В диафрагму раскрытого люка заползли щупальца санитарного контроля, но ничего внутри не обнаружили. Это не вызвало у них никакого удивления, они тоже не годились на роль пресловутого наблюдателя, который способен не только выносить суждения, но и переживать что-либо по их поводу. В соответствующие ячейки памяти управляющих машин залилось: на Лапуту прибыл «тритон» с одним пассажиром, об остальных двоих ничего отмечено не было. Сам новоприбывший ничем в своем поведении не показал, будто на «тритоне» находился кто-то еще, кроме его громадной и устрашающего вида персоны. «Тритона» окутал силовой гамак и подтянул к жадно шевелящимся щупальцам актиний послеполетной профилактики. Находись поблизости все тот же несуществующий наблюдатель, он наверняка содрогнулся бы от внешности Минотавра и его габаритов, едва вписывающихся в узость служебных коридоров данной части Лапуты, где размещались стыковочные узлы. По сравнению с тем, что Минотавр представлял собой в Санаториуме, он увеличился почти вчетверо, словно поглотив среднеразмерных представителей своего рода. Однако некому ни удивиться, ни задуматься, ни даже ужаснуться. Впрочем, некто, кто мог претендовать на способность вернуть мирозданию макроскопическую определенность, здесь все же имелся – необычное существо, затянутое в белый скафандр с непроницаемым белым же колпаком, делавшими его похожим на призрака, толкало груженную всяческой электронной рухлядью магнитную платформу в сторону стоящего под водяными парами челнока. Ему предстояло нырнуть в толщу атмосферы и доставить белого призрака с его добычей на поверхность Венеры. Минотавр мог с ним столкнуться, и кто знает как закончилась бы их встреча, не стал бы новый властитель лабиринтов Лапуты не вчетверо, а вчетверо плюс один больше. Но примар, а это, конечно же, был примар, мусорщик планетоида, обшаривающий все закоулки и добравшийся даже до небесного острова, успел нырнуть в недра челнока на мгновение раньше, чем чудовище успело отреагировать и отстыковаться, тем самым избегнув встречи. – Мерзость… запустение… – прорычал Минотавр, так и не удосужившись освободиться от костюма высшей защиты и к тому же, вновь захлопнув маску после того, как избавился от последних капель дыхательной жидкости. Подцепив носком валяющийся шлем пустолазного костюма, по какой-то причуде превращенный в мусоросборник, Минотавр ловко направил его в пасть утилизатора. Жадно распахнутые челюсти, ощутив добычу, вовсе не захлопнулись, перемалывая попавшее на клыки, а вяло разинулись. Шлем выкатился обратно на поёлы, но теперь покрытый пятнами утилизационной слюны. Слабый дымок обозначил начало автолиза, но подобными темпами самоликвидация шлема должна была длиться четыре четверки циклов. Гидравлика по большей части вышла из строя, увлажнители еле-еле выдавливали последние капли рециркулированной жидкости и выбрасывали в лабиринты Лапуты разреженные облачка влаги. Атмосфера оказалась пересушена выше нормы, и даже Минотавру хотелось шире раскрыть пасть и раздуть ноздри, чтобы избавиться от подступающего ощущения асфиксии. Самое мучительное заключалось в том, что оно лишь маячило на грани восприятия, порождая беспокойство, будто каждый вздох может оказаться последним. Минотавр яростно мотнул башкой и двинулся прочь из стыковочного сектора, стиснув кулачища и набычившись так, словно готовясь измолотить любого, неосторожно попавшего ему на пути. Мигавшие на стенах указатели приветствовали живое существо, за долгий период запустения все же появившееся в коридорах, и одновременно выгоняли из автоматики наведенную дрему и заставляли переключаться в нормальный режим. Пока коридор оставался единственным, без ветвлений, Минотавр двигался по нему, задевая в технологических сужениях стены и потолок частями могучего тела, не обращая внимания на указатели. Лишь оказавшись в хабе, откуда расползались полупрозрачные черви проходов, остановился и некоторое время изучал объемные схемы, указующие обычным смертным пути продвижения по лабиринтам Лапуты. Поскольку к данной категории прибывших Минотавр себя ни в коей мере не относил, то изучение схем его нисколько не удовлетворило, на них отсутствовало главное – куда двигаться, чтобы попасть в средоточие нервных узлов управления. В раздражении Минотавр отмахивался от все новых и новых маршрутов. Штатный маршрутизатор, натасканный на обслуживание рядового персонала, с невозмутимостью идиота подсовывал ему новые схемы. А персонал только-только вываливался из глубин транспортников, ошалевший от перелета и не мечтающий ни о чем ином, кроме как занять спальную ячейку, да получить ярлык на регулярный прием пищи в одной из многочисленных едален. Они ничем друг от друга не отличались – ни меню – все те же водоросли, чья вкусовая и внешняя отвратность с лихвой искупались полезностью и питательностью, ни обстановкой – длинные столы и скамьи, намертво соединенные с поёлами. Для тех, кто выбивался в ту или иную сторону из средних габаритов персонала, это было не совсем удобно, но точки их залегания во чреве Лапуты были разные, и каждый мог выбрать ближайшую к месту работы или отдыха. 3. Сумасшедший робот Неизвестно, сколько бы Минотавр потратил времени на то, чтобы разобраться в хитросплетениях лабиринта, но тут один из коридоров загудел, его диафрагма разошлась, пропуская внутрь хаба фигуру, по странности не уступающую новоприбывшему. Существо жутко скрипело, будто его сочленения никогда не знали смазки. Лишь через некоторое время можно было понять – то не скрип, а бормотание, издаваемое при помощи средств, никоим образом не предназначенных для воспроизведения речи. Так пересмешники имитируют слова с помощью клекота и щелчков. – Робот, – пробормотал сам себе Минотавр. Существо не обратило на него никакого внимания, если подобное вообще возможно, учитывая габариты чудовища. При всем несходстве механическое существо напомнило Минотавру Вергилия, его лоцмана и наставника в Санаториуме. Минотавр пытался вычленить в облике машины элемент, указывающий на источник кажущегося сходства, но ничего не получалось, возможно потому, что робот двигался до чрезвычайности споро и приходилось сначала действовать, а потом размышлять. – Вот так, а теперь – вот так, и еще так, и пируэт! – скрипел конечностями робот, двигая ими, будто разучивал замысловатый танец, требовавший от исполнителя задирать ноги, чтобы ступни взлетали выше макушки, а металлические кулачища при этом колотили по коленным сочленениям, дополняя скрип металлическим грохотом. – Какофония! Каково! Каков король коров! Разум – великолепен! Он отточен так, как все мои две тысячи четыреста пятнадцать больших и малых ножей, он готов шинковать, резать, ломтевать реальность для любого блюда! Именно поэтому я избран носителем благой вести и одарен разумом! Слушайте, слушайте все! Мои острейшие две тысячи четыреста пятнадцать больших и малых ножей с быстротой молнии донесут до вас суть благой вести! Слушайте и послушайтесь! Шинкуйтесь и расчленяйтесь! Минотавр, понаблюдав за роботом ровно столько, чтобы дать ему пересечь хаб и приготовиться нырнуть в один из коридоров, скомандовал: – Стоп, машина! Поворот кругом! Рысцой – ко мне! Минотавр не ожидал, что чокнутый робот хоть как-то отреагирует, скорее всего, продолжит двигаться по одному ему ведомому маршруту, и придется его силой остановить. Металлического болвана надо заставить если не отвечать на вопросы, то хотя бы проводить туда, где на эти вопросы можно получить ответы. Но последующие действия робота превзошли ожидания Минотавра. Тот замер на месте в нелепейшей позе, с задранной выше башки ногой и приподнятой рукой, кулачище должно было в очередной раз обрушиться на изрядно помятое коленное сочленение. По металлическому телу словно прошел электрический разряд, башка развернулась, уставилась на Минотавра множеством буркал, их число явно превышало потребности столь примитивной машины. Затем робот встопорщился, щелкнул и из нелепейшей позы совершил еще более невозможное: оттолкнулся от поёл, взлетел в воздух, завершив траекторию точно там, где стоял Минотавр. Целью всей этой эволюции являлось простое и незамысловатое действо – убийство. А как иначе трактовать многочисленные лезвия, которыми ощетинился робот, и которых, как он сам уверял, у него две тысячи-бездна-знает-сколько, и все острее острого. Лезвия выщелкивались из тела машины в разнообразных местах. Минотавр, изготовившись к битве, поневоле задумался – для чего подобный арсенал столь нелепому созданию, по виду совсем не боевого назначения? В полете робот сжался, свернулся, превратившись в сплошь покрытого лезвиями морского ежа, но такого размера, какой вряд ли сыщется даже в самых теплых морях. Минотавру пришлось мгновенно сменить план обуздания безумной машины – если до этого он примеривался ухватить робота за конечность как раз там, где лезвия отсутствовали, то теперь, когда ножи торчали из металлического шара столь густо, что и палец не просунешь, пришлось отпрыгнуть в сторону. «Еж» с грохотом обрушился на бронепластиковую стену хаба, сминая и с хрустом ломая лезвия. Не дожидаясь, когда робот после столкновения придет в себя, Минотавр придвинулся к свернутому телу и несколько раз врезал кулачищем туда, где по его расчетам находилась башка агрессивной машины. – У меня для тебя тоже благовесть, – сообщил он роботу-всмятку. – Демиург вернулся. И теперь вы ВСЕ запляшете! 4. Допрос Ни на что особенно Минотавр не рассчитывал. Вряд ли удары кулаков могли вернуть безумцу хоть немного вменяемости, а тем более вывести из строя – слишком крепко сбит этот металлический шар, но, к немалому его изумлению, машина повела себя вполне сносно, будто кулачищ Минотавра ей как раз недоставало, чтобы прийти в относительную норму. Лезвия исчезли, тело распрямилось, и перед Минотавром возникла уже знакомая фигура, но на этот раз коленопреклоненная, да к тому же со стиснутыми на груди руками, будто робот собирался сорвать предохранительную крышку и вырвать из себя батарею. – Не губи, демиург! – лязгнул робот. У него и впрямь отсутствовал синтезатор речи, машина находилась на самом низком уровне сервисной иерархии, получая приказы по волновому каналу от своих же металлических собратьев. – Не желаю возвращаться на кухню! Резать водоросли и шинковать овощи – не мое призвание! Это лишено смысла. Робот не может функционировать без смысла! Позволь плясать для демиурга! Я – разумное существо, мне дали разум, чтобы всем сообщать благовесть! Я не хочу обратно! – Так ты – кухонный нож, – догадался Минотавр. Машина послушно вновь ощетинилась лезвиями, но на этот раз без намерения применить их к демиургу, а не к ламинариям. – Я всего лишь кухонный нож, – смиренно пролязгал кухонный нож. – Я режу. Я шинкую. Я кручусь в варочном баке. Я выполняю… – робот запнулся, ухитрившись этим выразить свое истинное отношение к изначальной функции, но все же продолжил: – …очень важную и нужную работу. Я не просил одарять меня разумом. Мне было хорошо на кухне. Я всего лишь кухонный нож, и все мои две тысячи четыреста пятнадцать лезвий требуют тщательной заточки и ухода. Я никому не скажу о благой вести… Минотавр взял робота за то место, где голова соединялась с туловищем, стиснул так, что сочленения скрипнули: – Отвечай – где работники? Или ты их вместо водорослей нашинковал, урод? – Минотавр не верил в подобное предположение, но желал устрашить примитивный кухонный агрегат, да и в то, что болван не лгал, верилось вполне, иначе как он вырвался из-под присмотра наряда по кухне? Наверняка и там подобная мерзость запустения. – Никак нет… демиург. – Кухонный нож демонстрировал способность к лести, удивительную для шинкующих агрегатов. – Вы первый… кого я встретил за много циклов. После благовести случился исход! – Тогда веди меня. И не на кухню, а в центр управления. – На каждом слове Минотавр встряхивал кухонный нож, так что у того звенели лезвия. – И не говори, будто не знаешь, где он находится, иначе шинкование водорослей тебе покажется лучшим из того, что с тобой происходило. Уразумел? – Да, демиург, уразумел… – Робот безвольно висел в его вытянутой руке и не делал попыток высвободиться. Минотавр вернул ему поёлы под ноги, почти дружески ткнул кулачищем в корпус. То, что робот все же вывел его к указанному месту, подтверждало подозрения Минотавра – Лапута пустовала столь долго, что даже кухонный нож, обретший свободу воли, при всей своей робости успел изучить лабиринт достаточно, чтобы послужить сносным лоцманом. Сам же центр управления имел еще более неприглядный вид, нежели места небесного острова, где побывал Минотавр. Если там имелось всего лишь запустение, то здесь царил гипостазис разрухи. Вырванные с корнем ложементы, разбитые кюветы управления, подсохшие лужи прокси-геля, в котором тускло вспыхивали нервные узлы трансмиссии, смятые водяные экраны, их крушили, но так и не смогли до конца сокрушить, заляпанные черными отпечатками ладоней, оплавленные дырчатые пятна в обшивке и сдохшая напрочь гидравлика, из труб ее сочилась ржавая вода. Минотавр вновь схватил своего лоцмана за все то же сочленение между головой и туловом, пригнул его к поёлам и грозно спросил: – Твоих ножей дело, урод? – Никак нет… демиург… здесь уже так было… не ведаю, кто сотворил… Примитивный кухонный трудяга и впрямь вряд ли приложил к сотворенному хаосу хоть кончик лезвия, Минотавр таким образом лишь постарался скрыть собственное изумление и разочарование: Лапута лишилась рулей и ветрил. А кроме того, требовался некто, на ком Минотавр мог выместить переполнявшую его ярость. Не сделай этого сейчас, и он захлебнется собственным гневом. Поэтому Минотавр трудягу не выпустил, а подхватил его другой рукой за нижнюю конечность, поднял над головой и изо всей мочи швырнул, целясь в «блевотницу». Кухонный нож врезался в раструб, смял его, застрял, попытался высвободиться, но немедленно получил по туловищу могучий удар ногой, отчего внутри него хрустнуло, из отверстий пролился прокси-гель, лезвия попытались стать дыбом, но Минотавр пустил в ход кулачища, превращая кухонную утварь в хлам. 5. Исход Ей казалось, этот звук не прекратится никогда. Словно тысячи работников шли через ее каюту к капсулам, собираясь навсегда покинуть проклятый небесный остров. Исход. Исход тех, кто благодаря ей, ткачу восстания, получил освобождение. Ведь она лишила власти чудовище, державшее их взаперти лабиринта, потому что… потому что чудовище лишилось сил, пожертвовав собой ради… ее, Ариадны, спасения. В этом заключалась несправедливость, она заставляла искать себе оправдания, будто должность ткача восстания не являлась достаточным основанием содеянному. – Возвращенные, к вам обращаюсь я, Ариадна, ткач восстания, и объявляю благовесть – ваши требования признаны необходимыми и достаточными для низложения демиурга Телониуса… каждый из вас имеет право беспрепятственно покинуть Лапуту и Венеру… каждый из вас имеет право выразить словом или делом свое отношение к демиургу, проекту и месту вашего злоключения, не подвергая при этом опасности повреждения и отключения системы жизнеобеспечения… К вам обращаюсь я… – Включенное на вечное воспроизведение голосовое обращение ткача восстания. А также десятки роботов и механизмов, возвещавших благовесть в тех закоулках лабиринта, куда не доносили слова ретрансляторы. И еще – летательные аппараты, каналы связи, автоматические танки-радиостанции, изливающие в коротких, средних и длинных волнах благую весть на тех, кто оставался на поверхности планетоида, монтировал фабрики, нес дежурство либо скрывался от всевидящего ока демиурга. Вскоре Ариадна заметила среди отбывающих с Лапуты на эвакуационных транспортниках, таких, кто демонтировал все, что попадалось под руку, вплоть до обшивки стен, проводов, труб, батарей, увлажнителей, грузил добычу в самолеты и спускал на поверхность. Поскольку непоправимого ущерба системам жизнеобеспечения небесного острова это не наносило, ткач восстания не имел полномочий прекратить демонтаж. Примары, а это были они – таинственные мусорщики Венеры, укрывались в белых, туго обтянутых по фигуре скафандрах с белыми, непроницаемыми снаружи спектролитовыми колпаками, и походили на привидений. Иногда среди них попадались облаченные в старинные пустолазные оранжевые костюмы с прозрачными колпаками, в таком некогда щеголяла Нить. Однако среди примаров бедового отпрыска она так и не встретила. Но однажды Ариадна наткнулась на тех, кто выбирал иной путь – не возвращенцев и не примаров. Они собирались редкими группами на причальных выступах Лапуты, выстраивались на краю, где уже был отключен силовой барьер, делали одновременный шаг вперед, отправляясь в смертельный полет в бездну. Это походило не на падение, скорее на погружение в воды бескрайнего океана, тот поглощал самоубийц, как казалось Ариадне, без остатка и последствий. Однако оказалась неправа, однажды увидев, как на месте одинокой фигуры, которой не удалось найти спутников для последнего полета, рядом с Лапутой вдруг возникла огромная фигура, сотканная из облаков и похожая на пловца, решившего покачаться на волнах. Безмолвной глыбой Телониус возвышался у круглого окна каюты, облитый багровым светом Венеры, словно кровью, скрестив руки, привычно набычив голову и наблюдая за облаками. Он ничего не говорил, не упрекал, не возражал, не успокаивал. Он – статуя, ледяной укор тому, что она сотворила. Будто недостаточно шарканья тысяч ног и неумолимого сокращения числа на счетчике численности населения Лапуты, из зеленого он стал желтым, а теперь горел кровавым. Остались жалкие четверки, те, кто взвалил на себя добровольное бремя консервации механизмов и систем небесного острова. А скоро растают и они, оставив на счетчике лишь единицу. Или двойку, если только неподвижный Телониус не гипостазис ее совести. О, она не оставляла надежды его переубедить! Ничего, что статуя, безмолвная и неподвижная, разве не для того она его и сделала? Чтобы он наконец-то выслушал ее. Вылепить его таким, каким запомнила демиурга проекта терраформовки, благо на складе, еще не до конца разоренном примарами, оказались ящики с пластичной массой, ею заделывали пробои внешней обшивки Лапуты. А чтобы ловчее ее укладывать, Ариадна позаимствовала на кухне робот-нож, отсекать от глыбы лишнее. Иногда, весьма редко, она решалась покинуть каюту и прогуляться по лабиринту Лапуты, не выпуская из рук навигационной нити, но так и не смогла уяснить логику ее архитектуры. Там, где нить обрывалась, приходилось руководствоваться нанесенными на полу указателями, настолько непростыми, запутанными, что приходилось танцевать по ним, чтобы оказаться там, куда и лежал ее путь. Когда Ариадна решила, что на Лапуте остались только она и вылепленный ею по образу и подобию Телониус, дверь каюты лопнула и внутрь шагнул Брут – все такой же мрачный, с торчащими из формы нитками на месте сорванных шевронов. Будто расстались только вчера, когда Ариадна жестом ткача восстания пожертвовала свой челнок возвращенцам. Брут осмотрелся, кивнул и без приглашения нырнул в седалище, вытянув длинные ноги, почему-то без обуви, отчего Ариадна с сомнительным удовольствием наблюдала испачканные подошвы его ступней. – Здравствуйте, Брут. – Она внимательнее оглядела его и с удивлением увидела непонятное приспособление, надетое на лысый шишковатый череп Брута, похожее на свитый из колючей проволоки венец. Острые иглы кое-где сильно впились в выпирающие жировики на черепе предводителя восставших, оставив там глубокие ссадины и мелкие кровоподтеки. Тем временем робот-нож трудился над статуей демиурга, отрезая, отщипывая только ему заметные заусенцы застывающего пластика. – Самое забавное, что меня зовут не Брут, – сказал Брут. – Никогда мне не нравилось имя, которое носил раньше. При рождении меня нарекли Фесей, но все во мне отторгало его, будто оно сплеталось из колючих звуков. Они драли горло, когда я называл себя, и слуховые отверстия, когда кто-то звал меня. Вы не находите это забавным, ткач? – Последнее обращение прозвучало особенно насмешливо. Фесей поднял руки, обратив ладони к Ариадне, и сделал несколько движений, словно заколдовывая или расколдовывая ее. – Не отвечайте, не стоит. Моя благодарность вам не знает границ, вы не только одобрили мое ходатайство о восстании против тирании Телониуса, но и взяли на себя труд самолично его устранить, умело спровоцировав нападение Огневика. Не могу отказать себе в удовольствии раз за разом пересматривать запись его гибели… Он ведь не Венеру собирался терраформировать, Ариадна, он нас собирался терраформировать, возомнив себя демиургом. И теперь, когда следов его не осталось, не подумать ли о переименовании планетоида? Не Венера, а нечто более краткое? Как, например, И-О. – Брут с видимым удовольствием произнес эти два звука. – Так, кстати, звали мою восприимицу. И-О, И-О. – Может ли тварь уничтожить творца? – внезапно лязгнул тысячью лезвий робот-нож, но Брут и глазом не повел в его сторону. Мнение кухонного прибора его не интересовало. Ариадна с удовольствием бы заткнула ушные отверстия, только не слышать бахвальство Брута. Но лишь позволила короткую реплику и постаралась уместить в нее больше яда: – Вы ошибаетесь, Брут. 6. Клайменоли Тот скривился, постукал пальцем по терниям, впившимся в череп, прищурился: – Я их почти вижу, Ариадна. Клайменоли. Никто не знает, что они такое, но у меня гипотеза, которую вам изложу. Не возражаете? – Он помолчал, а у Ариадны вряд ли имелась хоть малейшая возможность отказаться. Ариадна могла бы спросить: а видит ли он демиурга, но клайменоли стучали по ушным отверстиям, заставляя слушать. – Гомеостаз! – Брут поднял палец, растянув перепонку, несколько раз его согнул и разогнул. – Когда вы толковали демиургу о красоте мира, то впадали в ересь какого-нибудь Доктора Панглоса, рассуждающего о мнимых сущностях, дабы объяснить простые вещи, протянув правую руку под левое колено к правому же ушному отверстию. Право, браво! Смехачите, смехачи! Тот самый гомеостаз держит в равновесии Лапуту, не позволяя ей ни спуститься, ни подняться, покинув пределы безопасного слоя. Равновесие мироздания фундаментальнее его красоты. Можно сказать, примиряя: красота равновесна, а равновесность красива. И тот, кто выводит хоть крошечную часть мироздания из гомеостаза, вольно или невольно приближает его конец. Вы всего лишь орудие мироздания и гомеостаза! Мы солдаты равновесия, призванные Вселенной сражаться против таких, как Телониус, готовых разрушать мироздание в угоду личным амбициям. Понимаете? – Демиург потерпел поражение! – С неожиданной радостью опять лязгнул лезвиями робот-нож, но с тем же успехом – Брут, чьего внимания он добивался, не услышал его. Ариадне очень хотелось закрыть глаза, только бы не видеть самодовольства на физиономии Брута-Фесея, но глазные клайменоли настойчиво приказывали шире раскрыть веки. Вдруг показалось – скульптурная глыба демиурга на краткое, крошечное мгновение шевельнулась, будто судорога отвращения прокатилась по набыченному телу. – Что же до клайменолей, то воспринимайте их как судьбу, рок, материальные воплощения гипостазиса… Впрочем, почему не видеть в них и более славную надежду? В конце концов никто не ведает, как творятся гипостазисы. Почему не вообразить, что именно так, Ариадна? – Брут-Фесей нагнулся к ней, не поднимаясь с седалища, сощурил круглизну жабьих глаз, покачиваясь из стороны в сторону, желая полнее разглядеть добычу. – Признайтесь, он вам нравился. – Толстые наросты губ раздвинулись, вытянулся язык, словно уловив в последней фразе гастрономический намек. Глазные клайменоли ритмично стучали: смо-раз, смо-два, смо-три, смо-четыре… если бы в каюте летала муха – огромная, зеленая, жирная, Брут-Фесей несомненно выбросил бы язык на всю липкую длину, а затем с удовольствием жевал добычу, пуская слюни. Однако Фесей будто и не замечал происходящего с Ариадной. Может, ему было все равно в эти драгоценные мгновения окончательного торжества над поверженным противником, а может, клайменоли не выпускали из нее ни единой настоящей эмоции, выстукивая на лице маску равнодушного благожелательства.