– Темный ты, Николай Васильевич, с тобой рисовой каши не сваришь, – вздохнул Пашка, глядя на Ваньку печальным взором. – Сорочинским пшеном до конца XIX века на Руси называли рис, а потом слово трансформировалось, как производная от английского rice. «Только примем мы на веру англичан названье смело», – подсказывает граф. – Кипа-рис, – потрясенно сложил слова Ванька. – Кипарис! Вот она, тень, что спасала до обеда. А нега – типа лирический романтизм. В письмах княгине Беркутов упоминает кипарисы и лето называет кипарисовым. Видимо, они постоянно под ними тусили. Ладно – мы, но княгиня обязана была догадаться. Все очень просто. – Да, проще некуда, – вздохнул Пашка. – Только вот что делать дальше с этим кипарисом? Похоже, с одной шарадой мы в пролете, Вань. Шаткая версия проклюнулась в моей голове: возможно, вернувшись из Крыма, Беркутов в память о днях минувших, тенях и неге посадил кипарис в своем имении. При правильном уходе кипарис вполне мог прижиться, но совершенно очевидно, что теплолюбивое дерево не дожило до наших дней. – Пенек, как я понимаю, искать тоже бессмысленно, – расстроился Терехин. – Ладно, читай свою шараду. – Тут вообще все запущено. У меня такое ощущение, что Беркутов сочинил ее перед самоубийством, находясь на грани. Второй слог – Он. Не буду Вас морочить. А первому Вы сами, любовь моя, Определенье дайте. Пишу намек. Сей господин галантен с виду. Он носит шляпу и пенсне. Не молод и не стар. В обед пьет водку. Курит трубку. По вечерам кутит в «Яре». Сословья знатного, Но в венах Течет не голубая кровь, А мести яд. Все вместе будет ночь И ветер. Прощальный Ветер моих дней. – Все вместе будет ночь и ветер… Прощальный ветер моих дней… – Эхом повторил Ванька. – Капец! – И я о том же, – вздохнул Пашка, хлебнув чайку. – Во второй части шарады совершенно точно речь идет о каком-то реальном человеке. Беркутов подробно его описывает. Мужик средних лет, носит пенсне и шляпу, пьет водку, курит трубку, принадлежит к знатному сословию. Причем сей господин был знаком и княгине, и графу. По вечерам кутит в «Яре». Неужели имеется в виду тот самый легендарный «Яръ», где тусили Пушкин, Чехов, Шаляпин, Савва Морозов и Куприн? – Определенно, тот самый. Да, губа у господина была не дура. – Интересно, муж княгини курил трубку? – задумался Ванька. – Думаешь, Беркутов князя Залесского описал? – А что тут думать – его. «Но в венах течет не голубая кровь, а мести яд». Помнишь, в последнем письме Беркутов вскользь упоминает, что князь скупает его векселя и долговые обязательства, чтобы предъявить к оплате. Чувак планомерно его разорял. Зачем? – Сие покрыто тайной веков, – философски изрек Павел. – Возможно, узнал, что женушка Настасья Власовна наставила ему рога с Беркутовым, и таким нехитрым способом пытался графу отомстить. – Ничего себе нехитрый способ – упечь мужика в долговую яму и прибрать к рукам конезавод с родовым имением. – А не надо на чужое добро рот разевать, – сказал Пашка и отчаянно зевнул. Ваньку слегка тряхнуло. Интересно, какую месть придумает для него Руслан Белгородский, если он переспит с Донателлой? Уроет сразу или медленно расчленит живого? – Любовь оправдывает любой поступок, – заметил Терехин, пытаясь выгородить графа и себя заодно. Замужние женщины всегда были для него табу. Он не спал с ними из принципиальных соображений, хотя некоторые барышни, обремененные брачными узами, активно пытались уложить его в койку, рассказывая банальные истории о непрочном семейном союзе и остывшей любви. Когда Ванька увидел Донателлу, все принципы полетели к чертям. Плевать – есть у нее муж или нет. Плевать на все! Существуют только она и он. Сегодня, стоя под окнами Доны, Терехин вдруг поймал себя на мысли, что даже Лукин-старший, внезапно возникший между ними, оказался не способен убить его чувства, лишь раззадорил. Дона перешла из разряда небожительниц в разряд обычных женщин, но осталась, как и прежде, желанной. Любовь… Никогда прежде Ванька не испытывал к женщине подобного чувства. Мечтал, что когда-нибудь встретит девушку, способную вознести его к небесам. Мечтал наслаждаться ощущением полета. Думал, что любовь нежная и пушистая, а она оказалась горячей, как угли, испепеляющей изнутри – вместо полета падение в бездну. Ванька словно потерял свою личность, стал ничтожным и слабым. – Мужон, – хихикнул вдруг Хлебников. Терехин вздрогнул и с непониманием уставился на Павлушу. – Город есть такой во Франции, точнее деревня, – объяснил тот. – Замечательно! А кипарисы там, случайно, не растут? – с сарказмом поинтересовался Ванька. – Предлагаешь поехать во Францию и выкопать все кипарисы? – Предлагаю пробежаться по «Алому» и поискать что-нибудь французское. Беркутов в первой шараде на англичан ссылается. Может, вторая шарада – намек на французов? – Полиглот, етить твою налево! – выругался Хлебников. – Тихо, – шикнул Ванька. – Граф же бродит где-то поблизости. В смысле его дух. – Дух, дай нам подсказку! – загробным голосом прогудел Пашка. Хлебнул чаю и перешел на деловой тон: – Так, фамилия не цепляется. Имя, может? Титул? – По-моему, здесь глухо. Давай от обратного попробуем, – предложил Терехин. – Ночь и ветер, последний ветер графских дней – на конце «он». Надо на ассоциациях поиграть. Ночь – темнота, звезды, луна. Ветер – прохлада, свежесть, озноб. Темная свежесть. Лунный озноб. Звездон. В смысле – звездун. – А мне вообще никаких ассоциаций в голову не лезет. Потому что я голодный, – пожаловался Пашка, запихнув в себя кусок черствого хлеба. – И спать хочу, сил нет. Ты полдня продрых, а я изучал местность. Знаешь, сколько здесь всего интересного! Часовня, манеж, развалины графского дома… Может, утро вечера мудренее? – с надеждой спросил Хлебников. – Мне обычно все идеи гениальные во сне приходят. – Угу, а пока мы будем генерировать идеи во сне, кто-нибудь отроет на развалинах конезаводческий журнал Беркутова и разбудит нас радостным воплем. С улицы послышался дикий, нечеловеческий крик. Друзья переглянулись и, не сговариваясь, кинулись к выходу. Мотя и Казик выбежали за ними. Звуки неслись от пруда, ближе стало ясно, что дурниной вопит поэтесса. – Утоп! – орала Галочка, мечась по берегу и заламывая руки. – Что случилось? – спросил Казимир. Галочка продолжала орать и матюгаться. Тогда повар-миллионер схватил ее за плечи и встряхнул. – Ж-журналист, – заикаясь, пролепетала поэтесса. – Мы договорились играть в паре, обменялись подсказками, и Родион сбежал. Я следила… он сюда пришел. Походил вокруг, а потом… я не поняла… темно, береза… Буденый то ли поскользнулся, то ли нырнул. На поверхности пузыри пошли, и все, не выныривает. – Где? – заорал Ванька. – Кажется, там. Я не знаю точно, – завыла Галочка, села на землю и запричитала. Ванька сорвал с себя рубашку и очки, стянул ботинки и бросился в черную воду, покрытую плотной ряской и тиной. Следом в пруд прыгнул Казимир. Глубина оказалась небольшой, но ноги мгновенно увязли в иле по щиколотки. Ощущение возникло, что попал в болото. Сердце охватила паника. Ванька сделал два глубоких вдоха и нырнул, чтобы выбраться из плена. Получилось. Дальнейшее он помнил смутно. Ил, водоросли, тина, поломанные камыши, привкус тухлой воды на губах… На крик сбежались другие участники проекта. Филарет присоединился к ныряльщикам. Водоем превратился в вонючую кишащую жижу. Через сорок минут безуспешных поисков решено было операцию по вылавливанию Буденого из пруда завершить. Филарет и Казик вышли на берег первыми. Художник, раздевшись до любимых трусов, уселся по-турецки и принялся читать мантры. Зебельман с изобретателем таскали хворост. Хлебников с умным видом безуспешно пытался развести костер. Ванька нырнул в последний раз, пошарил ладонью по дну, наткнулся на что-то мягкое и холодное – это была рука Буденого. От неожиданности Терехин вынырнул с воплями, наглотавшись воды. – Я нашел его, – откашлявшись, сообщил он. Отдышался и снова нырнул. Вынырнул. – Черт! Там дерево упавшее. Бедняга подтяжками за сук зацепился. Я пытался отцепить, но не смог. Все, будем ждать спасателей. Родиону уже ничем не поможешь, только сами угробимся. Опасно здесь в темноте нырять, напороться на ветки можно. Совершенно выбившись из сил, Ванька выполз на берег и упал на траву. Рядом присела Кристина, растрепанная, встревоженная и такая родная, что захотелось уткнуться носом ей в грудь и уснуть. Офелия, примотанная шарфом к животу Кристы, сладко посапывала во сне. Терехин с удивлением посмотрел на девушку. Та была в простых джинсах и обыкновенной рубашке, волосы собраны сзади в хвост, легкий макияж, мягкий взор. Он же любит Донателлу, а Кристина вообще мимо не проходила. Готка не в его вкусе, и вообще… Отчего же тогда так щекотно в душе, и глаза слезятся от нежности? Почему хочется прикоснуться к ее губам, поцеловать припудренный шрам на щеке? Кажется, во время купания мутная вода просочилась в мозг и что-то там нарушила. – Вань, у тебя кровь, – обеспокоенно сказала Криста, осторожно коснулась его щеки. Пальчики у нее были теплые и пахли молоком. – Ерунда, – улыбнулся Терехин, – царапина. – Зачем ты полез в воду, дурашка? – пожурила девушка, но глаза сияли от восхищения. – Я так за тебя волновалась. Чуть с ума не сошла. – Ну и зря, тебе вредно нервничать, молоко пропадет. – Он шутливо щелкнул ее по носу и осмотрелся по сторонам.