– Порой мне снится кошмарный сон, – между тем продолжал Брут, – во сне мне является мир, где у идей нет материального носителя. Можете представить?! В том мире отсутствуют гипостазисы, а идеи – всего лишь мыслительные конструкты, эфирные образы, никому не принадлежащие, ни к чему не привязанные, никем не рожденные. В подобном мире бесполезно убивать кого-либо, дабы уничтожить вредную идею. Телониусу там бы понравилось, ведь его гибель ничего бы не изменила. Не стало одного, на его место пришел бы другой, и проект терраформовки продолжался. Каково?! Если нет гипостазисов, то все дозволено! Нет, нет, только не это! – Брут наиграннно прижал тыльную сторону ладони к бугристому лбу, закатил глаза. Клайменоли заставили Ариадну сделать глубокий вдох, еще более глубокий выдох, стукнули по бедрам, коленям, а затем удары стали столь быстрыми, что она не могла осознать каждый по отдельности, лишь подчинялась им – точно и бездумно. Точнее сказать – без-умно. Ничего подобного Брут от нее не ожидал, как и она сама. Застигнутый врасплох Брут-Фесей пытался защищаться, но легкая, верткая Ариадна, управляемая клайменолями, казалась ядовитой болотной гадюкой – тонкой, молниеносной, безжалостной. И хотя кулачищами Брут беспорядочно молотил во все стороны, и пару раз они достигли цели, но это не спасло его. Только завершив дело и опустившись в изнеможении на пол, не в силах и шагу сделать до ближайшего седалища, Ариадна ощутила неприятную болезненность возле левой щеки и четвертого ребра. Судя по всему, там, куда угодил Брут. Неважно. Теперь это неважно. То, что важно, лежало на поёлах каюты – недвижимое, почти как оглыбленный Телониус, произошедшая схватка не вывела его из неподвижности. Тело следовало убрать, желательно так, чтобы не превратить в источник гниения и заразы. Идеально – в утилизатор, допустимо – в морозильник. Но вряд ли ее сил хватит доволочь такую тушу до утилизатора, а вот морозильная камера имелась неподалеку от каюты Ариадны. 7. Наблюдатель Пока тело под направляющими ударами клайменолей совершало весьма энергозатратные действия по перемещению Брута в морозильник, больше похожий на биологический анклав, в каких проводились опыты по генетической гибридизации, Ариадна пыталась размышлять: сделала бы она то же самое, если бы никаких клайменолей не существовало? Исключительно по собственному почину? И если бы данная моральная дилемма имела положительное решение, то стоило раскаиваться за содеянное? – На всякого Телониуса найдется свой Огневик, – вспомнились Ариадне слова Брута. Похоже, на Брута тоже найдется своя Ариадна. Брут-Фесей оказался отвратительным типом, но как ткач восстания Ариадна должна сохранять профессиональное хладнокровие и, самое главное, объективность. Так и не придя к окончательному решению, Ариадна переключилась на более насущные дела – уместить громоздкую тушу в узкий морозильник, ради чего пришлось заползти внутрь, погрузиться в обжигающий мороз и, упираясь руками и ногами, затянуть за собой Брута. Не находись она под управлением клайменолей, которым холод не досаждал, вряд ли справилась с задачей, выскочила бы из ледяного чрева и убежала без оглядки на окоченевшее тело Брута. Когда дверь холодильника захлопнулась, щелкнул замок и мигнула лампочка, отмечая переход в режим консервации, Ариадна, ведомая клайменолями, побрела обратно в каюту, и еще долго стояла под горячими струями, смывая старую кожу и ощущая, как цепкие когти холода неохотно отпускают ее. Наверное, именно тогда она перестала считать себя лицом, а точнее – телом, облеченным представлять интересы группы лиц, ходатайствующих о реализации права идти наперекор установленным правилам, то есть жаждущих восстать против демиурга Телониуса, говоря без обиняков. Ариадна сложила полномочия ткача восстания, оставшись всего лишь последней жительницей Лапуты, о чем неизменно сообщала единица на счетчике живых душ, пребывающих на небесном острове. Робот-нож по-прежнему сопровождал ее, изрекая все более безумные и несвязные сентенции. Его слабый позитронный мозг не выдерживает нагрузки, которую на него взвалили. Он бормотал о червоточинах, о ликах, возникающих в облаках, неотрывно следящих за ним даже сквозь оболочку Лапуты, о каких-то смерть-цивилизациях, передающих эстафету благовести от сверхновой к сверхновой, речитативом повторял рецепты приготовления хлореллы, коих помнил неисчислимое количество, но, судя по ингредиентам и способам обработки, вряд ли они могли оказаться съедобными. Его следовало деактивировать или вернуть на кухню, но Ариадна остро переживала одиночество, и даже робот-нож казался пригодным суррогатным собеседником. Хотя его безумие оказалось заразительным. Несколько раз ей случалось, стоя у обзорного иллюминатора, наблюдать, как несущиеся в стремнине суперротации облака складываются в лицо, причем под воздействием ветра оно словно оживало, шевелило губами, и Ариадне чудилось, будто разбирает обрывки слов и фраз. Четыре раза ей показалось, как облачный лик произнес «Телониус», в другой раз – «смерть», но вряд ли это было чем-то большим, нежели игрой иссохшего воображения. Что до происходящего на поверхности Венеры, то вполне ожидаемо и там на смену порядку возвращалась первозданная стихия. Ариадна наблюдала, как вокруг фабрик возникали Красные кольца, и установленные поблизости камеры либо беспилотники бесстрастно передавали печальные картины. Даже в ее сердце рождалось тоскливое чувство утраты – белоснежные дырчатые кубы покрывались отвратными пятнами, будто пораженные гниением. Полупрозрачные дымы извергаемых наноботов обретали зловещий гангренозный оттенок, ровные грани оплывали, морщились, и через какое-то время ничего не могло выдать в фабриках творение разума. Наоборот, они представали жуткими наростами на теле планеты, внося лепту в неукротимую враждебность этого мира демиургической воле. Ариадна даже не пыталась разобраться в причине изменения структуры терраформовки, и какие наноботы теперь выбрасывали фабрики. Логично предположить: такие, которым по достижении критической насыщенности, предстояло за короткий срок превратить раскаленно-кислотный ад во вполне терпимое (на первых порах) и желанное (на последующих) место обитания. Возвращенцы предпочли улитку в руках тритону в болоте. «Я всего лишь выполняла свой долг», – оправдывала себя Ариадна перед оглыбленным Телониусом. Он наверняка прозревал сквозь завесу туч гибель своего творения, величайшего гипостазиса размером с планетоид. Будь он завершен даже жертвой жизни возвращенцев, которую готов был принести демиург, открыл бы совершенно иные пути расселения по мирозданию. Теперь этот гипостазис ветшал и разваливался, уступая более могучему, чья суть провозглашала привычную материальную максиму: «Мы живем в лучшем из миров». Порой Ариадна даже жалела, что избавилась от Фесея, не дослушав его весьма любопытную сентенцию о мире, где идеи не нуждаются в материальной явленности, существуя не только сами по себе, но и без всякой на то воплощенности. Представить подобное невозможно, все равно что назвать математику наукой о нечто таком, чему не потребны сложнейшие конструкции, возводимые учеными, дабы проявить в мир числа. Эти самые числа вполне могут обходиться исключительно чистыми воззрениями. Каким бы тогда образом достигалась идентичность подобных воззрений, распределенных среди миллиардов умов? Они совершали ту или иную математическую операцию и приходили к одному и тому же результату, например, что дважды два есть пять. Ариадна как ни пыталась, не могла вообразить, отключаясь от тела настолько, что клайменоли стучали с учетверенной усердностью, заставляя с неохотой возвращаться к делам телесным. Возможно, Брут не высосал свою мысль из пальца, а продумывал ее долго и тщательно. Он заявил о ней Ариадне, стараясь то ли утешить, то ли сильнее уязвить ткача восстания. Поиски в том месте, где когда-то находилось его убежище, не дали Ариадне ни единого ключа, да и что могло иметься личного у Брута, если даже в зените славы он обретался в гамаке самого обычного воскрешенного, а все имущество умещалось в узелке, сложенном под подушку. 8. Чудовище Узелок, выделанный из желудка водяного паука, Ариадна все же захватила с собой, называя его про себя гипостазисом души коварного Брута-Фесея, бунтаря. Его следы пролегали отнюдь не только по Венере, но и десяткам иных мест Системы, оставляя за собой такую же мерзость запустения, что придало чертам шишковатой башки признаки гипостазиса, хотя поверить в подобное затруднительно. Верить не верила, но ведь нечто толкнуло ее на превращение Брута в промороженный кусок плоти, что дожидался утилизации в морозильнике. Окончательная смерть для него чересчур простой выход, ибо как знать – не пройдет ли Брут Феодоровский процесс вне всякой очереди? А затем явился Минотавр. Злобный. Огромный. Исходящий паром, подобно компрессору, которому требуется срочная профилактика, если бы нашелся смельчак, взявшийся ее провести. Он топал по переходам Лапуты, будто кого-то выискивал. Ариадна подумала о Бруте-Фесее – не его ли? Возьмись Минотавр за нее, даже всего лишь взглянув на нее, никакие клайменоли не удержат ее от чистосердечного признания. Впрочем, до сих пор клайменоли исполняли возложенное на них дело, не позволяя Ариадне даже свернуть в боковое ответвление, если приближалась жуткая фигура – рогатая, рыластая, окутанная облаками изморози, с грохотом топающая по поёлам, оставляя на них полукруглые отпечатки. Массивная башка, казалось, продавливала плечи, заставляя Минотавра сутулиться, горбиться будто от невыносимой тяжести злобы, лежавшей на нем непосильным грузом. Словно не чудовищем он был, явившись на Лапуту из одной ему известной бездны, а погрузочным механизмом, которому надоело недвижимо пребывать в служебных недрах небесного острова, и он выбрался оттуда бродить по жилым уровням и галереям. Кто осмелится остановить несокрушимый механизм? Промороженный Брут-Фесей теперь казался Ариадне гипостазисом любезности, она по недомыслию погрузила его в сон абсолютного нуля, лишив надежды на воскрешение. Она даже подумывала: а не пойти ли на попятную, извлечь ходатая, благодаря которому ее вообще занесло на эту Лапуту, из морозильника, дабы затем натравить на рогатое чудище. Однако невольное сравнение Минотавра с погрузчиком придало мыслям Ариадны более практичную направленность, так как она вспомнила о Пане. Кому как не Пану, с которым бился Телониус, ударами кулаков крепя собственную волю к победе, не взять быка за рога да не выбросить за пределы небесного острова в те маргиналии, из которых тот окошмарился? Нельзя исключать, что именно Пан и являлся для Телониуса его личным гипостазисом упрямой воли, заставляя раз за разом вступать в заведомо проигрышную битву. Клайменоли не возражали. Это оказался тот редкостный случай их глубокого обоюдного согласия относительно дальнейшей судьбы проникшего в опустевший лабиринт Лапуты чудовища. Ариадне казалось, что она вновь обрела свободу тела, нет никаких клайменолей, сама прекрасно помнит о необходимости дышать, смотреть и слушать, а ноги двигаются в полном согласии, не позволяя запнуться. В поисках Пана ей пришлось погружаться в глубочайшие бездны небесного острова, в царство колоссальных механизмов, забредать в закоулки, в которых вряд ли бывало хоть единое живое существо, при всем при этом выкрикивая в пустоту: – Пан! Пан! – Она не желала и мысли допустить, будто Пан мог самоликвидироваться, не выдержав одиночества. Ариадне верилось – робот хранит верность привычке хозяина регулярно призывать его на бой, а потому должен являться туда, где она впервые увидела его металлическую фигуру, словно увеличенного брата-близнеца Телониуса. Вместо влажной кожи он покрыт шершавой броней, но кулаки демиурга все же оставляли вмятины. Вот только где оно – то самое место? Сколько раз она ошибалась, принимая за него другую площадку, сокрытую в полумраке скудного венерианского дня. Только четыре цикла спустя ей пришла в голову счастливая мысль заглянуть в центральный утилизатор. Там все еще покоилась груда «Циклопа», приведенного в полную негодность последним вояжем Телониуса на поверхность. Его так и не успели размонтировать до блоков, годных быть проглоченными пастями Цербера – так именовали главный утилизатор материи Лапуты. 9. Одиночная вахта Минотавр знал, как поступать. Никто не объяснял ему суть дела, ибо не было вокруг никого, кто или что эту суть понимал. Он просто знал – должен сидеть и смотреть. Пристально и безотрывно. Наблюдать, как в огромном трехмерном экране лениво поворачивается затянутый плотными облаками планетоид, подставляя белесую оболочку светилу. Сотни крошечных спутников на орбите взирали на Венеру тысячами фасеточных глаз, отмечая малейшие потоки облачного покрова, проницая его так, что поворотами рукоятки фокусировки можно спускаться вниз, слой за слоем обдирая атмосферу. И в конце добраться до пышущей жаром пропеченной поверхности, на которой там и тут проступали симптомы хтонической болезни – Красные кольца. Если наложить на изображение картографический слой, несложно убедиться – местоположение Красных колец совпадало с местоположением фабрик. Планетоиду еще предстояло стать одним домом для разумных, обрести смысл космического существования, преобразиться из черно-багрового ада в благодатный край болотистых джунглей, с уймой глубоких озер. Но он отказался от сомнительной для него чести и нанес по проекту терраформовки удар сокрушительной мощи, от него демиургу не оправиться. Кроме Красных колец оптические умножители позволяли рассмотреть машины примаров. Сами примары собирали скопившийся за время штурма и освоения Венеры космический мусор удачно севших и благополучно отработавших положенный срок автоматических исследовательских станций, неудачно севших и даже не включившихся роботов-разведчиков, а также корабли экспедиций, чьи экипажи либо погибли при посадке, либо сгинули в Черных песках, пытаясь провести первичную картографию этого ада. Зачем все эти останки нужны примарам, Минотавр не знал и знать не желал. Главное, чтобы они не приближались к фабрикам. В нем по-прежнему не иссякала надежда: их еще можно наладить и перезапустить цикл терраформовки. Иногда ему казалось, будто примары пробрались на Лапуту, занимаясь на облачном острове тем же, чем на поверхности планетоида, – сбором нужной и ненужной (по их мнению) рухляди. Этого, конечно же, Минотавр допустить не мог, а потому следил за лабиринтом Лапуты и пытался отыскать через систему внутреннего слежения наглых технопадальщиков. Порой ему казалось, будто видит их группами и по одиночке – чаще всего отпрыска в древнем оранжевом скафандре, но они тут же исчезали из поля зрения, потому что знали лабиринт лучше Минотавра. Все это его чрезвычайно разъяривало. Будь на месте Минотавра кто-то другой, вряд ли бы он нацедил хоть каплю смысла в подобном времяпрепровождении, в каком пребывало чудовище, когда не рыскало по лабиринту. Но плечи Минотавра отягощала огромная рогатая башка с выпирающим рылом-респиратором, а тело обтягивал слой крепчайшей шкуры – экзоскелета – от копытистых раструбов ступней до набыченной холки. Минотавр сидел и смотрел. Неподвижно. Неотрывно. Стиснув упакованные в трехпалые перчатки кулачища. Еле умещаясь в командном седалище, до его появления пустовавшем столь долго, что в эпителии возникли кровоточащие пролежни. Наклонившись вперед так, будто готовясь сорваться с места и головой нырнуть в шар Венеры, что вращалась перед ним гипнотизирующей облачной каплей. Так, может, в этом и заключалось все дело? В магнетическом воздействии планетоида? Сам по себе тот не обладал хоть сколь заметным магнитным полем, но воздействовал на Минотавра ровно так, как пролетающая мошка на оголодавшую лягушку. Минотавр нес вахту один. Ведь на Лапуте не осталось никого, кто мог его подменить – ненадолго, на то жалкое время, что требовалось могучему организму на восстановление сил и бодрости погружением в бездну сна, переполненную видениями. Чудовище порой не поднималось с рассиженного командного седалища целыми оборотами, взирая на Венеру столь пристально, что постороннему могло показаться, будто он и есть та сила, что движет планетоид и светила. Только самый внимательный мог бы заметить, как бессменная вахта Минотавра сопровождалась постепенным уменьшением на поверхности планетоида Красных колец. Казалось, они не выносили взгляда выкаченных буркал, постепенно бледнели, выцветали и гасли. Чем дольше и пристальнее взирал Минотавр на Венеру, тем чище становилась поверхность. – Ты опять здесь, – раздался за его спиной голос. Минотавр не удосужился обернуться. Что такое чей-то голос по сравнению с тем, что оставалось сделать. – Ты явился довершить то, от чего тебя отвратили? Если говоривший дожидался ответа, то напрасно. Минотавр лишь резче задышал, и воздух с почти звериным рыканьем устремился сквозь дыхательные щели в маске. Поскольку термостаты опустевшего небесного острова перешли на режим консервации, то с каждым циклом температура опускалась ниже и ниже, отчего казалось, будто из ноздрей чудища вырывается дым. Тем не менее тот, кто желал оторвать Минотавра от работы, шагнул к экрану и встал рядом с вращающимся изображением Венеры – почти квадратный, с бугристым черепом, в заиндевевшей форме с оторванными шевронами. – Она все же попыталась от меня избавиться, – объяснил пришедший. – Но лежать в морозильной камере, дожидаясь Феодоровского процесса, – не самое приятное занятие, доложу тебе по старой дружбе. Поэтому я сбежал из Океана Манеева… Непростая задача. Какие только миры довелось увидеть, прежде чем сквозь их лабиринт добрался сюда. Не будь у меня путеводной нити ненависти, Минотавр, я бы сгинул в закоулках сознания сумасшедшего бога… Ты ведь об этом ведаешь, демиург? Он должен был поделиться этим с тобой?! Своим безумием… Впрочем, неважно… Мне кажется, ее гложет вина за содеянное с тобой. В оправдание могу лишь напомнить – что такое ткач? Не демиург, конечно же. Куда до тебя. Но все же гипостазис локального действия, облеченный властью группой возвращенных. Воплощенное волеизъявление. Равно как и демиург проекта есть его гипостазис в физической проекции. Уж извини, приходится повторять записанные на воде истины. Мне же, Бруту-Фесею, никогда не подняться выше статута о заговорщиках. Признаю. Не скрою, меня угнетала необходимость пребывать на вторых ролях. Быть в тени великого проекта – терраформовки Венеры! Но, успокаивал я себя, если нужны демиурги и гипостазисы в нашем насквозь материальном мироздании, то необходимы и такие, как я – антидемиург и антигипостазис… Я – Иов, обвинитель всего и вся! Я тот, кому дано право призывать на суд даже демиурга, будь он хоть Минотавром, ибо мне это обещано в скитаниях по лабиринту безумия бога… Ты знаешь, о демиург, что такое – безумие бога?! Тем временем, что лысый продолжал изблевывать из уст своих потоки пустых слов, еще одно кольцо стерлось с поверхности и Минотавр сосредоточил взгляд на следующем. – Даже теперь ты продолжаешь творить непотребное. – Бугристоголовый скорбно опустил уголки похожего на длинный бритвенный разрез рта. – Пожалуй, подобному упрямству следует позавидовать. Вот, что мешало мне подняться до высот демиурга, – безграничная преданность тому, что творишь. Вопреки всем и вся. Разве не так? Я обречен на вторые роли – сначала у тебя, а когда удалось с тобой разобраться, то у ткача. Веришь, я не прочь умереть навсегда. Вдруг все дело в тех бесконечно малых членах ряда Фурье, из которых сложена моя личность? Сократить их в первом приближении воскрешения – вот надежда. Но даже демиургу не справиться в одиночку. Творец не может без тварей, о Минотавр! А потому тебе придется пасть на грешную землю, чтобы собрать себе адептов, желаешь ты этого или нет. 10. Первопроходец Минотавр зарычал. Изрыгнул потоки дыма. Набычился. Говоривший надоел. Хотелось его разорвать, но это означало оторваться от дела. А Брут того и добивался – Минотавр догадался. Обойтись следовало малой водой – напугать так, чтобы Брут опрометью бросился к ближайшему челноку и отбыл с Лапуты в любом направлении. И Брут-Фесей, словно исполняя желание Минотавра, исчез. Будто выключили голоизображение. Вот он мотал башкой, шевелил губами, пучил буркала, а затем – раз – самоотключился. Это успокоило Минотавра, но не надолго. Место Брута занял робот – на вид весьма древний, из первопроходческой серии, каких массово отливали на орбитальных заводах и столь же массово отправляли на завоевание Венеры и десятков других планетоидов. Их отличала высшая степень защиты, для чего проектировали роботов класса «первопроходец», не заботясь об эстетике внешнего вида и не придерживаясь стандартов, которые позволяли роботам функционировать внутри жилых куполов и орбитальных станций, не рискуя сбить железными плечами, локтями, ногами и теменем какие-то жизненно важные для обиталищ узлы и агрегаты. Теперь это чудовище, ничем не уступающее по устрашающему внешнему виду самому Минотавру, возвышалось бронированной башней там, где до того стоял Брут-Фесей. Но робот не делал попыток заговорить с Минотавром. Строго говоря, таковое вообще не предусматривалось конструкцией «первопроходца», если учесть экстремальность условий, для которых бронированное чудовище готовилось. Звуковой синтезатор речи выглядел излишеством, вполне хватало радиоканалов для обмена информацией. Однако тем самым был допущен досадный просчет, так как в условиях отдаленных станций «первопроходцы» оказывались единственными условно живыми созданиями рядом с первопроходцем из кожи, плоти и костей. И он-то имел острейшую потребность перекинуться самыми обычными словечками даже с машиной, используя для этого старый добрый способ жестикулярно-звуковой речи, а отнюдь не радиоканалы. Однако изобретательность живого существа, страдающего от одиночества, не знает границ, а потому «первопроходцев» умельцы научили имитировать речь с помощью технически неустранимых звуков. А таковых имелось много. Звукоизоляция не являлась хоть каким-то граничным условием для их демиургов. «Первопроходцы» умели разговаривать, как умеют разговаривать некоторые животные, щелчками и свистом вполне виртуозно имитируя речь. В отличие от животных роботы, конечно же, вели беседы вполне сознательно, а не бездумно повторяли то, что когда-то услышали. Вряд ли приходилось сомневаться, что «первопроходец», принявший столь необычную вахту от Брута-Фесея, вполне обладал способностью говорить, но даже и в безмолвном состоянии он стал выводить Минотавра из себя, о чем внешне свидетельствовал дым, чаще и гуще вырывающийся из прорезей маски. Он был похож на быка, рассвирепевшего по единственно ему известной причине, то есть исключительно по природной злобности. Градус свирепости поднимался. Будь на месте «первопроходца» не машина, а живое существо, оно бы догадалось: оставаться здесь – подвергать себя риску. Робот же заботился о своем состоянии исключительно в рамках роботехнических постулатов, которые дозволяли подобную заботу лишь в тех редких случаях, когда она не противоречила поставленной перед машиной задаче. 11. Битва Минотавр исторг из ноздрей даже не дым, а пронизанную молниями тучу. Потом вскочил на копыта, стиснул кулачища, прижал подбородок к бочкоподобной груди, тем самым выставляя рога вперед, слегка присел, напружинился, а затем жахнул в корпус «первопроходца» с сокрушающей силой. Этот удар вполне мог сорвать с якорного линя космический челнок, попадись он под рога Минотавру. Робот, однако, оказался вполне подготовленным к такому течению событий. Его наверняка не раз использовали в качестве спарринг-партнера, чему вряд ли стоило удивляться, ибо, судя по броне машины, он отслужил не один гарантийный срок и являлся, как говорилось среди первопроходцев, «тертым калачом». Они схлестнулись в скоротечной схватке, настолько быстрой, что окажись рядом наблюдатель, он вряд ли смог разобраться в мельтешении рук, ног, колен, копыт, рогов. Все это сопровождалось глухим стоном брони робота, весьма схожим с колокольным набатом, будто подобным образом вознамерились оповестить обитателей поселения о грозящем им несчастье. Но таких свидетелей, которые могли оценить ярость безнадежной схватки, на Лапуте не существовало: Ариадна находилась во власти клайменолей, которые в держали ее взаперти собственной каюты, а Брут-Фесей пребывал в морозильнике на грани жизни и смерти, что пресекало возможность воскрешения в ходе Феодоровского процесса. У такого свирепого создания, каким обнаружил себя Минотавр, вряд ли имелась даже крошечная надежда восторжествовать над машиной класса «первопроходец». – Как… в добрые… старые… времена… – почти добродушно гудел робот, но имитация голоса тонула в звоне бронированного тела, там образовались вмятины от чудовищных ударов Минотавра. Минотавр выдыхался. Бугры мышц экзоскелета обмякли, покрывающая их кожа пошла морщинами, на ней проступили капли физиологической жидкости, изгоняя из капилляров образующиеся от непосильной нагрузки токсины, кое-где проступили пятна гематом, но чудовище с упорством и дальше молотило робота. Когда интенсивность ударов снизилась до такой степени, что гипотетический сторонний наблюдатель узрел бы вместо размазанной тени резкие очертания фигуры быка, робот ловким движением пригнулся, уходя от ударов, стиснул лодыжку и бицепс Минотавра, выпрямился, подняв над собой на вытянутых руках громоздкую чудовищную фигуру. Минотавр отчаянно пытался высвободиться из захвата, но пальцы робота, судя по всему, перекрыли – невзначай или злонамеренно – какой-то важный энергоканал, почти парализовав спарринг-партнера. Если Минотавр ожидал, что прекращение всяческого сопротивления, как условное признание победы «первопроходца» в данном раунде поединка, заставит робота бросить его на поёлы, то он ошибался. Правда, машина собиралась сделать нечто подобное, но исключительно на собственных условиях. Поэтому робот, продолжая держать Минотавра, понес его прочь из отсека в лабиринт коридоров Лапуты. В них он вполне ориентировался, порукой чему – выбор маршрута, сделанный таким образом, чтобы добраться до конечной точки по максимально широким в сечении проходам, лишив ношу малейшей возможности намеренно или ненамеренно за что-то уцепиться. Вот только пасть заткнуть Минотавру робот не смог, а потому их путешествие сопровождалось отчаянным ревом, на звук из каюты выскочила Ариадна. Она бросилась по звуковому следу и появилась в шлюзовом отсеке именно тогда, когда бронированные плиты раскрылись, впуская зыбкий отсвет багровых туч, в которых парил небесный остров. На блекло-желтоватом фоне отрисовалась даже в какой-то степени трагическая композиция «Низвержение Минотавра», именно это собирался сделать робот, пренебрегая предустановленным в нем Первым законом роботехники: беречь жизнь – его первейшая и важнейшая задача. Но умозаключения машины, даже повлекшие трагические последствия, порой бывают тайной за четырьмя и более печатями. Вероятнее всего, «первопроходец» не считал Минотавра в качестве живого существа, а потому следовало отправить его туда, откуда он не смог бы вернуться – на поверхность Венеры. То, что случится, упади он с Лапуты, да еще сквозь слой кислотной облачности и суперротации, робота нисколько не занимало. – Не смей! Стой! Прекрати! – Ариадна пыталась подобрать нужную команду, которая бы заморозила «первопроходца» в его броске Минотавра сквозь пленку силового поля, отделявшую шлюз от бешеной атмосферы, но робот и локатором не повел. Мощный толчок, и могучая рогатая фигура начала низвержение с небес, вспыхнув ослепительной точкой, будто сверхновая. Выдвинувшиеся крылья пытались удержать Минотавра, но кислотные сгущения пожрали тончайшую мембрану, оставив жалкие остовы, похожие на обглоданные кости. Никогда еще Минотавр не отбывал на поверхность терраформуемой им Венеры подобным образом – вне твердой скорлупы «Циклопа» или атмосферного самолета. Поэтому, скользя сквозь слои облаков, больше похожих на твердые небесные своды, в причудливой кислотной взвеси, Минотавр видел почти живые картины существ и мест, орбитальных городов и станций на астероидах. Загадочно мелькали образы женщины, игравшей на водяном рояле, и ему даже казалось, будто слышит мелодию, которую она извлекала из переливчатых сосудов. Он падал сквозь прихотливый лабиринт собственной обрывочной памяти, ибо давнее поверье утверждало, что перед смертью всякий видит свою жизнь, проносящуюся перед глазами. Умирая в первый раз, Минотавр готов был поклясться, что ничего подобного – никакой жизни, проносящейся перед глазами, он тогда не видел, но на этот раз иллюзия оказалась чересчур сильна. Его плотнее окутывал анклав сияния. Минотавр сам себе казался зародышем светила, которое вот-вот вспыхнет, дабы осветить сумрачную поверхность Венеры, она так и не дождалась той стадии терраформовки, когда ее небеса должны были очиститься от кислотных облаков, стать прозрачными настолько, чтобы с поверхности ясно видеть светило и диски планетоидов. Температура внутри скафандра росла, рога-охладители работали на полную мощность и горели так, что Минотавр видел их отраженный блеск на слоях облачного покрова. Резервуары с водой медленно нагревались, и ему грозило заживо свариться, тем более из защитного костюма ему не выпрыгнуть. Затем начался отрывочный бред: возникла перевернутая колоссальная фигура, сотканная из облаков, приблизила дымчатое, переливчатое лицо. В середине лба по чудной прихоти чернела точка Лапуты, словно отверстие то ли пули, то ли лазера. На сей раз она вполне ясно и понятно сложила оглушающий шум ветров в слова: – Я никому не отдам благовесть! Она – моя! Моя! Моя! Дымный колосс приблизился к Минотавру, широко раззевая рот в безумном вопле, затем пасть сомкнулась на низвергнутом с небес демиурге, который ослепительным метеором пробил нёбо, носоглотку и в полном анатомическом согласии погрузился в серые складчатые облака мозга колосса. Калейдоскоп видений уплотнился, и Минотавру мало что удавалось ухватить в лабиринте образов, сквозь которые он падал. Единственный, кто отпечатался в памяти более четко, оказался старый знакомец Вергилий. Он и заявил бывшему подопечному по Санаториуму, что никакой он не Вергилий, а Корнелий, существо с тысячью лиц, и одно из лиц, которое он сейчас на себя надел, – лик некоего Дедала, давшего подопечному негодные крылья.