– Я не экспонат, – раздался голос, больше похожий на скверно отмодулированное гудение холодильной установки. – Я – первопроходец! Корнелий готов был присягнуть перед высшим судом фаланги, что в гудении явственно прорезались обида и гордость. Тектотон поднял сжатый в кулачище манипулятор в древнеримском приветствии. – Аве, цезарь, – пробормотал Корнелий, Червоточин рассмеялся. – Могучий экземпляр, и как вы верно заметили, глубокоуважаемый комиссар, в превосходном состоянии. Это наш маскот. Участвовал в освоении лун Юпитера, да здесь и остался. Прикипел, так сказать, душой и телом. А душа у него, поверьте, имеется. Впрочем, что такое система Юпитера, как не Солнечная система в миниатюре? Чего у нас нет из того, что есть у вас? Будь я и в самом деле богом на этапе ученической демиургии, взял бы моделью сотворения собственного мира Юпитер и его спутники… – Здесь нет солнца, – сказал Корнелий, но Червоточин только махнул рукой. – Достаточно сжать Юпитер, чтобы запустить в его ядре реакцию термоядерного синтеза, и вот – собственное светило! Прогорит быстро, ну да и время ускорить – не проблема, старик Эйнштейн нам в помощь. – Насколько мне помнится, – усмехнулся Корнелий, – бог творит как раз из ничего, но вы, желая принять его атрибуты, продолжаете творить по-научному – выбирая модели. – Даже всемогущество требует ученичества. Научное познание – лабиринт, уважаемый комиссар. Входишь в него и не знаешь, как выбраться, за каким поворотом тебя подстерегает Минотавр. Корнелий хотел съязвить, что, видимо, поэтому Червоточин и делегировал царские полномочия Минотавру, дабы приручить того, но удержался. – Как вам здесь? – с ударением на последнем слове. И вновь во вроде бы обычном вопросе вежливости комиссару почудился подтекст, будто Червоточина интересовало его мнение не как прилетевшего на опустевшую в каком-то ином пространстве – времени базу на Амальтее, а непонятным образом провалившегося в события, происходившие задолго до мерзости запустения. Корнелий это время застал. Он внимательно посмотрел на Червоточина, но тот продолжал безмятежно есть манную кашу – густую, приправленную малиновым вареньем. И никакой хлореллы. – Чтобы понять, почему все так закончилось, необходимо узнать с чего все начиналось, – сказал Корнелий. 9. Фронтир – Хотите кашу? – невпопад спросил Червоточин. – Обожаю манную кашу, а здешняя киберкухня варит ее изумительно, без единого комочка, да еще приправляет вареньем. Представляете? Наш кашевар с ума сошел, пытаясь выяснить, откуда она его добывает, даже порывался разобрать агрегат, но я, конечно, не разрешил. У меня на этот счет гипотеза – малиновое варенье поступает в ее закрома прямиком из деревни Утка, Гомельский район, Земля. Прямиком из тех времен, когда я проводил там босоногое детство у дедушки с бабушкой. Даже припоминаю огромные банки с вареньем, бабушка его варила и щедро отпускала мне с него пенки. – Любопытная гипотеза, – сказал Корнелий. – Многое объясняет. Ложка с манной кашей замерла в воздухе. Червоточин внимательно посмотрел на комиссара, и тот почувствовал, что заставляло вращаться мир вокруг этого человека. То, что во времена оные именовалось харизмой. Или энергетикой. Притяжением. И хотя Корнелий обучен справляться с подобными феноменами, столь свойственными лидерам фаланг, он на мгновение оцепенел. – Любопытство. – Червоточин слизнул кашу с ложки. Ел он чудно и не сказать, что приятно. Но Корнелий заставил себя смотреть, как светило науки о сингулярностях и червоточинах осторожно подбирает кончиком языка густую субстанцию, будто мороженое. – А скажите, комиссар, ваше явление здесь – тоже любопытство? Видите ли, наша фаланга живет и процветает, и если мне не изменяет память, никаких жалоб и нареканий от ее членов вам не направлялось. – Вы отслеживаете все каналы связи с внешним миром? – невозмутимо поинтересовался Корнелий. – Гм… меня учили – невежливо отвечать на вопрос вопросом, хотя вас может извинить непривычка к моей манере решать проблемы. – Червоточин слизнул последний комок каши и неуловимо резким движением воткнул ложку в тарелку. Корнелий готов был поклясться, что столовый прибор пронзил дно и вошел в столешницу, поскольку она сохранила вертикальное положение после того, как ученый разжал кулак и убрал руку. – Что ж, спрошу иначе. За каким дьяволом вы, Корнелий, комиссар по братству, человек, судя по всему, занятый по горло этим самым братством, являетесь в мою вотчину? Она никакой угрозы Внеземелью не несет, а даже наоборот – обещает ему в скором времени невероятный прогресс и процветание. А кроме того, являет собой самый совершенный образец братства – научного и человеческого. Уверяю вас, все они – молодые бездари, но для их лет подобное состояние ума вполне нормально. Я творю из них новых людей! А из новых людей творю все, что моей воле угодно… Вот, кстати, моя жена считает, что на роль людей больше подойдут ее… гм, я называю их лягушками, но она требует от меня большей строгости в терминах. Хорошо, ее земноводные. Может, вам заняться ими? Внушить идеи братства, так сказать, на первых этапах сотворения иной, нечеловеческой цивилизации. – Видите ли, товарищ Червоточин, вы, как ученый и далекий от проблем Внеземелья человек, не вполне представляете специфику моей работы, равно как я мало что понимаю в сингулярностях и вряд ли отличу искусственную сингулярность от естественной, если таковые мне встретятся… – И те и другие – первозданный хаос, упорядоченный разумом. Но первые более волосаты, – сказал Червоточин. – Что? Э-э… – Неважно. Продолжайте, комиссар. Вы остановились на специфике вашей работы. Очень интересно. Корнелий помолчал, но видя, что Червоточин готов и дальше слушать, продолжил: – Так вот, специфика моей работы не в том, чтобы решать проблемы, а в том, чтобы их предупреждать. Это важно осознать, поверьте. Когда проблема появляется и требует ответных действий, это означает – я потерял хватку. И теперь обстоятельства диктуют нам, что делать, а не мы диктуем им, в каком направлении развиваться. Чтобы проблему предотвратить, необходимо понять ситуацию, в которой она может возникнуть. Контекст. – Понять – значит предотвратить, – сказал Червоточин. – И что именно вы желаете понять здесь? На Амальтее? – Всё, – улыбнулся Корнелий. – Мне нужно все. Червоточин зачерпнул ложку каши, поднес ее ко рту, но затем вернул на место. – Что ж, Корнелий, пожалуй, я не буду выставлять вас с позором с территории фаланги, хотя и в фалангисты не собираюсь посвящать. Вот в ученики я бы посвятил вас с удовольствием. И знаете почему? Комиссар пожал плечами. – Вы – чистый лист бумаги во всем, что касается теории сингулярности и червоточин. Взгляните на эту ораву молодых и ранних. – Червоточин широко раскинул руки, будто собираясь обнять разом находящихся в кают-компании. – Наверное, у вас создалось впечатление, что я для них царь и бог? Что они готовы поклоняться мне и внимать каждому слову учителя? Ха-ха-ха! – Разве не так? – Корнелий вспомнил полные обожания глаза Нити Дружининой. – У меня создалось впечатление… – Оно ошибочно, – сухо сказал Червоточин. – В науке нет не только царских путей, а заодно путей комиссарских, но в науке нет и царей, Корнелий. Ньютону пришлось взгромоздиться с ногами на спины и плечи предшественников, дабы взглянуть дальше них и сформулировать законы ньютоновой механики. Взгромоздился наверняка в испачканных навозом и грязью сапожищах, а ему на парик влез старина Эйнштейн и попрал в прямом и переносном смысле все то, что постулировал сэр Исаак. Наука только так и развивается – мы не продолжаем, мы отвергаем, опровергаем и выдвигаем новые теории. Особенно там, где пролегает фронтир, передовая линия битвы между известным и неизвестным. Наука не ведает жалости и презирает авторитеты. Французская революция у нас свершается каждый день, понедельник начинается в субботу, а революционная гильотина не перестает работать даже по ночам. Корнелий невольно потер шею, Червоточин рассмеялся, однако глаза оставались ледяными, как и расстилавшийся за панорамным иллюминатором пейзаж Амальтеи. 10. Свидетель – И ты, Брут, – с горечью сказала Нить. Корнелий как раз вывернул из радиального коридора, чтобы попасть на галерею, опоясывающую приплюснутый диск базы. Отсюда открывался все тот же вид ледяных пустошей. Не то что он по ним соскучился. Комиссару хотелось побыть в одиночестве. Вряд ли в разгар подготовки к эксперименту, на который приглашен и он, Корнелий, кто-то еще осмелится бездельничать, сидя и потягивая прохладительное, словно ему не хватает вида промороженной поверхности планетоида. Как оказалось, он ошибся – в галерее находились двое. Нить Корнелий признал по голосу, а вот ее собеседник на слух был ему незнаком. – Я не могу молча наблюдать, как мы вязнем в бессмысленных опытах. – Тебя никто не заставляет молчать, Брут, – сказала Нить. – Наберись храбрости и скажи ему. В конце концов ты был его любимым учеником. – Был – ключевое слово. Я пытался связаться хоть с кем-то за пределами Амальтеи, но у меня не получилось. Словно мы в сингулярности, откуда не исходит ни единого сигнала… Горизонт событий, а может – преступлений! – Прекрати… я не выношу, когда ты такой… – Какой? – Депрессивный и огульный… Ты огульно обвиняешь его в преступлениях, которые он не совершал… – Я обвиняю его в преступлениях, которые он совершит! Тебе следует лучше штудировать теорию сингулярностей. В них не имеет смысла разделять прошлое и будущее. Он сам – огромная и непознанная сингулярность, в нее мы все падаем… я даже пытался подступиться к Ариадне, предупредить… но все бессмысленно… она холодна, как и ее лягушки… Корнелий боролся с искушением явить себя перед говорящими или остаться до поры невидимым свидетелем разговора. Второе, конечно, предпочтительнее. Судя по всему, не все на станции воспринимали Червоточина как бога. Так, по крайней мере, комиссару показалось. Молчание затянулось. Когда Корнелий решился выглянуть из-за угла и посмотреть – что явилось тому причиной, Нить вновь заговорила: – Прекрати… не надо… Брут… – Ты так часто повторяешь мое имя, что я невольно ощущаю себя убийцей Цезаря. – Не выдумывай. Ты знаешь, как я к тебе отношусь… – А еще я знаю – ты всегда будешь на его стороне. Что бы я не доказывал, как бы не тыкал в зияющие дыры в этой его так называемой теории червоточин и искусственных сингулярностей… Там концы с концами не сходятся, но никто не желает этого видеть! Впрочем… никто и не может этого увидеть, ведь его стараниями тут собрались исключительно узкие специалисты. Каждый занимается своим куском мозаики, право сложить которую он узурпировал… А его творческий псевдоним! Ты можешь представить себе Ньютона, который бы подписывался как Тяготение? Или Эйнштейна, сменившего фамилию на Относительность? Ха! – Он целиком и полностью посвятил себя этой работе, Брут. И ты, Брут… – Как раз это пугает до чертиков. Ученый не должен целиком и полностью отдавать себя работе. – Вот как? Почему? Разве не так поступали великие… – Ученый тогда путает собственную жизнь и науку. Его теории становятся его жизнью, без них он себя не мыслит, а значит, не готов и не сможет от них отказаться. А для науки очень важно – уметь признать собственную неправоту. – Особенно, если на ошибки указывает сопляк, – голос Нити наполнился сарказмом. – Который в науке без году неделя, а уже считает себя вправе. И к тому же… вовсе не собирается полностью отдаться науке… Корнелий прислушивался к возне в коридоре. Ему хотелось удалиться. Вот прямо сейчас. На цыпочках. Будто его здесь и не было. Ведь происходит банальнейшее недоразумение – милые бранятся, только тешатся… Однако комиссар не может себе позволить воспринимать происходящее исключительно в романтическом ключе. Он должен воспринимать это прагматично, по крупицам выбирая из любого сора информацию, что позволит ему принять обоснованное и окончательное решение. Поэтому единственное, что Корнелий себе позволил, так это беззвучно прошептать: «Простите». Брут тем временем продолжил и, судя по слегка задыхающемуся голосу, некие его действия достигли успеха: – Мне… нужно… попасть сегодня… в дежурную смену… – Зачем? – Голос Нити также указывал на рост температуры встречи. – Подожди… а если сюда кто-то придет?.. Брут по-детски хихикнул: – Еще раз посмотреть на эти ледяные груди… тьфу, груды? От них всех тошнит… – Не всех… Корнелий… Услышав свое имя, комиссар вздрогнул и невольно попятился. – Что – Корнелий?