– Ну, давайте! – с вызовом сказал он, подавшись вперед. – Начинайте! Надо любить ближнего своего, даже если этот ближний – синеглазый блондинчик, по которому все девки сохнут! Даже если он увел девушку, с которой я целовался, когда она еще в коротких платьицах ходила. Должна же быть справедливость! Почему одним все, а другим – ничего?! – Он – нищий сирота, ты – нищий сирота. Жестокая справедливость. – Ага. Ходит весь такой в белом сиянии, волшебные цветочки по углам выращивает. Музыку он слышит! Гармонию какую-то чувствует! Никому не дано, а ему – пожалуйста! А вы говорите – справедливость! Рожа смазливая! Улыбочка эта убойная! – Хм… Он-то своей внешностью как раз недоволен. – Да за что его любят, как не за внешность! Курицы-то наши, все как одна… Лю-убят. За что, а? – Может, за то, что он спас им жизнь. Кормил, оберегал, защищал… Женщины, знаешь ли, ценят такие вещи. По-моему, это единственное, что они ценят по-настоящему. – Ara-ага. Это мы уже проходили. Он герой, я подлец. Он весь в белом, я в грязи. Справедливость торжествует. – Ты и вправду считаешь себя подлецом? Вот так, без оговорок? – А вы кем меня считаете? Сами же пауком обозвали. И в Бренну меня послали, не его. Пусть сдохнет, кого не жалко. – Я послал в Бренну тебя потому, что знал: с этим делом ты справишься лучше. Наш прекрасный герой в мировой гармонии разбирается, а в людях – нет. Доверчив. Торговаться не умеет. Осторожностью не страдает. – Ага. Один против пятерых? Да запросто. – Именно. Ты легко выживешь там, где он обречен. Несправедливо, не так ли? Илка помотал головой. Он не считал, что это так уж несправедливо. – Как я понял, ты хотел бы покинуть замок. Илка покраснел и изо всех сил вцепился в неудобные подлокотники. – Так вот, ты свободен. – Как же… а вы говорили… – Да. Но знаешь, никто, кроме тебя, не выражал желания уйти отсюда. – Ну… Варке здесь нравится… Он же тронутый. Музыку слышит, а больше ему ничего и не надо… И потом, он куриц ни за что не бросит. – Это хорошо или дурно? – Это глупо. А курицы, – Илка внезапно ухмыльнулся, – курицы от вас теперь не отвяжутся. – Что ты хочешь этим сказать? – осторожно спросил почуявший подвох крайн. – У вас глаза красивые, – злорадно сообщил Илка, – и вообще вы «ми-илый». – Это кто так говорит? – Да все. Крайн запрокинул голову в приступе хриплого лающего кашля. Илка не сразу понял, что это смех. – До чего я дошел, – простонал он, отсмеявшись, – до чего докатился на старости лет. Ну, ты меня успокоил. Я-то думал, что уже совсем никуда не гожусь. Так не уйдут, говоришь? Илка покачал головой. – Но ты-то, надеюсь, не питаешь ко мне нежных чувств? Илка содрогнулся и уставился на него с неподдельным ужасом. – Стало быть, можешь покинуть замок, когда пожелаешь. – Когда пожелаю? – Да. Меня ты боишься и ненавидишь, товарищи по несчастью тебе противны, замок тебя не принимает… – Он что, живой?! – Нет. Но разумный. До некоторой степени. Так вот, я дам тебе денег, немного еды, открою колодец в Починок-Нижний. Пешком по такому снегу ты далеко не уйдешь, а там, должно быть, есть дорога. У меня только одно условие. «Так я и знал, – подумал Илка, – даром даже крайны ничего не делают». – Не уговаривай ее уйти с тобой. – П-почему? – Ты не сможешь ее уберечь. Надеюсь, в этом ты уже убедился. Помедлив, Илка кивнул. Ему вдруг стало холодно. Все это всерьез. Ему дадут кошель с мелочью и, может быть, золотой, который от греха подальше придется зашить в одежду, Фамка напечет лепешек в дорогу, а потом он уйдет. Навсегда. Приятно бунтовать, возмущаться порядками, строить планы побега… Совсем иное дело, когда тебя хладнокровно объявляют лишним и выставляют за дверь… в смертельно опасный, безнадежно свихнувшийся мир. Лишний. Никому не нужный. Даже Ланке. – Пойду собираться. Не бойтесь, я не буду ее уговаривать. Я же не дурак. Крайн поднял глаза и взглянул на него в упор: – Тебя никто не гонит. – А?! – не понял Илка. – Нынче я бы и кошку отсюда не выгнал. Хотя, признаться, терпеть не могу кошек. В голове у Илки что-то перевернулось. Невесть откуда взявшиеся кошки окончательно сбили его с толку. Он попытался собраться с мыслями, но тут грохнула дверь и в комнату вихрем влетела Жданка. – Скорее, – задыхаясь, прокричала она, – Фамке плохо! * * * В девичью комнату, одну из бывших мастерских, уставленную широкими лавками, Ланка, пользуясь равнодушным разрешением крайна «берите, что хотите», стащила все подушки, думочки, покрывала и пуховые одеяла, которые смогла отыскать. Потом Варку с Илкой заставили приволочь из зала мягчайший ковер, из гардеробной – огромное зеркало, из кладовой – изящный туалетный столик, украшенный серебряными накладками и перламутровыми вставками в виде расцветающих лилий. Столик постепенно заполнялся драгоценными флакончиками, пустыми, но с приятнейшим запахом, шкатулочками и прочими женскими штучками, которые Ланка потихоньку таскала из сокровищницы. Сейчас на роскошном голубоватом ковре скорчилась Фамка, еще более маленькая и жалкая, чем обычно. Варка стоял на коленях, сжимая ее тощее запястье. – О, наш травник уже здесь, – с некоторым облегчением заметил крайн, – молодец. Скоро ты у нас великим знатоком женских обмороков станешь. Варка обернулся, поднял без кровинки белое, растерянное лицо. – Не дышит. И сердце не бьется. Илка устоял на ногах только потому, что вовремя ухватился за косяк. В одну минуту господин Лунь влетел в комнату, оторвал бесчувственное тело от Варки, швырнул на пол и со всего размаху двинул кулаком в узкую грудь. – Мамочка, – пискнула Ланка, на этот раз повисшая на плече у Илки. – Тихо, – прошептал Варка, – сердце надо подтолкнуть. Я слыхал про такое. Отец рассказывал. Господин Лунь помедлил немного, прислушался и, хищно оскалившись, ударил еще раз. – Давай же, – шептал Варка, изо всей силы вцепившись в ковер, – давай! Фамка со стоном втянула воздух сквозь стиснутые зубы и задышала неровно и часто. Крайн склонился над ней, обнял, прижал к себе, словно пытался своим телом защитить от всех невзгод и печалей. Над ним, едва умещаясь в комнате, шатром встали огромные серые крылья. Варка моргнул. Никаких крыльев, конечно, не было. Выдохнув, он разжал кулаки. В руках остался нежный ковровый пух. – Что ты себе позволяешь, госпожа Хелена? Твой принц, небось, тебя ждет, все глаза проглядел, а ты помирать затеяла. – Больно, – простонала Фамка. – Ребро я тебе сломал. От недоедания кости хрупкие. Совсем себя не бережешь. О чем ты только думала, а? Фамка попыталась повернуть голову. Проследив за ее взглядом, Варка присвистнул. На туалетном столике цвела темно-багровая, почти черная роза. Жидкость, до краев наполнявшая тонкостенный бокал, тоже была темно-красной. – Я думала… Ланка сказала – думай о розах, а как о них думать… я розы вблизи видала только на городском кладбище, на богатых могилах. А у нас на могилы цветы не клали. Дорого это. А теперь у наших и могил-то никаких нет, одно пепелище. Ну, вот я и думала… О тех, кто сгорел в том пожаре, о тех, кто помер с голоду во время осады, о тех, кого погнали на пушки под Белой Криницей, о тех, кого хоронят в общих могилах… – Вот как, стало быть… Кровью сердца… Плохой я учитель, госпожа Хелена. Видел ведь, кто ты, а ничего про тебя не понял. – Больно… Холодно…