– Бог… бог… – задумчиво повторил Червоточин, словно пробуя на вкус. – Разве вас никогда не занимала мысль – откуда у человечества возникла столь странная концепция? Сущность, логос, который сотворил все, что есть, в том числе и нас самих. Согласитесь, идея гениальная… – Обычные суеверия, – отмахнулся Корнелий. – Первобытные люди наблюдали природные феномены, не могли объяснить их, вот и придумали себе бога. Который может все, но ничего не хочет, даже пальцем о палец ударить, дабы сделать мир не столь скорбным. – Какая самонадеянность, – себе самому сказал Червоточин. – Какая ужасающая самонадеянность. Придумать концепцию бога для первобытных людей ничуть не проще, чем им же придумать интегральное исчисление. И я скорее поверю в первобытного охотника, на досуге берущего интеграл по поверхности кремниевого наконечника своего копья, чем в охотника, приписывающего гром и молнию сидящему на небесах всемогущему существу по имени Бог. Конечная цель цивилизации, разумного вида – сотворить бога. Он взорвет сверхновую, из чьих клиппот будет воссоздан новый мир, новые разумные существа, в свою очередь, им придется творить своего бога и взрывать собственную звезду… Вы знаете, Корнелий, что вещество, из которого состоит наша Солнечная система, мы с вами, все живые существа – образовались внутри массивной звезды, родившейся за несколько миллионов лет до нашего Солнца и взорвавшейся, тем самым передав нам эстафету существования… у нее даже есть собственное имя, у этой матери солнца. Коатликуэ. Праматерь всех нас. Наша благая весть… – Послушайте, Червоточин, почему мы вообще об этом говорим?! – Корнелий возвысил голос. – У вас нет иных тем? – У меня нет иных тем для разговора не только с вами, Корнелий, – сказал Червоточин. И повторил: – Не только с вами… – Червоточин, я все же взываю к вам, – торопливо заговорил Корнелий, понимая, что тот в любое мгновение отключит видеосвязь, – взываю к вашим человеческим чувствам, если они еще сохранились в той бездне, в той черной дыре, что осталась на месте… впрочем, не важно, сердце-то у вас на месте, а значит и чувство братства… прошу вас, во имя братства… Экран почернел. 7. Игра Пасифия ждала Корнелия в его каюте, да не одна, а с ребенком. Малыш по-хозяйски и без церемоний, как свойственно всем детям, расположился за откидным столиком, забравшись с ногами на убранную до того койку с наведенными на краях одеяла стрелками – неизбывная военная привычка, впитанная комиссаром еще в бытность его службы в Первой Марсианской бригаде Сил Самообороны. Книжки мальчугана не заинтересовали, он сдвинул их к иллюминатору, а сам разложил на откидной столешнице настольную игру, расставил фишки и теперь сосредоточенно бросал кубики и двигал фигурки. Игра называлась «Преображение Венеры», а ее героями являлись легендарные первопроходцы, атомные первопроходческие танки, а также первопроходческие роботы. Среди опасностей Венеры с черной кляксой Голоконды – в далекие по геологическим и космическим масштабам времена на планету упал метеорит из антивещества – множился лабиринт тропок, по ним и должны двигаться фигурки, подчиняясь случайности выпадавших на гранях кубиков чисел. Задержавшись на пороге каюты, Корнелий с удовольствием наблюдал за сосредоточенным и хмурым мальцом, пока Пасифия не сказала: – Прошу прощения, комиссар, что столь бесцеремонно вторглись к вам, да еще и с ребенком… но мне совершенно не с кем оставить Телониуса… – О, Телониус! – воскликнул с преувеличенной сердечностью Корнелий. – Так вот чьи джазовые композиции изливаются из нашей радиосети и днем и ночью! Позвольте высказать вам, уважаемый маэстро, свое восхищение! И пожать руку! Мальчишка исподлобья глянул на комиссара, удостоверился, что в словах взрослого нет ничего содержательного, к чему стоит прислушаться, и вернулся к игре. – Он несколько… нелюдим, – с ноткой извинения сказала Пасифия. – По-хорошему, его следовало оставить на Земле, а не брать в такую космическую глушь, но я побоялась, что ему будет трудно в приюте… – Вы ведь давно знакомы с Червоточиным? – спросил Корнелий, продолжая разглядывать мальчишку, хотя ощущал беспокойство Пасифии от столь пристального изучения комиссаром ее отпрыска. Возможно, она жалела, что привела ребенка с собой. – Да, мы обучались и жили в одном приюте, – сказала Пасифия. – На Крите… – Все критяне – лжецы, – сказал Корнелий. – Я – критянин, лжец ли я? – Что вы говорите? Комиссар не ответил, сел на приступочек в тамбуре – смесь платяного шкафа и кухни, расшнуровал ботинки и поставил в сушильню. После пробежки не помешал бы ионный душ, на водный надежды не было. На него был жесткий лимит воды на Амальтее, отрезанной от всех других обитаемых спутников Юпитера, но до ухода посетительницы об этом можно только мечтать. Такова работа комиссара по братству – люди прежде всего. Единственное, что позволил себе Корнелий, – обтереть полотенцем лицо, градины пота так и катили. Пробежка по лабиринту коридоров базы выдалась на славу. – Представляете, Пасифия, я сегодня заблудился, – с наигранной веселостью сказал Корнелий. – Здешние коридоры и так напоминают критский лабиринт, но, мне казалось, за предыдущие дни я изучил маршрут. Однако сегодня, какой бы коридор я не выбирал, он вел не туда, куда нужно. Так что утренняя дистанция удлинилась на… на… – Комиссар посмотрел на шагомер. – Гм… и с приборами творится неладное, вряд ли бы я осилил пробежку в пару астрономических единиц… – Корнелий продемонстрировал Пасифии экранчик. – Я пришла поговорить с вами, комиссар, – заявила Пасифия, не обратив внимания на демонстрируемый ей шагомер. – Мне нужно кое-что вам сказать… открыть… – Платок в руках она даже не теребила, как это делают в сильном волнении, а рвала ногтями. Если бы не прочная ткань, тот немедленно превратился бы в лоскуты. Корнелий шагнул к Пасифии, положил руки на ее, сжал сильнее, остановив истязание над платком, наклонился к ней со своего высоченного роста и прошептал на ухо так, чтобы больше никто не мог его услышать: – Время и пространство сошли с ума, Пасифия. И мы оба это чувствуем, не так ли? – Что вы имеете в виду? – так же шепотом спросила она. – Ребенок, Пасифия. Ребенок. Еще вчера у вас не было никакого сына, и я прекрасно об этом знаю. – Я… я… плохо… помню… – залепетала Пасифия, теперь с явным страхом разглядывая маленького Телониуса, как ни в чем не бывало двигавшего фишки по полю Венеры, разыгрывая мистерию преображения багровотучной планеты. Корнелий пользовался книжным светильником, когда приходилось ночевать в общих кубриках и не хотелось никому мешать своей литературной бессонницей. Малыш взял и подвесил его над игрой, судя по всему, не для освещения, а в качестве предмета игры. Водрузил на него одного из первопроходцев в весьма древнем скафандре с выступающим рылом охладителей, рогами-антеннами и трехпалыми перчатками-компенсаторами. Фигурка наблюдала за происходящим на поверхности, устроившись на светильнике, словно на атмосферном городе, какой когда-то планировали соорудить и пустить плавать в плотном облачном слое Венеры, однако подобная идея мало кого захватила. Отряд первопроходцев закрепился на ближайших отрогах Голоконды и сооружал укрепленный лагерь и космодром для приема людей и грузов. Корнелий тряхнул головой, избавляясь от ощущения, будто детская игра затягивает, превращая и его в одну из фигурок. – Что происходит? – Пасифия смотрела на комиссара так, будто он не только готов, но обязан дать все ответы на вопросы бытия. – Червоточин, – сказал Корнелий. – Вот что происходит. Сингулярность головного мозга… – Что вы такое… – Пасифия, – сказал Корнелий, понимая – медичка находится на той последней ступени, когда достаточно легкого толчка, и она полетит в бездну отчаяния, а может, и безумия, – Пасифия, послушайте меня… Вы его осматривали… Что-то необычное, непонятное… вспомните, прошу вас. – Не с ним, – выдавила из себя женщина, темное лицо стало серым, полные губы словно выцвели, увяли. Красный тюрбан поизносился, истрепался и, кое-как свернутый, криво водружен на смоляные курчавые волосы. – С Ариадной… она сегодня приходила на обычную процедуру обследования… – Обычную? Что с ней? – Корнелий взял руку женщины и провел ладонью от сгиба локтя до запястья, пытаясь хоть немного передать ей сил и уверенности. Но исходящий от нее страх оказался столь велик, что рот наполнился горечью. – Я не уверена, что могу рассказать… – Пасифия, я – комиссар по братству, мне вы можете рассказать все. – Корнелий крепче сжал ее запястье, отчего покалывания в ладони усилились до болевого порога. Хотелось разжать пальцы, но комиссар только скрипнул зубами. – Прошу… я помогу… она – беременна? Так? – Была, – сказала Пасифия. – Но теперь – нет. 8. Сон Каждую ночь снился один и тот же сон. Стоило закрыть глаза, и некто нажимал в голове кнопку воспроизведения все той же записи. Без отклонений и вариаций. Он лежит на жесткой койке в своем отсеке и почему-то не спит. Тусклый ночник не в силах одолеть тьму, в ней тонет большая часть его временного пристанища. А по коридору разносится мерный лязгающий топот. Металл бьется о металл. Ближе и ближе. Громче и громче. И сердце колотится так, будто жаждет вырваться из груди. И проступает пот на лбу. И в руках дрожь. Это за ним. Он знает точно. И еще он знает: бежать некуда, спрятаться негде, но лежать на койке – невозможно. Ведь он не маленький. Укрывшись с головой одеялом, не изгонишь детский кошмар. Теперь кошмар взрослый. И от него надо бежать. Он вскакивает и бежит. Даже не понимая – как удалось выскользнуть из отсека, минуя тяжелую дверь, в которой протекает гидравлика, и пришлось бы приложить изрядно сил, сдвигая ее. Вместо знакомых радиальных и таких логичных в своей космометрической простоте коридоров базы перед ним полутемные извилистые ходы, то расширяющиеся, то сужающиеся настолько, что не протиснуться даже ему, чье облачение лишь стандартное термобелье. Однако некогда размышлять! Нужно бежать, металлические шаги продолжают мерное и неостановимое преследование. Неважно – куда, главное – быстро, быстрее, еще быстрее, покуда хватает сил и дыхания. Но кошмар на то и кошмар, ноги становятся ватными, воздух густеет, превращаясь в липкое желе, однако он безнадежно пытается оторваться от погони, неимоверными усилиями делает шаг за шагом, с отчаянием понимая – все, все, все, поздно… И металлическая рука опускается на плечо, сдавливает его до хруста, до простреливающей тело боли, кажется уже не наказанием, но освобождением. Робот. Всего лишь робот! Кошмар, лишенный анонимности, обязан рассеяться, оставив неприятное послевкусие стыда за пережитой атавистический страх. Он вдруг понимает: облегчения не будет, как не может его быть для ведомого на казнь. И не важно, что теперь знаешь металлическое лицо палача и даже подозреваешь, как именно свершится казнь, но ужас предстоящей смерти знанием не излечивается и не анестезируется. Он покорно следует по лабиринту, подчиняясь стальной длани, стискивающей плечо. Его бьет крупная дрожь. Из раззявленного рта вырывается хриплое дыхание пополам со всхлипами и стонами. Слезы по щекам. Мама… мама… мамочка… как мало нужно, чтобы напрочь содрать с человека воображаемую самоуверенность в своей безопасности! Он плохо видит сквозь пелену слез. Спотыкается, но робот держит крепко. Не дает упасть и направляет. Стальная нить Ариадны. Прямо. Лево. Право. Опять прямо. Куда? Зачем? Не хочу! Чую, зло грядет… О каком научном мировоззрении может идти речь? Где рациональный скептицизм? Нет… ничего не осталось, лишь иррациональный ужас и уверенность: его ожидает нечто… некто, похуже смерти! Он ничего не узнает вокруг. Словно из светлых коридоров базы переместился сквозь червоточину в жуткое подземелье, лабиринт, тот самый, мифический, который скрывает в коридорах и тупиках истлевшие останки тех, кто не смог выбраться. Он теперь точно помнит! Они были! Имена… нет, имена стерлись, но память проявилась, до того скрытая, как изображение на древней фотопластине под воздействием проявителя – ужаса. Он знает – здесь нет никаких останков. То, что творит из живых Минотавр, не оставляет следов, никаких, даже памяти о тех, кого чудовище пожрало, но ему все равно страшно оглядываться по сторонам. Бурые натеки на металлических стенах, сводах, поёлах так похожи на кровь, что лилась здесь щедро… Но им встречаются более диковинные существа – не машины, не люди, а что-то промежуточное, трудноописуемое, нелепое в своей сложности, будто собранное из первого попавшегося под руку хлама, с множеством экранов на кронштейнах. И возникшее помимо его умственных усилий название – «гипостазис», те самые платоновы идеи, им дозволено отбрасывать тени на стены пещеры. Там заключены люди, по форме теней они тщатся угадать истинную форму сущего. И вот пришли. Стальная рука робота еще сильнее стиснула плечо, и боль пронзила тело огненной молнией. Похоже, через каждую мышцу пропустили электрический заряд… Или так и есть? Необходимо, чтобы окончательно лишить воли к сопротивлению, а пуще того – к сомнению. Запертая дверь лязгает, отъезжает, открывая черную дыру, и он готов упираться руками и ногами, кричать, слезно молить о пощаде, но тело не слушается. Воли больше нет. Минотавр ждет. Он шагает во тьму. – Не бойся, – ласково говорит чудовище, но его еще сильнее бьет озноб. Мочевой пузырь сжимается, и он чувствует, как намокают кальсоны. – Не бойся, дурашка, на этот раз все будет по-другому, я обещаю. – Он приближает лицо к нему, всматриваясь бездной оттуда, где должна быть голова. – Ты думаешь, остальных пожрала сингулярность, которую я раз за разом пытаюсь устроить в их мозгах? Уверяю, ты ошибаешься… Только мне под силу удержать в голове космологический объект, только мне под силу удержать в разуме всю полноту теории сингулярностей… Здесь – мудрость. Помнишь принцип Эйнштейна об эквивалентности? Масса инерции эквивалентна массе покоя. Феномен разума эквивалентен феномену мироздания! Е равно пси цэ квадрат. Как только разум вместит в себя полноту знания о сингулярности, он сам станет сингулярностью… И наоборот, помести в своей голове сингулярность и овладеешь полнотой знания о мироздании… Разве тебе не хочется этого, Брут? Он силится сказать, что здесь ошибка, он не Брут… Но чудовище разевает пасть – шире и шире, так что она превращается в разверстый зев, куда можно засунуть голову, и оттуда выплескивается блестящее, зеркальное, раз за разом, раз за разом, множество зеркальных блевотин покрывают поёлы, но не просачиваясь в дренажные стоки, а наоборот, набухают, округляются, словно икринки, родильные колбы, матки, в которых растут плоды, увеличиваясь до тех размеров, когда им не под силу вместить содержимое, и они с хлюпанием рвутся, выпуская наружу то, что в них созрело – свернутые в позы эмбрионов вполне сформировавшиеся тела, мужские и женские. Главное, что их роднит, они будто сделаны из жидких зеркал, но это не мешает им шевелиться, ворочаться, возиться, подниматься с поёл, двигая руками и ногами, вертя головами, будто привыкая к своим еще не вполне послушным телам. Они встают по правую и левую сторону от него, строятся в ряды, ничуть не смущаясь наготы, взирая на него – охваченного ужасом, обессиленного ужасом, раздавленного ужасом, потому как он узнает всех и каждого, вспоминает по именам и в то же время понимает – все они лишь подделка, безмозглые, а главное – бездушные куклы, какой придется стать и ему, когда Минотавр его пожрет… И вздрагивает от пробуждения, осознавая – кто он и где находится. А затем – еще раз, рекорд на сегодняшнее утро, и обнаруживает – в каюте он не один. Сначала ему показалось будто это Нить. Но на чертовски неудобном седалище, проектировщику которого следовало оторвать руки, в чертовски неудобной позе – левая нога на правой ноге, локоть правой руки упирается в колено, левая же рука совершает в воздухе нечто вроде колдовских пассов – устроилась Ариадна собственной персоной. Она курила, и Корнелий поначалу не мог сообразить – почему не ощущается запаха. Понаблюдав за незваной гостьей, догадался, что та весьма ловко направляет дым в вентиляцию. Решив сделать вид, будто ничего особенного не происходит, словно каждое его пробуждение сопровождается присутствием в каюте гостьи или гостя, прошеного или, как в этот раз, незваного, Корнелий сел на дьявольски неудобной и жесткой койке, тщательно растер мышцы лица обратной стороной ладони, налил из кувшина воды, благо до всего в каюте можно дотянуться, не вставая с койки, жадно выпил, затем налил еще и стал пить медленнее, глоток за глотком. Ариадна наблюдала за ним. Лицо оставалось бесстрастным. Выспрашивать, что случилось и каким ветром ее сюда занесло, Корнелий посчитал невежливым. Когда второй стакан с водой опустел, он знал о чем говорить. – Опять плохо спал, – пожаловался комиссар Ариадне. – Нигде не встречал таких коек, как здесь. Будто специально сделаны, чтобы снились кошмары либо изнуряла бессонница. Ариадна слушала молча. – Поначалу мучила бессонница, но теперь организм адаптировался, и мои мытарства перешли в фазу кошмаров… точнее – одного кошмара. Будто некто ставит запись и проигрывает всю ночь напролет. Представляете? Ариадна глубоко затянулась, чуть шевельнула плечами. Корнелий истолковал это как приглашение и дальше излагать содержание навязчивого кошмара. Он изложил. С подробностями. А когда завершил, тем же тоном добавил: – И знаете, Ариадна, я не думаю, что это всего лишь плохой сон. Я уверен, что вижу тех, кого Червоточин принудил участвовать в экспериментах с сингулярностями и червоточинами. Я ничего не понимаю в этих экспериментах, но догадываюсь – ваш муж обрел способность поглощать мировые линии других людей. Понимаете? То есть не понимаете, конечно же… я и сам мало что понимаю, а проконсультироваться не с кем, связь с внешним миром отсутствует… так вот, память моя отказывается вспоминать то, что здесь было в начале моего прибытия на Амальтею, сколько людей, молодых, надо полагать, людей здесь находилось, преисполненных энтузиазма, с обожанием смотрящих на своего гуру, кумира, учителя Червоточина, каждое слов его – как откровение в теории сингулярностей… 9. Пытка – Если мы пытаем Природу, стараясь вырвать ее секреты, то справедливости ради следует признать право Природы столь же жестоко пытать и нас. Особенно нашими собственными руками, – голос Ариадны надтреснут. Корнелий поперхнулся. Схватил стакан и сделал несколько глотков. Оторвался, вытер рот. Ему показалось, что рука дрожит, он уставился на ладонь, стиснул и разжал кулак. Нет. Пока все под контролем. Выдержка. Главное – выдержка. – Спорный тезис. – Он поднял взгляд на Ариадну, чья неподвижность тревожила. Если бы не движение губ, ее можно было принять за фантом или, того пуще, – галлюцинацию. – Не следует приписывать природе наши собственные пороки. Или… Или вы приписываете Червоточину атрибуты божества? Оправдываете его право воздавать грешным за излишнее любопытство?