– Десять! Десять заповедей Христа определяют моральное поведение человека, – застенчиво объяснил Григорий, продолжая кашлять и потеть. – Так и знал, что мне достанется самое несчастливое число! – всерьез опечалился Ильин. В его голосе звучала обреченность. – Ладно, пусть будет шестой конверт. – Не расстраивайтесь, Илья Ильич, у вас уникальный номер – шестой со всех сторон, – улыбнулась Кристина. Смешной рыжик был явно ей небезразличен. – Право, я как-то не подумал, – искренне улыбнулся Илья Ильич. – В таком случае, шестой со всех сторон! – сказал он и хлопнул по столу, как разгульный помещик. Далее Вселенная подсказала художнику Филарету заняться раздачей добычи. Когда перед Ванькиным носом лег серый конверт с сургучной гербовой печатью графа Беркутова, внутри что-то екнуло и завелось, как часовой механизм. Кровь побежала по венам быстрее, в груди стало приятно горячо. – Криста, ты со мной? – улыбнулся он. – Без тебя, – сухо ответила Кристина. – Я с Ильей Ильичом. Мы в списке рядом, как ни крути. Надеюсь, вы не возражаете? – Конечно-конечно! – залепетал тот, от смущения вырвав из куцей бороденки еще пару рыжих волосин. Кристина пересела к нему под бочок и зашуршала своим конвертом. – Простите великодушно… Не вы ли тот самый знаменитый художник Филарет Иванов? – поинтересовался Зебельман. Филарет царственно кивнул и принялся наматывать спутанную косицу на длань. Григорий обрадованно закивал. – Я был на вашей выставке в Манеже в 1999 году. Исключительно! Просто исключительно! – Рад, – буркнул художник и ушел в себя, не отреагировав на наводящего мосты Зебельмана. Григорий пригорюнился. Ванька пожалел собирателя бабочек и решил пригласить его в пару, но тут Пашка плюхнулся рядом, пихнув в бок. – Так и быть, я с тобой. – На лице Хлебникова читалась неприкрытая обида. Ваньке стало стыдно: Пашка его поддержал, а он предложил играть в паре Кристине. – Я думал, ты к родственникам прибьешься. Так ведь шансы на выигрыш больше, – попытался оправдаться Терехин. – Им не до меня, – махнул рукой Павел. – Сомневаюсь, что они и журнал будут искать. – Тогда, конечно… – промямлил Ванька. Отказ Кристы от игры в паре выбил его из колеи. Обида обидой, но они ведь по сценарию жених с невестой и должны играть на одном поле. – Я вас вспомнил! – вдруг вытаращился на Григория Филарет. – Вы же… эээ… гениальный математик, который от премий отказался. – В какой-то мере… – смутился Зебельман и скукожился, как урюк на солнцепеке. Явно готовился в любой момент дать отпор людям непонимающим. – Уважаю, – обстоятельно кивнул художник. – Я тоже все свои картины передал Третьяковке безвозмездно. Слушайте, а не сыграть ли нам на пару? Все больше шансов на победу. – Буду весьма рад, – коротко сказал Григорий и закивал, как китайский болванчик. Так, не сговариваясь, участники разбились по парам, как зверушки из Ноева ковчега. Одиноким остался только Буденый, но данное обстоятельство его совсем не тяготило, Родион решил сыграть в одно очко. Свой конверт он хапнул, как кусок хлеба лишившийся карточек блокадник, и затолкал в штанишки с подтяжками. Дальнейшее Терехина позабавило еще больше. Журналист изобразил из себя ясеня – начал подглядывать за Мотей и Казимиром, которые, не таясь, извлекли на свет свои подсказки сразу, как только получили конверты. Выглядело это довольно комично. Буденый щурился, моргал, тер глазницы, ерзал на стуле, вставал в стойку, как сурок, но, судя по недовольной физиономии, так ничего углядеть не смог. Ну да, ведь бедолага Родик был слеп, аки крот, но не носил очков из принципиальных соображений (так было сказано в досье). Похоже, он впервые пожалел о своей принципиальности. Ванька вытащил свою подсказку, пробежал ее глазами и скривился. Изысканностью слога граф Беркутов явно не отличался. Даже у Терехина, привыкшего к Галочкиному самовыражению на крышах в ночи, мозг просто заклинило от корявых стихотворных оборотов. Неудивительно, что утонченная княгиня ничего не нашла. Бедняжке, видно, подурнело от графомании графа. «Графомания графа…» – повторил про себя Ванька. И хихикнул: словосочетание показалось дико смешным. Сеня подхватил смех. Правда, развеселился он по другому поводу. – Пусто! – доложил Лукин-младший, размахивая листом бумаги, и во весь голос истерически захохотал. – Как пусто? – растерялась Галочка, вырвала у Лукина лист и уставилась на девственно-чистую бумажную гладь. – Гы, – выдал Пашка, копируя манеру Семена. – Давай к нам, – предложил ему Ванька. – Будем играть трио. Мне лично совершенно по фигу, есть у тебя подсказка или нет. – Так нечестно. Нет, я пас, ребята, – сказал Лукин и побрел к выходу. – Сень! – окликнул Ванька. – Галь, останови его! – зашикал Пашка. Но поэтесса лишь повела плечом и сосредоточилась на своей подсказке. – Дура! – разозлился Ванька. – Пойдем, Паш. Здесь дурно пахнет. Терехин встал из-за стола и сделал несколько шагов. – Скотина… – прошипела вслед бывшая. Ванька от неожиданности обернулся, Галочка смотрела с такой ненавистью, что мороз по коже шел. Хлебников потянул его за руку почему-то в другую сторону от места ночлега. – Чайку надо попить для начала, – объяснил он и поволок друга за собой. Естественно, на кухню. Поднялись еще несколько человек и парами разбрелись в разные стороны. За столом остались лишь Галочка и Родион. Между ними явно замышлялся несанкционированный союз. Хлебников, как собака ищейка, изучил кухню на предмет съестного, но, к своему неудовольствию, нашел только чай, сахар, лук и подсохший хлеб, оставшийся с ужина. – Блин, как в пионерском лагере! Всю жратву затырили, – предположил Пашка разочарованно. – И заперли на замок. От мышей, крыс и саранчи, – хихикнул Ванька. – Разве саранча в этих краях водится? – удивился Хлебников. – Она во всех краях водится. Даже у меня в московской квартире. – Вот ты про что. Слушай, может, я быстренько сбегаю в подвал? – А что там? – рассеянно спросил Ванька, перечитывая свою шараду. – Там еда! – с придыханием сказал Пашка. – Сядь и слушай, бегемот прожорливый, – разозлился Терехин. Хлебников с несчастным видом налил чаю, поставил на стол хлеб и уселся рядом. – Шляпу с головы снимаю, Уваженье проявляю. Но почтеннейший еврей Даже молится при ней. К первому прибавим кашу Сорочинского пшена. Только примем мы на веру Англичан названье смело. Вместе будет тень и нега, Где спасались до обеда Мы, любимая, в Крыму. – Жесть! – вздохнул Пашка, прослушав текст. – Это даже хуже, чем Галочкины стихи. – Да уж, наша Галочка по сравнению с графом Беркутовым – Пушкин. Ладно, давай отбросим в сторону рифму и попробуем разгадать шараду. – А что тут разгадывать? Проще пареной репы. Что мы с головы снимаем, проявляя уважение? Головной убор, правильно? У евреев другие традиции. Они, наоборот, остаются в головном уборе. Значит, первый слог… – Ермолка? – удивился Ванька. – Вань, не тупи, как Лукин, а? Шарада – это игра двух слов, которые потом образуют одно с другим смыслом. Что можно прибавить к ермолке, чтобы получилось другое слово? – Еврея, – гоготнул Терехин. – Блин… Ну сосредоточься ты! На идише ермолка называется – кипа. – Допустим. А дальше к кипе прибавим кашу из сорочинского пшена? Что за хрень такая – каша, которую покупали на гоголевской сорочинской ярмарке? И при чем тут вообще англичане? Может, это овсянка, сэр? Получается – кипаовес. – Ванька снова хихикнул. Нервное напряжение последних дней и стресс, который он сегодня пережил под окнами Донателлы, выходили из него порциями придурочного смеха. – Слушай, а может, все проще? Кипа – овес. То есть куча овса. Я знаю, где искать журнал, – на втором этаже левого флигеля, где запасы овса и сена хранили.