– Не… не успел… во… вся морда на сторону. – М-да. Хорош. – Чё ж вы не предупредили, что он опасный? Удар злой… и рука тяжелая… Благородные господа так не дерутся. – Весьма возможно. Так куда он делся? – Ну… он врезал, я с копыт, а он бегом на мост, я за ним, да где там, на самом горбу, на середке вскочил на перила и того… прыгнул! Только плащ мелькнул. – И что? – И все. Пропал. Мы потом ходили глядеть. На льду – никого. И следов никаких. Улетел он, что ли? – Улетел… Умнейшая женщина госпожа Амелия, ее бы на мое место. Убирайтесь. Вон с глаз моих. Лечиться в «холодной» будете. Недельку отдохнете, а там посмотрим. Городской старшина приречного города Бренны тяжело повернулся и, шаркая ногами в мягких разношенных сапогах, побрел к лестнице. Напрасно он не перенес кабинет вниз. Давно пора. Лестница казалась бесконечной. Раз пять отдыхал, пока поднялся, и все равно дышал как загнанная лошадь. В кабинете он тут же направился к любимому креслу, всегда стоявшему возле окна. Слабеющей рукой толкнул высокие створки и замер, жадно вдыхая ледяной ветер. С ратушной башни была видна вся Бренна. Грязный, неразумный, бестолково построенный город, не желавший успокаиваться даже на ночь. Его дитя, его семья, его жизнь. Почти двадцать лет он несет этот город на руках как капризного ребенка. Худо ли, хорошо ли, но Бренна живет почти как при крайнах, несмотря на толпы беженцев, прибывающих с юга, на вконец обнаглевшее городское ворье, на погрязший во взятках городской совет. Однако сейчас за рекой ворочалась, нависала над городом угроза пострашнее беженцев. Старый дурак. Как можно было отправлять на такое дело дуботолков из городской стражи? Не поверил… Если бы поверил, пошел бы сам, невзирая на опухшие ноги. Да что там пошел, на коленях пополз бы через весь город, край плаща целовал, сапоги лизал бы… лишь бы сжалился пресветлый господин крайн, как встарь, помог, взял под свое крыло. Но нет… после такого оскорбления… приказали ему, пытались арестовать… руку на него подняли, болваны! Еще удивительно, что он так долго терпел. Ах да, там же девушка была. Прекрасная крайна… Он уводил их, уводил подальше, чтобы она могла спокойно скрыться. Своих они защищают всегда… до последнего… ценой жизни… Вот только граница между своими и чужими проходит теперь не по Тихвице и даже не по Трубежу. Никто не защитит несчастную Бренну. Князь Филипп Сенежский, Вепрь наш могучий, не зря копит силы, не зря громогласно именует Пригорье своим. Весной, как только дороги подсохнут, город будет захвачен. Захвачен и разграблен. * * * Крайн вернулся через два часа, в самом разгаре грандиозной ссоры. Вопли «как ты посмел оставить его одного!» и «ачтоя мог, когда он велел!», слегка разбавленные выражениями «сам дурак», «трус», «козел вонючий», «от такого слышу», гремели и сталкивались в воздухе главного зала. Ланка рыдала в углу, Жданка шмыгала носом, но крепилась. Фамка удалилась на кухню и принялась готовить ужин, помешивая в кастрюле с таким упорством, будто мечтала провертеть ее насквозь. Он вошел через маленькую дверь, весь мокрый, облепленный талым снегом и злой как голодный шершень. Колодец на Бреннском мосту был на скорую руку состряпан им еще в ранней юности, и выход из него приходился в чистое поле посреди Своборовой пустоши, подальше от глаз старших, потому что в Бренну тринадцатилетний Рарка мотался без разрешения. Пришлось больше часа пробираться по полю, барахтаясь в мокром снегу. Из обрывков слов, слетавших с посиневших от холода губ, сразу стало ясно, что люди в его глазах утратили почетное звание навозных червей и считаются теперь чем-то вроде… даже и слов не подобрать. Нет такой мерзости в подлунном мире. Отмокнув в горячей воде, переодевшись, получив от Варки кружку дымящегося овсяного отвара на меду, закутанный курицами в мохнатый плед, он наконец смог выразить свою мысль достаточно внятно. Мысль была простая: «Ноги моей больше внизу не будет. Пропади все пропадом». Илка, наблюдавший за суетой вокруг господина Луня со стороны, впервые в жизни был с ним согласен. Глава 5 Господин Лунь задумчиво смотрел на Ланку. Ланка смотрела на розу. Роза стояла между ними, пышная, белая, нежно розовеющая кремовой сердцевиной. – Как ты это сделала? – Я не зна-аю. Я люблю розы… У нас дома на балконе всегда… с весны до поздней осени… А здесь так холодно. И все кругом мертвое. И мне ее так жалко стало… – Ясно. Очень хорошо. Я бы сказал, блестяще. А что нам могут предъявить остальные? Ивар Ясень, например? Варка независимо дернул плечом и поспешил молча исчезнуть в одном из коридоров. Фамочка стиснула зубы. Невыполненное домашнее задание! Дура Ланка и та справилась… А как его выполнять, если выполнить невозможно? Жданка вздохнула и несмело потянула крайна за рукав. – Чего тебе, рыжая? – Я вам… это… хочу показать одну вещь… вы только не ругайтесь. Рыжая притащила его к водопаду. Когда-то он любил эту комнату. Очень любил. Как прежде, здесь было светло, как прежде, неспешно звучала тихая музыка. Все они скоро умрут, люди в Пригорье уничтожат друг друга, а музыка будет звучать. – Вот, – сказала Жданка. В углу тускло блестели осколки разбитого бокала. Среди них, прямо из пола рос розовый куст, покрытый острыми белыми бутонами и мелкими пахучими цветами. Колючие молодые побеги тянулись к стенам, цепляясь за малейшие выступы. Как видно, роза оказалась из породы вьющихся. – Чье это? – Варкино. Он это уж давно сделал. – Почему мне не сказал? – Боялся – влетит. За бокал, за пол попорченный… – М-да. Хрусталь из Кременца на дороге не валяется. – И потом, это ж совсем не то, что вы велели. – Бесспорно, я это представлял несколько иначе. – Ага, красиво, – сказала Жданка, обнадеженная тем, что он не сердится, – а вот мое. – Ох… – В последнее время он взял себя в руки и старался не ругаться при детях. Так что все остальные слова пришлось проглотить. Розы на березе так и не выросли. Да и вообще при ближайшем рассмотрении это оказалась сосна. Десятки мощных корней прошили медное ведро, как бумагу, и впились в мраморный пол. Вверх рвался колючий шар покрытых зелеными иглами веток. – Варка сказал – надо слушать музыку, – печально объяснила Жданка. – Еще балалайку зачем-то поминал. Дивная, говорит, балалайка. – Дивная гармония… – А… наверное… Ну, я и послушала. А потом спела… и вон какая хармония получилась… Почти каждый день воду ношу, поливаю. Погибнет оно тут. – Ничего, весной мы его наружу вытащим, – пообещал крайн и испугался, осознав, что впервые думает о весне не с ужасом, а с надеждой. * * * Упругие плети вырвались из рук, никак не ломались и отчаянно кололись, даже через подол рубахи, даже через рукав куртки. Перчатки, что ли, надо было какие-нибудь добыть. Со злости Илка изо всех сил пнул розовый куст. Посыпались мелкие листья, белые лепестки, но непокорное растение устояло, а какой-то особенно наглый стебель ухитрился хлестнуть его по ноге. Шипы впились в белый чулок, давно уже ставший вполне серым. Илка взвыл. От обиды даже слезы выступили. – Зачем? – спокойно спросили сзади. Господин Лунь умел появляться в самый неподходящий момент. Илка дернулся и чулок, конечно, порвал. – Ненавижу! – рявкнул он, так что эхо прокатилось по всем коридорам. – Розы? – Да не розы! Его! Этого… этого… – Ах, этого… Что ж, твое право. Вполне тебя понимаю и даже в какой-то мере сочувствую. Не соблаговолишь ли ты уделить мне несколько минут своего драгоценного времени? – Чего? – выдохнул Илка, слегка ошеломленный таким количеством вежливости. – Того. Поговорить надо. В этой комнате Илка еще не бывал. Здесь даже имелись окна. Длинные узкие щели от пола до потолка. На отполированном деревянном полу и гладких белых стенах лежали тонкие световые полосы. Несколько кресел, по меркам замка очень простых и скромных, высокая конторка с кучкой сломанных перьев и давно высохшей серебряной чернильницей. – Что здесь было? – Приемная. Сюда приходили люди, по делам или с просьбами… Вон там была дверь. – Людей пускали в замок? – удивился Илка. – До поры до времени. Присаживайся. Илка сел, поерзал на жестком сиденье, крайн опустился в кресло напротив. Руки привычно легли на узкие подлокотники, спина распрямилась, подбородок взлетел вверх. Тонкий луч коснулся светлых волос. Илка вдруг почувствовал себя грязным поселянином, этаким заскорузлым дядькой Антоном, жалким просителем, которому непременно откажут, и от этого разозлился еще сильнее.