Я нажимаю кнопку отбоя и говорю: – Мне надо вылезать. Он приносит полотенце с заднего крылечка, вручает его мне и отворачивается. Быстро поднявшись по ступенькам на бортик, я раздеваюсь догола и вытираюсь насухо. Затем надеваю верхнюю одежду, а трусики выжимаю, чтобы отнести их домой. – Я снова в приличном виде. Майкл поворачивается. – Пожалуйста, приходи и плавай здесь, когда тебе вздумается. – Спасибо. Но, думаю, я недолго задержусь в городе. – Это плохо. У тебя… – Неоконченный вопрос повисает в воздухе, и щеки его заливает румянец. – Что? – У тебя есть кто-нибудь в Новом Орлеане? Я намереваюсь солгать, потом решаю, что лучше будет ответить честно. – Не знаю. Он, похоже, размышляет над услышанным, затем кивает с явным удовлетворением. Я делаю шаг, но что-то заставляет меня снова повернуться к нему. – Майкл, у тебя когда-нибудь были пациенты, которые переставали разговаривать? – Совсем переставали, полностью? Конечно. Но не забывай, все мои пациенты – дети. – Именно поэтому я и спрашиваю. Почему ребенок перестает разговаривать? Он задумчиво покусывает нижнюю губу. – Иногда его сбивают с толку или ставят в неловкое положение родители. В других случаях это гнев. Мы называем это добровольной, или сознательной, немотой. – А как насчет шока? – Шок? Да, конечно. И травма. В самом строгом смысле такую немоту нельзя назвать сознательной. – Ты когда-нибудь видел, чтобы она продолжалась целый год? Он думает недолго. – Нет. Почему ты спрашиваешь? – После того как убили моего отца, я не разговаривала целый год. Он молча изучает меня в течение нескольких минут. В его глазах светится глубокое сострадание. – Ты к кому-нибудь обращалась по этому поводу? – Ребенком нет. – И даже к семейному доктору? – Нет. Мой дед сам был врачом, помнишь? Мама говорит, что он все время повторял ей, что проблема кроется в самоограничении, желании уединиться. Послушай, мне нужно бежать. Надеюсь, мы с тобой еще встретимся. – Я тоже на это рассчитываю. Я делаю несколько шагов назад, улыбаюсь Майклу в последний раз, поворачиваюсь и пускаюсь бегом по тропинке между деревьями. Углубившись в лес, я останавливаюсь и оборачиваюсь. Он смотрит мне вслед. Глава десятая Мать ожидает меня в кухне помещения для слуг, сидя за сосновым столом. Она одета в безукоризненный приталенный брючный костюм, сшитый по заказу, но под глазами у нее залегли темные круги, а темно-золотистые волосы растрепаны, как если бы всю дорогу от северной части побережья Мексиканского залива она ехала в машине с открытыми окнами. Мать постарела с того момента, когда я видела ее в последний раз, – а это было во время короткого ленча в Новом Орлеане четыре месяца назад. Тем не менее выглядит Гвен Ферри лет на сорок, не больше, и ей никак не дашь пятидесяти двух, а именно таков ее настоящий возраст. Когда-то подобным даром обладала и ее старшая сестра, Энн, но к пятидесяти годам беспорядочная и бурная жизнь моей тетки украла у нее последние следы девической красоты. Одно время сестры считались королевами Натчеса – самые красивые в городке девушки, дочери одного из богатейших людей округи. Теперь только моя мать еще носит остатки этого гордого звания, занимая первое место в социальной иерархии городка. Она президент клуба «Гарден-клаб» – развлекательной организации, которая некогда обладала большей властью, чем мэр и правление муниципальной корпорации, вместе взятые. Она также является владелицей и директором Центра дизайна интерьера под названием «Мэзон ДеСалль», который удовлетворяет запросы узкого круга состоятельных семейств, еще оставшихся в Натчесе. Она встает и обнимает меня, потом спрашивает: – Ради всего святого, что происходит? Я всегда просила тебя почаще приезжать домой, а вот теперь ты появляешься, предварительно даже не позвонив. – Я тоже рада тебя видеть, мама. На ее лице появляется гримаса неудовольствия. – Пирли говорит, что ты обнаружила кровавые отпечатки в своей спальне. – Это правда. Она выглядит растерянной и сбитой с толку. – Я ходила туда, но не нашла на полу ровным счетом ничего. Вот только пахнет там мерзко. – Ты входила в мою комнату? – А что, нельзя? На столике шумит кофеварка, кухню наполняет аромат кофе марки «Кэнал-стрит». Пытаясь сдержать недовольство, я говорю: – Я очень прошу тебя больше не заходить туда. По крайней мере, пока я не закончу. – Закончишь что? – Искать другие следы крови в комнате. Мама складывает сцепленные руки на столе, словно заботясь, чтобы я не заметила, как они дрожат. – О чем ты говоришь, Кэтрин? – Думаю, что говорю о той ночи, когда умер папа. На щеках у нее появляются два красных пятна. – Что? – Я подозреваю, что эти отпечатки ног были оставлены в ночь смерти папы. – Ты, должно быть, сошла с ума! Она качает головой, но глаза у нее растерянные. – Разве? С чего ты взяла, мама? – Потому что я знаю, что случилось в ту ночь. – Неужели? Она растерянно моргает. – Разумеется, мне это известно. – Разве ты не вырубилась, наевшись папиных таблеток? Щеки у нее бледнеют. – Не смей так со мной разговаривать! Может быть, я и принимала одну-две таблетки успокоительного время от времени… – Разве ты не подсела на папины лекарства? – Кто тебе это сказал? Твой дед? Нет, его нет в городе. Ага, ты, должно быть, разговаривала с Пирли, правильно? Не могу поверить, что она могла сказать нечто столь оскорбительное.