– Малик узнает. Не знаю, как, но узнает непременно. И тогда он не подойдет ко мне и на пушечный выстрел. Долгое молчание. – Скажите мне, почему вы так хотите поговорить с ним. – По правде говоря, я не знаю, почему. Ему просто известно что-то, что должна знать и я. Я это чувствую. – Вспомните, что любопытство погубило кошку. Я испускаю неподдельный стон. – Да, но у кошки ведь девять жизней, помните? Ответ Кайзера очень похож на прощание. – Насколько я понимаю, вы уже использовали бо́льшую часть отпущенных вам. – Мне нужно идти, Джон. Я сообщу вам, если узнаю что-нибудь важное. Я даю отбой до того, как он успевает сказать хоть слово. Глава тридцать пятая Маслянистая пленка, которую река оставила на моем теле, пахнет серой, и мне хочется избавиться от нее. Я поворачиваю краны, и вскоре из душа уже течет горячая вода. Снова стянув через голову футболку, я залезаю в ванну и встаю под струи обжигающего кипятка. Если не считать поездки на остров – когда я попросту пребывала в шоке, – у меня не было времени поразмыслить над тем, что рассказал сегодня днем дедушка. Критически поразмыслить, во всяком случае. Я сказала Майклу правду: как только я перестаю принимать лекарства, логическое мышление отказывает мне начисто. Равно как и кратковременная память. Но когда дед сказал, что это он убил папу, мне показалось, что последний кусочек головоломки встал на место, завершая картину, которая большую часть жизни оставалась для меня скрытой. Вот только эта история эмоционально резонирует с моим прошлым, по крайней мере таким, каким я его помню. По словам Майкла, признать, что отец растлевал и насиловал меня, – значит признать, что он никогда не любил меня. Полагаю, он прав, поскольку растление ребенка означает использование его для собственных нужд. Но разве не мог папа любить меня независимо от этого? Разве не мог он любить меня, будучи при этом просто не в силах не прикасаться ко мне? Или я всего лишь стараюсь выдать желаемое за действительное? Отчего-то последняя мысль заставляет меня вспомнить Майкла. Парень среди ночи отправился к черту на кулички, чтобы спасти меня, и не потребовал ничего взамен. Он даже приготовил для меня ужин. Потом предоставил комнату, в которой я могу переночевать. Если руководствоваться моим прошлым опытом общения с мужчинами, прямо сейчас Майклу полагалось бы отдернуть занавеску душа и присоединиться ко мне, говоря, что он не может более сдерживаться. Но он не сделает ничего подобного. В этом я уверена. В шуме воды, льющейся из душа, мои уши вдруг улавливают некую гармоничную мелодию. Когда она смолкает, а потом начинается снова, я узнаю звонок своего сотового. Смыв пену с лица, я высовываюсь из-под душа, хватаю телефон и смотрю на экран. Детектив Шон Риган. Собственно, меня не очень-то тянет отвечать, но мне хочется знать, спит Шон дома с женой или нет. Я нажимаю кнопку «ответ» и говорю: – Не спрашивай ничего, пока не скажешь, где ты сейчас находишься. – Это не тот, кто вы думаете, – произносит четкий и ясный голос, в котором проскальзывают шутливые нотки. Сердце готово выскочить у меня из груди. – Доктор Малик? – Собственной персоной. Вы одна, Кэтрин? Мне необходимо побеседовать с вами. И тут волна страха захлестывает меня – страха не за себя, а за Шона. – Откуда у вас телефон Шона? – У меня нет его телефона. Я перепрограммировал собственный, чтобы сымитировать цифровую идентификацию телефона детектива Ригана. Джон Кайзер и ФБР не обратят особого внимания на этот звонок, если электронный порядковый номер аппарата будет принадлежать вашему приятелю. Откуда, черт возьми, ему все это известно? – Тогда я вас слушаю. – Я звоню потому, что мне нужно кое-что у вас оставить. Я выключаю душ и закутываюсь в полотенце. – Что именно? – Я бы предпочел не говорить об этом по телефону. Мне просто необходимо оставить это у кого-то, кому я доверяю. – А мне вы доверяете? – Да. – Почему? – Чутье мне так подсказывает. – Вам не следует полагаться на него. Я работаю с ФБР. – В самом деле? – В его голосе слышится сарказм, – я так не думаю. Это должны быть вы, Кэтрин. Больше некому. – А как насчет какого-нибудь друга? – У меня нет друзей. У меня есть только пациенты. То же самое я могу сказать и о себе. – Могу подписаться под вашими словами. Пациенты и бывшие любовники. И все. Малик негромко смеется. – У меня есть только пациенты. У меня возникает отчетливое ощущение, что психиатр дает мне понять, что пациенты одновременно являются его любовницами. – Если вы хотите передать мне истории болезней своих пациентов, я не могу их принять. ФБР включило их в ордер на обыск и изъятие. Они станут преследовать меня судебным порядком, если я соглашусь взять их у вас. – Это не мои записи и не истории болезней. – Малик делает судорожный вдох, потом добавляет: – Это фильм. – Фильм? – Фильм и рабочие материалы, имеющие к нему отношение. Мини-пленки в формате DV, DVD-диски, аудиозаписи и тому подобное. Все это сложено в две коробки. – Что за фильм? – Я делаю документальный фильм о сексуальном насилии и подавленных воспоминаниях. Подобное откровение настолько поражает меня, что поначалу я даже не знаю, как на это реагировать. Но потом все встает на свои места. Вспомнив Малика в черном облачении, легко представить его в роли кинорежиссера-революционера. – Никто и никогда не снимал ничего подобного, – торжественно объявляет он. – По своему эмоциональному воздействию это будет самая потрясающая лента. Если она попадет на экраны, страна будет потрясена до основания. – И что в этом фильме? Реальное сексуальное насилие? – В некотором смысле. Фильм показывает женщин, которые в составе лечебной группы заново переживают сексуальное насилие. Некоторые из них совершенно очевидно возвращаются в детство. Их откровения и переживания производят неизгладимое впечатление. – Полагаю, эти женщины – ваши пациентки. Они дали разрешение снимать их на пленку? – Да. Они входят в особую группу. Экспериментальную. Она состоит только из женщин. Я сформировал ее после того, как в течение ряда лет наблюдал безуспешность традиционного лечения. Я отбирал для нее пациенток, находящийся на той стадии, когда взрыв подавленных воспоминаний начинал разрушать их жизни, а также когда подозревал, что сексуальное насилие передается из поколения в поколение. У них были чрезвычайно мощные стимулы и высокая мотивация. Я работал с ними семь месяцев, и мы добились в некотором смысле революционных изменений. – И это все, что снято на пленку? Женщины, проходящие групповую терапию? Малик издает звук, который я не могу расшифровать. – Не следует порочить и недооценивать то, что вам не довелось испытать самой, Кэтрин. Впрочем, и бояться тоже. Я записал также и некоторые другие методы лечения, но сейчас не хочу говорить о них. Скажем так, применяемые мною методы очень неоднозначны по своей природе. Хотя, наверное, лучше будет употребить термин «взрывоопасны». Некоторые другие методы лечения? – Вы имеете в виду убийства? – Сейчас я не могу обсуждать все детали снятого фильма. Сердце у меня в груди бьется все так же учащенно. – Вы планируете показывать его где-нибудь? – Да, но в данный момент меня больше беспокоит его сохранность. – Чего вы опасаетесь? – Многие хотели бы, чтобы этот фильм просто исчез. Мой фильм и все мои записи. Эти люди панически боятся правды, которая известна мне.