– Он не видел. И он может сюда прийти любоваться восходом Юпитера. Увидит нас здесь в таком виде… – Естественный вид. Что он – голых не видел? Кстати… то, что на базу прибыл комиссар, мне на руку… По крайней мере, Червоточин не сразу вышибет меня с Амальтеи… Так ты согласна? – Ты мне делаешь предложение? Считаешь, что как честный человек после всего случившегося должен образовать со мной первичную ячейку фаланги? Или ты о другом? И ты, Брут… – Знаешь, я даже не ревную. На этом Корнелий иссяк. Он вдруг ощутил, как закончился тот запал, который держал его в этом закутке, заставляя выслушивать любовный шепоток молодых, не нашедших иного места уединиться. А где еще им уединиться во чреве станции, набитой молодыми энтузиастами, прибывшими со всех уголков Солнечной системы, дабы возложить и свою долю жертвы на алтарь науки. И пусть эта жертва – крохотная и смешная, всего лишь отказ от удобств во имя блистающего будущего, творимого нами, но не для нас, но все же… И Червоточин восседает в центре станции, словно мифологическое чудище с головой быка, привечая в свой лабиринт молодых, ранних, перспективных. Если подходить к сложившейся ситуации с точки зрения затхлого формализма, то в ней несомненно можно усмотреть некие нарушения. Но во всяком случае не те, какими должен заниматься комиссар по братству… Корнелий отступал вглубь. Пятился спиной вперед – к лифтовой площадке, пятился до тех самых пор, когда до него донесся вопрос Брута: – Так ты уступишь мне сегодня смену? Это моя последняя возможность доказать ему… показать ему… Ответа Нити Корнелий уже не расслышал, так как уперся в нечто твердое, горячее и явно – не стену лифтовой площадки. До той еще десяток таких вот шажков – спиной вперед. От внезапного препятствия комиссар отскочил – сработали рефлексы, – развернулся, но тут же опустил изготовленные к схватке руки. Под потолок коридора, чуть не упираясь шишками антенн в световые панели, стоял робот. Тот самый – первопроходческий, назначенный Червоточиным царем Амальтеи. Минотавр. – Простите, – сказал робот. – Я испугал вас, возмутив траекторию вашего движения. Но вы двигались столь неестественно, что имелась вероятность зацепиться за поёлы и упасть. Пониженная гравитация смягчила удар, но я счел необходимым предотвратить несчастный случай. Корнелий на мгновение замер. Меньше всего ему хотелось, чтобы этот металлический соглядатай двинулся в галерею и застал там молодых людей. – Прогуливаетесь? – поинтересовался комиссар, попытавшись встать в коридоре так, чтобы первопроходческий антиквариат не мог его миновать, не попросив подвинуться. На что он, Корнелий, конечно же, согласится, но сделает это не сразу, а потянув время и по возможности возвысив голос, чтобы его услышали Нить и Брут. Сообразив, что их уединению пришел конец, приведут себя в надлежащий для исполнения служебных обязанностей вид, а то и вовсе ускользнут от нежелательной встречи с царем базы. – Разминаете, так сказать, механические сочленения, гм… Больше всего в металлическом болване раздражало отсутствие глаз. Опоясывающие металлическую башку буркала в счет не шли, скорее наоборот – они походили на черные пуговицы, хаотично разбросанные по голове робота, делая его смахивающим на паука. Торчащие рога антенн придавали ему еще более чудовищный вид. Корнелий попытался сосредоточиться на парочке подходящих под эрзац-глаза буркал, но выходило не очень – их акулья холодность вызывала в теле озноб. Хотелось даже ближе подвинуться к тепловой панели. – Я за вами, – сказал робот, не делая попыток миновать Корнелия. – Червоточин приглашает вас подняться в башню для наблюдения за экспериментом эс-че номер двести семьдесят четыре дробь а. – Что? Какого эксперимента? Робот повторно отчеканил: – Эксперимент с кодовым шифром эс-че, что означает «создание червоточины». Номер эксперимента согласно журналу – двести семьдесят четыре дробь а. – Понятно… спасибо за приглашение. – Корнелий невольно оглянулся, но тут же повернулся к роботу. – Вы ведь меня проводите? Я не ориентируюсь в вашем лабиринте. Книга VIII. Люцифер 1. Терра сингулярность По форме Амальтея напоминала неряшливо чищенную картофелину, из которой пришлось вырезать кратеры укоренившейся гнили. Самый глубокий – Гея – уходил на десятую часть диаметра планетоида в рыхловатую ледяную поверхность. Исследовательская база располагалась на дне Геи, поэтому отсюда – из башни – казалось, что на близком горизонте громоздятся высокие ледяные горы. Поскольку приливное действие Юпитера синхронизировало два цикла Амальтеи – вокруг гиганта и вокруг собственной оси, восход газового гиганта обеспечивался либрацией спутника. Как объяснил Корнелию приданный ему юнец-проводник с нежным пушком на румяных щеках, его комиссар про себя назвал ординарцем, время проведения опытов старались выбирать так, чтобы Юпитер не заслонял небо. – Так лучше виден ход бурения, – весело объяснил юнец, и опять Корнелий не понял его жаргонизм. – Бурение? – переспросил он. – Я как-то иначе… – А! Нет, не в том смысле! – Юнец от восторга хлопнул себя по бедрам ладонями. – Ой, не могу! Так и представил себя горняком! Да и что тут копать? Комок космического снега, к тому же протаявший. Тут везде полно пустот, знаете ли… Нет, мы бурим вакуум. Бурильщики вакуума! Это звучит гордо! – Скорость словоизвержения ординарца была невероятной, и Корнелию приходилось прикладывать усилия, чтобы воспринимать хотя бы общий смысл словесного водопада, обрушиваемого на его голову. Ординарец бесцеремонно схватил комиссара под руку, подтащил к экрану: – Вот бурильные установки, ну, не бурильные на самом деле, мы договорились, у нас терминологическая аберрация, на деле – самые мощные лазеры в Солнечной системе, патрон специально заказывал в Небесном Пхеньяне у космократоров… мощность… энергопоток… степень когерентности… странное число… – Ординарец выстреливал цифры с точностью до десятого знака после запятой со скоростью пулемета. И по большей части Корнелию непонятных, хотя за время пути на Амальтею он постарался, насколько мог, вникнуть в теорию и практику искусственных сингулярностей, однако сейчас не мог выявить в пулеметной речи юнца промежуток, достаточный, чтобы попросить уволить его от подробностей. Пришлось несколько раз прокашляться, последний раз совсем уж нарочито громко и неприлично, прежде чем юнец соизволил прерваться и озаботиться здоровьем подопечного. – Простите, с вами все в порядке? – Всё… – сипло сказал Корнелий. – В горле запершило… А нельзя ли… уважаемый И… – На нагрудном шевроне юнца было выткано И. Царевич, но комиссар сомневался, что это истинная фамилия, а не шутка. – У меня такая фамилия, – не замедлил подтвердить И. Царевич. – Почему-то некоторых смущает. В ней что-то не так? – Нет-нет, нормально, – поторопился Корнелий. – Но позвольте уточнить… я скажу своими словами, а вы только кивните – прав или нет относительно того, что здесь будет происходить. Договорились? – И. Царевич кивнул. – Славно. Так вот… насколько я понимаю, на тех треножниках расположены мощные лазерные пушки, а на платформе укреплена мишень из металлического водорода. Эксперимент состоит в том, что лазерные лучи со специально отмодулированной когеренцией воздействуют на мишень, в результате теоретически должен возникнуть индуцированный выброс виртуальных частиц с соответствующим нарушением законов сохранения. А так как Вселенная не терпит нарушений законов сохранения, то вслед за этим образуется квантовый объект – сингулярность, который снимет факт вопиющего нарушения фундаментальных основ мироздания… Так? – Не так! – раздался веселый голос из-за спины Корнелия. Услышав его, И. Царевич вытянулся во фрунт, задрал подбородок, выпучил глаза, и комиссару показалось, что юнец во все горло заорет: «Здравия желаю, товарищ генерал!» или какое там себе звание присвоил Червоточин. Корнелий повернулся к Червоточину и тоже в шутку приложил пальцы ко лбу. – Мы предпочитаем говорить не законы сохранения, а законы симметрии. Первые – частный случай вторых. Возможно, вы задаете себе вопрос: за каким дьяволом мы сидим на Амальтее, не самом удобном спутнике Юпитера, по большому счету он всего лишь комок подтаявшего снега, хотя в нашем распоряжении Европа, Ио, Каллисто? – Как и всякий опытный лектор, Червоточин не мыслил рассказ без активного вовлечения аудитории в диалог, даже если аудитория состояла из одного человека – Корнелия. – Задаю, – покорно согласился комиссар. – Только его и задаю… – Не язвите, Корнелий. – Червоточин подхватил его под локоть и подтолкнул ближе к экрану, повернул изображение и так, и эдак, давая возможность комиссару со всех сторон оценить красоту экспериментальной площадки. – Все дело в гравитационном воздействии Юпитера на окружающее пространство. Вблизи столь массивного тела континуум изнашивается, покрывается трещинами, что облегчает задачу бурения вакуума. Конечно, идеальным вариантом для нас был бы Меркурий, но защита от солнечного излучения с лихвой перекроет экономию на мощности лазерных буров. Корнелий вгляделся в экран и увидел на линии, отделяющей площадку с треногами лазеров от территории базы, фигуру, которую поначалу принял за человека в громоздком скафандре высшей защиты, но потом сообразил, что это робот. – Наш ультима рацио, – усмехнулся Червоточин. – На тот случай, если что-то пойдет не так. – Не так? – Корнелий насторожился. – Полноте, комиссар. – Червоточин успокаивающе похлопал его по спине, Корнелий поморщился. – Физика искусственных сингулярностей – терра инкогнита. Моя теория до сих пор остается в гордом одиночестве, и вовсе не потому, как могут подумать некоторые, – губы ученого презрительно скривились, и комиссар тут же вспомнил Брута, – что я собственными руками душу всякого, кто осмеливается на нее покуситься. Отнюдь! Наука не то место, где следует бороться за власть, за приоритет. Тут все объективно. Твоя теория либо подтверждается в ходе эксперимента, либо опровергается в ходе эксперимента… – А она подтверждается? – мигом спросил Корнелий. – Не все так быстро и не все так просто, комиссар. Когда применяешь к мирозданию третью степень пыток – а что такое эксперимент, как не пытка природы? – торопиться не следует, дабы пытуемый раньше времени не скончался. – Меня пугает ваша метафора, – заметил Корнелий. – Могу ли я понимать это так – эксперимент вполне может привести к катастрофическим для Солнечной системы и человечества последствиям? – Вы чересчур верите в могущество человеческого разума, комиссар. Наши возможности скромны, если не сказать ничтожны… Что мы можем причинить мирозданию? Ну, разве какое-нибудь стекло разбить да на стене ругательство нацарапать… порой мне кажется, будто мы похожи на пачкальщиков подъездных стен, знаете, существовали такие в древности? Они видеть не могли чистые стены и потолки, и пачкали их всякими надписями. Вот и мы – что такое наши многомудрые теории, как не бессильные ругательства на стенах вечности? – Для ученого вы чересчур пессимистичны, – сказал Корнелий. – В том, что я стал ученым, велика доля случайности, – сказал Червоточин. – Мой отец был одним из первопроходцев Венеры. Его первая экспедиция чуть не погибла, их танк оказался в эпицентре подземного атомного взрыва в Черных песках. Ему с двумя товарищами пришлось возвращаться к планетолету, севшему в зоне болот. Сотня километров без еды, без защиты от радиации, без надежды, что планетолет их дождется. Но он все-таки дошел, и не только дошел, а вернее дополз, но еще притащил на себе товарищей… Когда освоение Венеры шло широким фронтом, он поселился в Венусборге, там родился и я, став одним из первых примаром, как нас стали называть, тех, кто родился в мрачном мире под вечным отсветом багровых туч… Отец хотел, чтобы я стал продолжателем его дела – освоителем Венеры. У него к ней имелись свои счеты, и он желал, чтобы я преобразовал тот мир, где родился, превратил Венеру во вторую Землю, а может, даже и первую. Тогда много говорили о терраформовке, кое-что из технологий преобразования планет было опробовано на Марсе, но не слишком удачно… Однако я пошел в науку и занялся более интересующим меня делом – сингулярностями. Зачем возиться с одной, пусть и самой страшной планетой, когда можно заняться переустройством мироздания? – Это у вас семейное, – пробормотал Корнелий, Червоточин только рассмеялся. – Ариадна подыскивает подходящий океан, чтобы выпустить своих земноводных, и если они там не передохнут, то через сотню-другую миллионов лет из них может получиться нечто путное… Я ей предлагал иной вариант, но она верит в эволюцию, она для нее и есть бог-изобретатель. Океан Дирака – вот что нужно ее лягушкам, а не Европа и не Титан. – Трудно быть богом, – заключил Корнелий. 2. Бурение До этого случая Корнелий не присутствовал на подобных экспериментах и слабо представлял, на что они могут походить во фронтирной физике. Червоточин военачальником восседал на возвышении, оттуда разбегались ряды рабочих столов, перед экранами склонились юноши и девушки в одинаково белых комбинезонах. Здесь вообще преобладали лишь два цвета – ослепительно белый и черный, причем такой густоты, что взгляд воспринимал его как отсутствие материи вообще. Полукружие черных и белых клавиш перед Червоточиным представало перед Корнелием как чередование бытия и ничто, света и тьмы. В подтверждение подобной ассоциации из динамиков звучал джаз в исполнении любимого музыканта Червоточина Телониуса Монка. Прежде чем занять место за одним из пультов, И. Царевич попытался устроить Корнелия на приступочке, откуда, как утверждал стажер, открывается наилучший вид на работу Червоточина. Комиссар отказался и пожелал найти местечко, откуда открывается наилучший вид на экспериментальную площадку. В конце концов он сжалился над И. Царевичем и отпустил его, оставшись у панорамного экрана башни. Снаружи пока ничего интересного не происходило, Корнелий разглядывал сидящих, выискивая среди них Нить, но девушку не обнаружил, зато взгляд его привлек молодой человек, занимавший один из пультов в среднем ряду. Он сидел напряженно, будто опасался, что его присутствие разгневает шефа и он с позором будет изгнан. Корнелий взглянул на Червоточина, с высоты обозревающего командный пункт и почти неотличимого от фантастического космического адмирала, которому предстояло вести межзвездную армаду миролюбивых землян против кровожадных жукоглазых интервентов. – Итак, приступаем, – произнес Червоточин. Волна движения прокатилась по фигурам за пультами. – Зажигание! Экран осветился. Будь на его месте обычный иллюминатор, вряд ли Корнелий рассмотрел происходящее на площадке – настолько ослепительно вспыхнули лазерные «буровые» установки, как их про себя назвал комиссар. А еще ему на ум пришло совсем архаичное сравнение с древними буровыми установками на нефтеносных полях. Земную твердь они бурили до нефти, использовалась она как топливо, в том числе и для транспорта, перевозящего людей из точки А в точку Б. И в определенном смысле здешние «буровые» тоже пытались решить логистическую задачу – обеспечить почти мгновенное перемещение людей к звездам. Там, где находился фокус скрещения лазерных лучей, вспыхнуло солнце, кипящее, выбрасывающее длинные языки протуберанцев, магнитосфера их сдерживала. – Напряженность магнитного поля… Мощность излучения… Искажение симметрии… Толщина волосяного покрова… – Зал заполнялся голосами операторов, цифры сыпались как из рога изобилия, и поневоле Корнелий задался вопросом – улавливал их Червоточин на слух? Он полуобернулся и увидел, что тот сидит, закрыв глаза и прижав кончики указательных пальцев к вискам, будто у него неимоверно разболелась голова. – Включена программа модуляции излучения… – Этот голос комиссар сразу распознал. В отличие от остальных, звучащих с интонациями бездушных роботов, он звенел от напряжения. Брут. «И ты, Брут», – промелькнуло у Корнелия. – Приступить к бурению! – проревел Червоточин с яростью. Можно подумать, что все, кто сидел за пультами, в едином порыве вдруг решили отказаться от участия в эксперименте и дезертировать, а генералу, чтобы не потерять армию, ничего не оставалось как положиться на собственный голос. – Приступить! К бурению! Корнелий вновь смотрел на экран, но на его дилетантский взгляд ничего нового не происходило. Рукотворное солнце так же полыхало, выбрасывая протуберанцы, как бы пытаясь вырваться из тисков магнитной ловушки. А затем все изменилось. Будто кто-то резко распахнул темный занавес, отделяющий зрительный зал от сцены. Корнелий падал в бездонный колодец. И больше всего его удручал не столь резкий переход от состояния, в котором он пребывал, к безудержному полету в бездну, сколько неспособность хоть что-то изменить. Насколько он бессилен перед могущественной силой, шутя сдернувшей его с твердой поверхности поёл станции и швырнувшей туда, где нет ничего, только он, он в полнейшем одиночестве и неизвестности – что его может ждать по ту сторону бесконечности? Собственное тело таяло, истончалось, будто он – не плоть живая, но кусочек сахара в кипятке, и это еще одно странное ощущение, может, не самое сильное в сонме других – страха, удивления, предвкушения, но несомненно из тех, которые он не испытывал в жизни. Он совершал инволюцию от развитого человеческого существа, организма, к тому комочку клеток, что пробегает миллионы лет эволюции, прежде чем покинуть лоно матери. Бездна наполнялась светом, и, к огромному облегчению Корнелия, он вдруг понял, что может различать направления. По крайней мере, два основных – то, откуда он падал, и то, куда падал. Из холодной тьмы в раскаленный свет. Вечность и бесконечность падения иссякали, истончались точно так же, как до этого истончилось и исчезло его тело – оболочка разума. Там, внутри притаилось испуганное, ужаснувшееся, но такое любопытное Я. Если бы у Корнелия все еще имелись глаза и веки, он бы зажмурился, закрылся от уплотнявшихся потоков, волн света, обретавших плотность, упругость взамен эфирности. Что это? Что это такое? Где я? Зачем? Вихрь вопросов, не имеющих ответов. И Корнелий подумал, что в этом и заключается суть мироздания – лабиринт вопросов, и нет ответов, а так как даже вопросы не терпят пустоты, то они порождают из экзистенциальной пустоты того, кто если не найдет верные ответы, то, во всяком случае, попытается это сделать. Минотавра.