великолепный джаз. Почти такой же великолепный, – неожиданно хихикнул комиссар, – хотя и сыграно было на другом инструменте, в других мирах и по другому случаю… Но результат! Взгляните на результат, мой друг! И вновь плыли по запутанным орбитам небесные тела, одно из них столь хорошо знакомо Телониусу – Венера! Под толстой оболочкой атмосферы скрывался раскаленный ад. Планетоид приближался, и нечто в нем происходило. Будто продолжалась невидимая до поры работа фабрик, Телониус и его работники тяжким трудом устанавливали их на поверхности планеты, чтобы запустить цикл терраформовки… – Терраформовки? – переспросил Корнелий, продолжая сидеть в плетеном седалище, продолжая стоять рядом с ним, придерживая за плечи, продолжая шептать в ушное отверстие. – О да! Червоточина водой не пои, дай поиграть любимыми игрушками. Впрочем, как и с нелюбимыми, но он предпочитает их ломать. – Корнелий ткнул в клавишу стоящего на инструменте волнофона. Возникло лицо. Глубоко залегшие вертикальные морщины на щеках, полуприкрытые глаза. Знакомый рисунок пятен. Конечно же! Он! Собственной персоной! – Вы еще скажите ему, что у Венеры в девичестве имелось более короткое имя, – скривил губы Червоточин. – Зачем? – Корнелий, сидящий в плетеном седалище и придерживающий Телониуса, будто направляя игру в четыре руки, пожал плечами. Ему наверняка пришлось долго искать в бесконечности действий крохотное мгновение еще и на это телодвижение. – Вы всё затеяли, Червоточин, вам и расхлебывать. У меня всегда имелось подозрение, что бог, создавший Землю, был подобен нам… Сколько ему еще догорать? Считаные эоны? Червоточин поманил Телониуса, но он продолжал играть. Пасифия и вовсе не замечала происходившее вокруг нее, лишь изредка подталкивала локтем сидящего рядом сына, будто подначивая. А Корнелий, сидя в плетеном седалище, и Корнелий, стоящий рядом с ним, и Корнелий, вещающий из каких-то и вовсе невообразимых далей через самого себя, крошечной своей копии, «януса», попытался удержать его, но у него и на этот раз не получилось. Притяжение Венеры, его, Телониуса, Венеры, оказалось намного сильнее. Ведь мириады наноботов, изменивших ее, несли частицы наследственности его, Телониуса, а значит и Венера в какой-то мере дочь своего творца, огромная, пылающая, изрыгающая магму. Тяготение увлекало его, ее творца и отца, за собой. Диск планетоида стал плоским, потом вогнутым, а затем и вовсе провалился внутрь бесконечности, сингулярности. Такой же, что пожирала светило, но в то же время и другой, рассчитанной на Телониуса, и только на него, ибо когда открывается колодец на эоны эпох тому назад, малейшая неточность оборачивается смертельной опасностью, а какой еще может быть опасность, если цель твоего падения – смерть-цивилизация? – Я вздрагиваю, когда слышу столь неуклюжий термин, Червоточин, – пожаловался сидящий в плетеном седалище Корнелий. – У вас дар на неудачные имена. Вы не могли придумать нечто благозвучное? А это ваше самоназвание – Червоточин! Словно вас до сих пор точит червь сомнения, право же! Чем не угодила исконная самоидентификация? Но смерть-цивилизация… я умываю руки! Единственное, в чем вы попали в цель, возможно и не целясь, так это с Телониусом. Хотя никто, кто знал вас, а я говорил почти со всеми, не упомянул ваш интерес к джазу… Или я приписываю вам то, чего и не было, а? Червоточин? – Корнелий стиснул костлявыми, без перепонок, пальцами плечо Телониуса, наклонился к волнофону и постучал по экрану. И вдруг Телониус понял, что инструмент, из которого извлекает мелодию, на самом деле весьма древний анклав для проведения эволюционных экспериментов над популяциями, а то, что он принимает за клавиши, – геномодифицирующие программаторы, преобразующие его игру в программу, которой следует подчинить ход эволюции. Он хотел отдернуть руки от клавиш, но пальцы продолжали ударять по ним, словно существовали отдельно от него. – Я думал, ты никогда не догадаешься, – сказал Брут, опираясь на анклав и задумчиво выдергивая остатки нити из того места на мундире, где когда-то красовался шеврон. – Впрочем, тебя создавали не для этого, ты должен как бык вспахивать порученное тебе поле, не отвлекаясь на кусающих шкуру оводов. Наподобие меня. Что ж, предлагаю последовать за мной и взглянуть на то, как все началось, Телониус… 6. И опять Корнелий Телониус хотел попросить Корнелия перестать. Перестать все. Сидеть в плетеном седалище, развалясь в нем и изображая знатока какого-то там джаза, стоять рядом, впиваясь пальцами в плечо, будто пытаясь перелить свою волю в его руки, наклоняться к экрану волнофона и постукивать по поверхностному натяжению передающей мембраны, словно приманивая обитающую в глубине водяного пузыря крошечную рыбку – приемник гравитационных волн, которые только и обеспечивали сверхсветовое распространение сигналов. Им понадобилось бы миллиарды лет плутать в лабиринтах туго свернутой сингулярности, через аккреционный диск высасывающей материю из светила. Но не успел. Потому что мембрана волнофона подалась внутрь, завернулась спиралью. Могучий язык гравитационного коллапса еще одной червоточины, смутно Телониусу знакомой, втащил их внутрь, перемалывая материю и энергию, в полном соответствии с законом эквивалентности, превращая всех и вся в квадрат постоянной скорости света. Даже не в нечто осязаемое, а исключительно интеллигибельное, ноуменальное, которому ничего не стоит преодолеть пространственно-временной континуум, совершить сальто-мортале, туда, где если все не начиналось, то уж точно продолжалось. И там свет, и ничего кроме света. И даже набивший оскомину Корнелий тоже сгусток света. Светляк, вылетевший из болота в прохладу ночного леса, приманить стайку таких же брызжущих светом созданий. Смерть-цивилизация ткалась из света, и фотонные потоки оказались фундаментом их существования, каким для иных являются камни или поверхностное натяжение. Светоч. Светило. Звезда. Люцифер. Им повезло родиться у массивной и яркой звезды – идеального материала для последующего превращения в сверхновую. Казалось, пространство вокруг нее тоже светится, каждый гран материи – источник фотонов, самый распространенный здесь строительный материал. Лучевая форма существования разумных тел – определил бы какой-нибудь земной ученый, окажись на месте Телониуса. Но на месте Телониуса только сам Телониус и никого кроме Телониуса. И он видел – Светоч упрятан в плотную и сложнейшую паутину силовых полей, генерируемых чем-то, что также сплетено из света, своего рода фотонной машиной. Как такое возможно с частицами нулевой массы покоя – пусть разбираются физики. Для Телониуса важно лишь то, что он в финишной точке существования светоносной смерть-цивилизации, квантовый свидетель, без него Светоч не может перейти в новое фазовое состояние. Но если Телониус – квантовый свидетель, то его представление о происходящем облекается в театр уже знакомых ему действующих лиц. Есть ли они на самом деле? Телониусу неведомо и ведать не интересно, ему интереснее вникнуть в происходящее, облекая взаимодействие светоносных форм представителей смерть-цивилизации в привычные взаимодействия материально-разумных тел. И вот внутри мегаструктуры Сферы Дайсона по бесконечной и совершенно пустой лестнице поднимается, насвистывая, разумное существо, похлопывая по широким перилам ладонью. Колоссальные кубатуры сотен астрономических единиц этажей медленно сменяют друг друга, не открывая идущему ничего нового, но он невозмутимо идет к известной ему цели. Иногда разумный останавливается, устав, но незримый Телониус понимает – об усталости нет и речи. Он замирает на месте еще раз оглядеть мегаструктуру, заполненную желтоватым маревом, пронизанную столь же колоссальными лестницами и еще более замысловатыми конструкциями. Они похожи на искривленные башни с мириадами крошечных светящихся огоньков, каждый такой огонек при ближайшем рассмотрении – кластер обжитых миров, на пресловутой оконечности булавки танцуют миллионы люциферов. А еще сквозь марево двигаются колоссальные машины – многоногие, многорукие, многоглазые – неторопливые строители этого крошечного отсека несоизмеримо великой Сферы. Сферы, предназначенной для… Для чего? Предстояло выяснить. Почему-то это казалось очень важным – выяснить. По сравнению с этим возможным пониманием, если смерть-цивилизация в своей светоносной природе вообще поддавалась хоть какому-то осмыслению, остальное выглядело неважным, преходящим. Лишь для этого он здесь и оказался, облеченный в такой же цвет, скрытый за светоносной оболочкой здешних обитателей, но еще и вооруженный оптикой интерпретации. То, что происходило на самом деле, переводилось в символизм понятных ему картин, черпая эти картины из его же памяти. А потому не стоило удивляться, если разумный, остановившись на площадке бесконечной лестницы, вдруг сделал шаг к неприметной железной двери с кодовым замком, приложил к нему растопыренную ладонь. Когда дверь отъехала, шагнул внутрь, предусмотрительно пригнувшись, дабы не задеть нависающие прямо над входом пучки разнокалиберных труб. 7. Спор с Брутом Замешкав, Телониус кинулся вслед за ним, но торопился напрасно. Дверь оставалась распахнутой, а сделать предварительный поклон он пренебрег, уверовав в нематериальность своего здесь пребывания, за что и поплатился, врезавшись макушкой в халтурно сделанную гидравлику. От боли он присел на корточки, зашипел, прижал к вискам ладони, в злобной уверенности, что иначе расколотый череп распадется на половинки, открывая на всеобщее обозрение свою позорную пустоту. Но беспокоился и проклинал себя Телониус напрасно. Боль напоминала ему – вокруг настоящий, хотя и пропущенный через горнило интерпретации, мир смерть-цивилизации. Ему предстоит стать свидетелем беседы… а может, и не совсем беседы, но, во всяком случае, предлагалась именно такая трактовка событий давно минувших эонов, а потому боль лишь эпифеномен происходящего, а сам феномен – вот, перед ним. Корнелиус и Брут. Брут и Корнелиус. Брут на низком топчане в арестантском комбинезоне, именно таком, в каком Телониус его видел, когда заговор на Лапуте раскрыли, а все причастные изолированы. Лапута не имела тюрьмы, да и кому могло прийти в голову, что она необходима на столь грандиозном проекте терраформовки? Терраформовки… Телониус хотел очистить слюнные железы, но остерегся выдать свое, как оказалось, отнюдь не призрачное присутствие. Корнелиус привычно разлегся в плетеном седалище, выдвинув вперед длинные тощие ноги, словно перенесся сюда прямиком из пристанища Пасифии. Единственно, что отличало этого Корнелиуса от того, – тонкая черная палочка, ее он осторожно раскатывал между пальцами, а затем, раскатав до нужной консистенции, сунул в рот, сомкнул на ней бледные губы и глубоко втянул воздух. Кончик палочки вспыхнул. Рассматривал эту картину Телониус словно через электронно-оптический преобразователь с рассинхронизированным изображением: левый окуляр преобразователя уставился в звездное небо, впитывая световые кванты, а второй транслировал костюмированную передачу из жизни древних. Тогда подобные коллизии случались сплошь и рядом, и социум, еще не пришедший к идее самоуправляемых фаланг, представлял жесткую иерархию. За каждым закреплялась его роль, его обязанности, а отказ от исполнения оных карался изоляцией или даже обезвоживанием.