– Я ничего и никому не приписываю. – Ариадна качнула головой. – Вы, наверное, не знаете, кем в действительности являются примары… – Гм… как рассказал ваш супруг, примары – второе поколение населения Венеры, рожденное на ее поверхности. Потомки первопроходцев. – Такова официальная версия. Миф. Предание. Но есть реальность, – сказала Ариадна. – Багровотучная страна медленно, но верно пожирала своих завоевателей – одного за одним, одного за одним, а те, кто рождался в купольных поселках на ее поверхности, редко доживали до совершеннолетия, умирая во младенчестве в страшных муках от болезней и физических уродств. Когда первопроходцы осознали, что несмотря на все их победы над планетой, они терпят поражение, тогда и было решено срастить себя со специальной культурой наноботов. Она-то и приспособит людей к условиям Венеры. Понимаете? Венера – первый мир, где люди решили себя приспособить к условиям планеты, а не планету – к себе, как это стало привычным на Земле, Марсе… вот только насколько после этого они остались людьми… – Вы изучали их, – догадался Корнелий. – И Червоточин… – Да. Дьявольски талантливый ученый, легко постигающий то, что никто не мог больше постичь, то ли потому что одарен, то ли потому, что… – Был примаром. Симбионтом с этими самыми наноботами, так? – Я ведь тоже ученый… и мне казалось, если удастся доказать способность наноботов качественно улучшать умственный потенциал, то перед человечеством откроются совершенно иные возможности. – Люди как боги, – пробормотал Корнелий. Ариадна услышала, криво усмехнулась. – Вы знаете, примары искренне уверены – не существует ничего, что не имеет гипостазиса. – Гипостазиса? – переспросил комиссар. – Это ведь… – Материальное воплощение идеального. Например, совести. Или страха. Радости. Ностальгии. Злобы. Чего угодно, какого угодно феноменологического конструкта. Поэтому примары собственными руками создают гипостазисы всего этого. Точнее, не только руками, конечно же… Наноботы-симбиоты формируют двустороннюю связь между примарами и всем, что их окружает… Их разум порождает из их же мира все эти гипостазисы, в том числе гипостазис их собственного эго, их личности… – Робот-первопроходец… – задумчиво сказал Корнелий. – То есть эта машина… этот Кащей Бессмертный… – Гипостазис личности Червоточина, комиссар по братству, – сказала Ариадна. – И бессмысленно апеллировать к его совести, благоразумию, чему угодно, что есть человеческое, слишком человеческое. Если нет гипостазиса братства, никакого братства для Червоточина не существует. Корнелий хотел спросить еще, но Ариадна встала: – Он приглашает вас на совместный завтрак. Кажется, соскучился по беседам с вами. – И поэтому прислал вас? – уточнил Корнелий. – Не своего железного гипостазиса, отлавливающего несчастных юношей и девушек для очередного жертвоприношения на алтарь науки? Как любезно со стороны Минотавра. А если я не пойду? Особенно после того, что вы рассказали… Во-первых, я не ем человечины, а на иное жаркое за столом Астерия нечего и надеяться. Во-вторых, я совершенно непригоден для его экспериментов, ибо ничего не понимаю в физике сингулярностей и червоточин. В-третьих… в-третьих, я вообще малосъедобен – худ, жилист и желчен. – Умоляю, Корнелий, не изгаляйтесь. Мне, право, не до этого… Поговорите с ним! Кажется, вы единственный, с кем он говорит серьезно. …Нить прислуживала Червоточину, а робот возвышался за спиной хозяина огромным металлическим стражем, расставив одну пару рук, будто огораживал его, вторую пару скрестив на груди, а третью держа на бедрах, где болтались атомные резаки. Когда они вошли в кают-компанию, то Корнелию вновь почудилось, будто у Червоточина отсутствует голова, а вместо нее клубится черное облако, но морок немедленно рассеялся – лицо как лицо, столь же хмурое и с презрительно выпяченной нижней губой. Разве что под глазами залегли еще более темные тени. Это никак не вязалось с тем, что на его коленях восседал уже знакомый Корнелию Телониус и возился со все той же настольной игрой, только в ней, как он заметил, кроме фигурок первопроходцев возникли желтые кубики с дырчатыми гранями, а также красные колечки и похожие на кукол-неваляшек светящиеся фигурки. Из кубиков еле заметно курился черный дымок, словно внутри горело. Ребенок сосредоточенно двигал все это по разложенному на столе полю. Если Червоточин пытался что-то подсказать или переместить фигурку, Телониус отталкивал его руку, тряс крупной головой, кусал губы. Больше никого в кают-компании не было. Даже Пасифии. Столики выстроены в один ряд, на одном конце восседал хозяин пиршества, а на другом сиротливо приткнулись два обычных седалища – для Корнелия и Ариадны. Червоточин распростер в стороны руки, на манер древнего патриарха благословляя трапезу, и провозгласил: – Мира и хлеба вам, добрые люди! – Благодарю, – слегка поклонился комиссар, решив подыгрывать безумцу и не навлечь раньше времени гнев и кары. Наверняка атомные резаки болтались на бедрах робота не ради украшения. – Надеюсь, мы не припозднились, ибо вижу – остальные еще не явились на званый пир. – О ком вы толкуете, комиссар? – нахмурился ученый, воздух вокруг его головы задрожал, и Корнелию показалось будто лицо исказилось, превратившись в жуткую бычью личину с выпученными и налитыми кровью глазами. Такое он видел лишь однажды, когда во время аварийной разгерметизации внутреннее давление раздуло череп несчастного, не успевшего захлопнуть гермошлем. – Мы проживаем на Амальтее тесным семейным кружком. Благодаря тем безумным слухам, что распускают обо мне всяческие бездари от физики сингулярности, иметь со мной дело – навсегда испортить научную репутацию. Кстати, прошу познакомиться с Телониусом… – Червоточин приобнял ребенка за плечи. – Весьма одаренный мальчуган. Я наградил его игрой, в нее играют все примары Венеры. Это отдаленная родственница шахмат, но с более сложными правилами и стратегическими композициями. Мальчуган быстро ее освоил и даже свел некоторые партии почти к ничьей… Червоточин сделал вид, будто говорит так, чтобы мальчуган его не услышал – наклонившись в сторону Корнелия и приставив ко рту руку, с преувеличенным шепотом: – А знаете главную тайну этой игры? Знаете? Корнелий пожал плечами: – Нет. Откуда? Я же не примар. – Ее главная тайна в том, что в ней невозможно победить. – Червоточин откинулся на спинку седалища и засмеялся. – Представляете, комиссар? Единственная игра, придуманная человеком таким образом, что в ней нельзя выиграть! Но… Телониус упорен и продолжает играть. – Ученый погладил мальчишку по курчавой голове. – Зачем нужна такая игра, да еще для детей? – спросил Корнелий. – Вот! – Червоточин поднял руку с выставленным указательным пальцем, словно собираясь погрозить комиссару. – Это вопрос вопросов. Все дело в том, что это – игра детей-примаров, потомков тех, кого просто-напросто бросили на Венере, тех первопроходцев, которые, завоевав в огненно-радиоактивном аду плацдарм, вдруг обнаружили – помощи ждать неоткуда. Остается либо сгореть, либо выжить… И никаких богов, которым стоило молиться! Вот вы, комиссар, будь ваша воля, какого бога выбрали для нашей Солнечной системы? Бога-ученого? Ведь наука, словно кукушонок, вытеснила из гнезда сознания человечества породившую ее религию, объявив ту примитивным суеверием! Или вы предпочли бога… гм… ребенка? – Червоточин возложил длань на курчавую голову Телониуса, тот попытался скинуть ее с себя. – Ведь у нас культ детей и молодежи! Мы, престарелое человечество, все еще тщимся ощутить в себе младые силы, наскрести порох в пороховницах и готовы пожертвовать любыми достижениями науки, если некто поставит перед нами выбор – кого спасать в случае глобальной катастрофы – детей или ученых? А может, вас устроит бог-демиург? Первостроитель мироздания, ведь нас хлебом не корми дай хоть что-то изменить в том жилище, куда нас пустили временно, а мы тут же вколачиваем гвоздь в стену и начинаем проламывать окно в стене, а за ней нет ничего, кроме заброшенного пустыря! – Я бы выбрал милосердного бога, коли вы так ставите вопрос, – сказал Корнелий. – Но, боюсь, в предложенном вами выборе данный вариант отсутствует. – Нелепо ждать от примара милосердия к человечеству, – сказала чернота на месте головы Червоточина, и Корнелия окатило ледяным потом. Ему показалось, будто она разверзлась лишь для того, чтобы проглотить Телониуса, как ни в чем не бывало возившегося с игрой, в которой невозможно победить. – А знаете, как они меня называют? За глаза, конечно, ибо осмелились бы они… – Кулак с грохотом обрушился на столешницу так, что расставленная посуда жалобно зазвенела. – Минотавр? – попытался догадаться Корнелий. – Минотавр? – усмехнулся Червоточин. – Нет, на роль Минотавра предназначен иной герой… Хотя от подобного прозвища я бы не отказался. Так и не терпится пожрать парочку бездарей, заставивших перебраться на эту богом оставленную Амальтею… что таится в сердце лабиринта мыслей, как не сингулярность, вот она и есть истинный Минотавр. Хотя… может, мне повезло… Так вот, они прозвали меня Клокочущей Пустотой! Каково? Пустотой, да еще и клокочущей! – Так назывался научно-фантастический роман одного ныне забытого писателя двадцатого века, – сказал Корнелий. – Воистину странное совпадение. В нем речь шла о великом утописте Томмазо Кампанелле и ученом, а по совместительству писателе Сирано де Бержераке, он, по мысли автора романа, вступил в контакт с более развитой внеземной цивилизацией и даже побывал на их планете. – И что в этом странного? Прозреваете за моими бездарными коллегами несвойственный им глубокий символизм? Ну-ну, комиссар, вас всегда любопытно послушать. Еще немного, и я признаю в вашем увлечении научной фантастикой двадцатого мохнатого века действительно полезное и рациональное зерно. Но, следуя логике вашей реплики, я чем-то схож с позабытым романом позабытого писателя, не так ли? Чем? Я настаиваю! Я – утопист? Или, прости господи, тайно вступил в контакт с инопланетянами? Стал их зловещим комиссаром? – Червоточин захохотал, запрокинув голову так, что Корнелий видел его кадык, скверно выбритый, с островками седых волосков. Хохотал ученый не менее неприятно – натужно, искусственно, словно выдавливая из себя даже не смех, а вой. Но когда он внезапно прервал хохот и вбуравился взглядом в Корнелия, комиссар содрогнулся вновь – он увидел множество ликов, проглядывающих сквозь морщинистую маску лица Червоточина, будто сквозь мутное стекло пытались рассмотреть – что происходит вовне, за пределами тесного и душного мирка, где спрессованы сотни невинных душ, отданных на пожирание Минотавру. Комиссару даже показалось, что он узнает некоторых – вот, кажется, тот, кто объяснялся с Нитью на галерее базы, а он, Корнелий, случайно стал свидетелем их милой брани… Комиссар зажмурился, ибо кают-компания пришла в быстрое, все ускоряющееся вращение, центром его являлся Червоточин, но он вновь не владел собственным телом. Гравитирующая масса ученого исказила перспективу, преломила ее и притянула к себе. Кают-компания сплюснулась в плотный аккреционный диск. Чернота на месте головы Червоточина засияла вынужденным излучением частиц, разогнанных вблизи сингулярности до релятивистских скоростей. 10. Каннибал – Что вы видели тогда, комиссар? – Червоточина затягивала глубже и глубже, и Корнелий ощутил себя космическим телом, угодившим в поле гравитации сингулярности. Он не в силах сопротивляться, ведь законы небесной и релятивистской механики сломят любую волю. – Не искажайте воспоминаний! Мне важен ваш взгляд на благовесть. Или вы так и не поняли, что весть благая? – Вспышка сверхновой, – говорил какой-то иной Корнелий, не он. Теперь их чересчур много – для каждого хроносреза свой комиссар. Бесконечное их число отказывалось разговаривать с Минотавром, но столь же бесконечное число говорить соглашалось. – Я видел взрыв сверхновой, который уничтожил цивилизацию! – И перед глазами предстала опутанная паутиной колоссального астросооружения звезда. – Они пытались предотвратить взрыв, но не смогли! – Предотвратить? – Червоточин протянул руку, и крошечное светило в паутине Сферы Дайсона опустилось ему на ладонь. – Нет, уважаемый Корнелий, не предотвратить, а использовать взрыв сверхновой для той благой вести, которую они должны по эстафете передать следующей цивилизации, своим духовным наследникам. Сфера Дайсона – это модулятор излучения, колоссальный записывающий аппарат. Суть послания – благовесть. Даже мне трудно представить, сколько погибло цивилизаций от начала мироздания, в последней вспышке синтезируя квинтэссенцию своего существования. Он сжал кулак, но даже сквозь плоть Корнелий видел пульсирующий огонь. Червоточин прошептал ему в ухо, словно боялся, что кто-то в их бесконечном одиночестве гравитирующих масс может проникнуть за горизонт событий и подслушать разговор. Самый важный разговор за всю историю человеческой цивилизации. – Как наши тела состоят из вещества, что наработали первосветила из водорода и гелия, так и наш разум состоит из идей, которые наработали и передали по эстафете времени предшествующие нам цивилизации. Вот причина парадокса молчания Вселенной – мы не там ищем следы сверхцивилизаций. Их не осталось в физическом мироздании, но их квинтэссенция – в нас, в наших идеях, мы столь самонадеянно принимаем их за свои собственные. Но среди этих идей имеется самая важная, быть может та единственная, только и заслуживающая наследования. Благовесть. Корнелий вновь в кают-компании. Нет ни сингулярности, ни аккреционного диска, и даже сам Червоточин выглядит почти человеком. Он протянул руку над столом, держа ее ладонью вверх, подавая нечто невидимое комиссару. – Преломите со мною хлеб, Корнелий, пригубите вина. Не могу с полной уверенностью сказать, что они есть плоть и кровь моя, но учитывая, что синтезаторы скармливаются нашими отходами, почему и нет? Я не чересчур кощунствую? – Червоточин изобразил высшую степень заинтересованности, будто обращал вопрос не к комиссару, а церковному иерарху. – Кстати, Корнелий, вы никогда не задумывались о причине упадка и исчезновения всех мировых религий? – Прогресс науки, надо полагать? – Вы невнимательны, комиссар. Это не делает вам чести, ибо внимание к деталям составляет изрядную долю ваших занятий, не так ли? Разве я не сказал, что пища в космосе является продуктом переработки наших собственных отходов? Как ни скверно звучит, но в космической пустоте нам не отыскать лучшего источника белков, углеводов и жиров, нежели мы сами. И даже те, кто в космосе обретал последнее пристанище, отнюдь не возвращались в качестве промороженных тел безутешным родственникам, а утилизировались… – Я что-то слышал о хлорелле, – пробормотал Корнелий. До этого он не задумывался над тем, чем питается. – Вам следует проконсультироваться у моей супруги, – хохотнул весьма довольный собой Червоточин. – Она посвятит вас в малоаппетитные подробности замкнутых экологических циклов. Увы, комиссар, но правда такова – за покорение Солнечной системы нам приходится расплачиваться каннибализмом. И вот вопрос вопросов – в какой форме вы с этим примиритесь? Ужаснетесь и сбежите на Землю, в полном соответствии с лозунгом: «Главное всегда остается на Земле», либо постараетесь забыть столь прискорбный казус, явно вопиющий к совести и нравственности человека, либо сублимируете его, обрядите в новые ризы, зальете в новые меха, как угодно. – Вы оправдываетесь, Червоточин, – сказал Корнелий. – Вы на самом деле оправдываетесь за то, что сотворили. И подгоняете под свое преступление мироздание. Чудовищными опытами вы угробили десятки молодых жизней, сожрали, как сжирал Минотавр ежегодную дань от царя Миноса… – Ах, Корнелий, – покачал головой с наигранным сожалением Червоточин, – насколько вы антропоцентричны! Воистину не первый раз я встречаю подобное отношение, когда меня пытаются уличить в стремлении к превосходству. Но если научное сообщество вполне допустимо уподобить паукам в банке, то что вам, комиссару по братству, до каких-то склок? Знаете, Корнелий, порой я сожалею, что в нашем мире нет идей. Представьте, что у нас имелись бы гипостазированные образцы категорий разума, сознания, морали, нравственности. Тогда бы человечество избавилось от разночтений в понимании того, что есть долг, дружба, любовь, бескорыстие… Будь я творцом, творцом не всего сущего, конечно, но некой небольшой области, домена мироздания, право, я бы создал разумных существ, положившись не на врожденность идей, где каждый волен толковать категории так, как заблагорассудится, но гипостазировав их, придав идеальному вполне материальную форму. Разве подобный опыт не оказался полезен? – Ты не посмеешь! – Крик настолько резкий, что Корнелий не сразу сообразил – чей. – Ты не посмеешь притронуться к ним и пальцем, ты понимаешь? – Ариадна стояла, седалище опрокинулось. Червоточин с задумчивостью посмотрел на свои пальцы так, словно в первый раз увидел их. Согнул и разогнул, разминаясь. Суставы хрустнули – результат слишком долгого пребывания в условиях пониженной гравитации, почему-то отметил Корнелий. Как называется этот синдром… «Какого черта! – тут же одернул себя. – Какого черта я об этом думаю?!» – Я – ученый, дорогая, – мягко сказал Червоточин. – Даже став богом, я нуждаюсь в модели, понимаешь? Мушки, дрозофилы, головастики, в конце концов… Какая разница? Главное – результат. А результат я тебе обещаю потрясающий. И если вы еще тешитесь надеждой остановить меня, комиссар, советую отказаться от применения силы… Попробуйте сломить меня идеей, это забавнее. Стать чистой идеей и внедриться в мой разум, взывая к братству и всеобщей любви! – Я так и сделаю, – пообещал Корнелий. – Я стану вашим персональным безумием, Червоточин. 11. Побег Скафандр, а точнее – погрузочно-транспортная оболочка типа «ЗМЕЙ», прозванная так из-за пугающего внешнего вида, рассчитана на двоих. И те, кто умел ею управлять, синхронизировали усилия и переносили грузы такой тяжести и габаритов, что не под силу специализированным роботам, а тем более – экзоскелетам. Однако ключевым словом являлось «уметь». Даже самыми базовыми навыками подобной работы ни Корнелий, ни Ариадна не обладали. Они походили на Тянитолкая, на двухголовую змею, которая хоть и тащила в своих кольцах драгоценный анклав, но рывками и подчас в противоположных направлениях. Анклав оказался чудовищно громоздок. Корнелий проклял все на свете, решив, что в условиях ничтожной гравитации на Амальтее вполне справится с его транспортировкой сам, без всякой помощи тележек и иных подручных средств. Вполне разумно, ибо все эти средства могли сообщать в центр управления о своих передвижениях. За исключением оболочки «ЗМЕЙ», конечно же, и если не учитывать разветвленную систему видеонаблюдения внутри станции. Однако лихорадочная подготовка к бегству из лабиринта, как про себя назвал эту операцию комиссар, заставила забыть о миллионе банальностей, забывать о чем ему совершенно непростительно. План шили белыми нитками, и просто удивительно, что удалось допереть анклав до грузового шлюза, откуда рукой подать до «Тахмасиба». Но именно там, перед шлюзом, их везение завершилось. Ариадна поначалу пыталась помогать Корнелию, но от этого становилось только хуже. Анклав с еще большим остервенением цеплялся за всевозможные выступы и трубы собственными выступами и трубами, и приходилось молиться о том, чтобы от взаимного цепляния случайно не заклинило яйцеподобное устройство. Со стороны их передвижение наверняка напоминало то ли агонизирующую огромную змею, то ли змею, мучительно пытающуюся содрать с себя старую кожу. – Сам справлюсь… с этим вашим океаном душ… – цедил сквозь зубы Корнелий, вспомнив, как Ариадна назвала свой анклав, и обращая все известные ему космические заклятья к стихиям вакуума, чтобы они умирили свою зловредную сущность хотя бы до того, когда громоздкая черепаха фотонного прямоточника оторвется от ледяной картофелины Амальтеи. А заодно, дабы припугнуть все эти суеверные зловредные сущности, даже не суть порождение объективной реальности дальнего Внеземелья, сколько субъективного ужаса даже самых закаленных представителей человечества перед космической бездной, которая сглотнет и не поперхнется, как сглотнула до того сотни и сотни не менее отважных первопроходцев. Припугнуть угрозой стартовать не на ионно-импульсных движителях, а прямо, как говорится, «на зеркале», зажечь над мрачным пристанищем Минотавра еще одно солнце, не такое мощное, как истинное светило, но столь близкое, что его излучения вполне хватит выплеснуть из снежного кома Амальтеи волну раскаленного пара. И он сметет с космодрома все, что способно набрать вторую космическую скорость.