– В том-то и дело, Кэт. Почти все они прекрасно осознавали, что делают. Понимали, что это неправильно. И не были сумасшедшими. Вернее, не были теми, кто просто путает реальность и вымысел и заслуживает жалости, как… – Как Жулиана? – Я собирался сказать «как мой отец», но да, Жулиана очень похожа на него в первое время. Я сглатываю: – Он стал опасным? Опасна ли Жулиана? Симон качает головой: – Он был опасен для самого себя. Однажды попытался просверлить дыру в голове, чтобы выпустить наружу плохие мысли. – Рука Симона вновь тянется к шее. – Жулиана поцарапала меня, когда я помешал ей выпрыгнуть из окна. Уверяла, что может летать. Вот только не знаю, что этому виной – болезнь или скония, которую я добавил в ее чай. Меня пробирает дрожь. Вот почему ее окно оказалось заколочено досками, хоть она и могла их убрать. По крайней мере, две из них. – Жулиана сказала мне, что иногда ей становится хуже от чая, прежде чем удается заснуть. Симон кивает: – Скония лишь изменяет то, что уже есть в голове, поэтому ее и дают тем, от кого хотят добиться правды. Она разрушает стены вокруг того, что пытаются скрыть. К сожалению, такие люди, как Жулиана, выдумывают необъятные, запутанные теории о том, что их окружает. – Какие, например? Он откидывается на каменный парапет и скрещивает руки на груди, чтобы я не могла к ним прикоснуться. – Она верит, что Удэн или граф убили ее мать, и боится, что они так поступят и с ней. Потому и пряталась последние несколько лет в своей комнате, стараясь скрыть от них, что ее разум тоже страдает. Вот только удается ей это куда хуже, чем она думает. Темная, мерзкая комната, в которой она пряталась, когда Симон уезжал. Такова моя жизнь без Симона. – Ты понимаешь ее поступки, потому что жил со своим отцом, – говорю я, и он кивает в ответ. А я вновь тянусь к его руке. – Ты поступил благородно, отказавшись бросить его. Симон фыркает: – Я сожалел об этом благородстве девять с половиной лет из десяти, что прожил с ним. Злился на него за то, что он не мог измениться, ненавидел мать за то, что позволила мне остаться с ним. – Он отодвигается, а затем выдавливает сквозь стиснутые зубы: – Хочешь узнать, как он умер? В желудке все сжимается от агонии, которой сочится его голос. – Ты говорил, что он болел. Сильнее, чем Жулиана. – Верно, но убило его не это. – Симон сглатывает. – Я поступил безответственно. Вышел однажды, не затушив фонарь. Мне просто захотелось выбраться из этих стен на несколько минут. А он за это время поджег дом. – Несчастный случай, – настаиваю я. – Ты же не хотел, чтобы это случилось. – Возможно, нет, – шепчет он. – Но, когда случилось, почувствовал облегчение. Впервые в жизни стал свободным. – Он печально усмехается. – Нищим и совершенно одиноким, но свободным. – Это не делает тебя плохим, Симон. – Я вновь осторожно касаюсь его руки и испытываю облегчение, когда он не отшатывается. – И ты больше не одинок. – Нет, это не так, – говорит Симон. – И именно об этом я пришел поговорить с тобой сегодня. Горло сжимается так сильно, что я едва могу дышать. – Хорошо. Взгляд Симона вновь устремляется в никуда, когда он снова погружается в мрачные мысли и воспоминания. – Я никогда не проводил расследования самостоятельно. Боюсь неправильно истолковать какие-то факты или упустить зацепки. Ошибусь – подпишу смертный приговор еще одной женщине. Альтум Феррис занимается этим гораздо дольше. Видимо, речь о том, к кому Симон ездил за советом. – Тебе не следовало взваливать это на себя, – говорю я. – Возможно, ему стоит приехать помочь тебе. – Нет, – шепчет Симон. – Он никогда не сможет покинуть Мезанус. Меня осеняет: – Тоже подвержен безумию? – Сейчас – да, – отвечает Симон. – Почти всегда он в ясном уме и может мыслить рационально. Но порой смотрит на стены своей комнаты, ни на что не реагирует, почти не ест и не пьет. Копаясь в самых отвратительных умах, он добрался до места, из которого никогда не сможет вернуться. Но он продолжает это делать, считая, что чем больше мы сможем узнать об этих убийцах, тем быстрее сможем остановить подобных им. Его собственное здравомыслие – цена, которую стоит заплатить. Симон опасается, что пойдет по тому же пути, но ему необязательно… или нет?.. Ведь ему не только поручили провести расследование: от этого теперь зависит, сможет ли он жить в единственном доме, который у него есть. – Когда ты найдешь убийцу, – говорю я, хотя сердце сжимается от одной только мысли об этом, – сможешь покинуть Коллис и уехать туда, где дядя не заставит тебя ничего расследовать. Ты не должен повторять судьбу альтума Ферриса. – Возможно, уже слишком поздно. Знаешь, что сказал альтум, когда я приехал к нему? – Лунный свет высвечивает ресницы, когда Симон поднимает лицо к звездам. – Он сказал, что я прекрасно понимаю убийцу. Что я разобрался лучше, чем смог бы он, хотя за его плечами несколько десятилетий опыта. Что мне следует доверять своим инстинктам. – Он вздрагивает. – А кто может понимать и инстинктивно чувствовать безумного убийцу? Я не решаюсь сказать, что подобная мысль приходила в голову и мне. – Но тебе ненавистно это. Тебе не кажется, что это кое-что да значит? – В том-то и дело, Кэт, – шепчет Симон. – Я не ненавижу это. На самом деле мне это нравится. – Тебе нравится, что ты можешь остановить насилие и спасти невинные жизни, – настаиваю я. – Как и любому другому. – Нет. – Симон качает головой. – Ты не представляешь, как я обрадовался, когда убийца прислал мне ту записку. Значит, посчитал меня достойным своего внимания. – Симон, это значит, что ты все делаешь правильно! Что ты понимаешь его! – Это значит, что я пью ту же отраву. – Симон старательно отводит глаза. – И лишь вопрос времени, когда это приведет меня к болезни, как альтума. Когда мое здравомыслие начнет то покидать меня, то возвращаться ко мне. Я не знаю, что ответить. – Но ты… – Симон замолкает на мгновение. – Ты как якорь. Не раз ты – или мысли о тебе – не давали мне зайти слишком далеко. – Тогда почему ты отталкиваешь меня? – спрашиваю я, не желая питать напрасные надежды. – Потому что не желаю просить кого-то о столь многом, ведь сам мало что могу предложить, – с горечью говорит он. – У меня ничего нет. Я – пустое место. И меня это устраивало, пока я не встретил тебя и не захотел того, что никогда и не надеялся обрести. – Симон, я могу тебе помочь, – уверяю я. – Хочу помочь. Он печально качает головой: – Я был якорем для своего отца десять лет, Кэт. А теперь стал якорем для Жулианы. Это клетка, в которую я вступил по собственной воле, но отказываюсь приговорить к такой жизни другого. Тем более – тебя. – Предпочтешь закончить, как альтум Феррис? – спрашиваю я. – Одиноким пленником собственного разума? Неужели это лучше, чем принять мою помощь? Симон не поднимает взгляда от своих коленей. – Это не та ноша, которую ты можешь сбросить, когда она покажется невыносимой. А если и сможешь – последствия будут печальны. – Ты беспокоишься, что я брошу тебя в Мезанусе? – допытываюсь я. – Нет, – тихо отвечает Симон. – Я знаю, что ты никогда так не поступишь. Ты слишком упряма и преданна. – Он наконец поднимает голову и вновь смотрит на меня. – Я беспокоюсь о другом: однажды ты пожалеешь, что не можешь этого сделать. Как это случилось с ним, когда он хотел бросить отца. Я поворачиваюсь, чтобы сесть рядом с ним, спиной к луне. – Знаешь, что однажды сказала мне матушка Агнес? – Я дожидаюсь, пока он моргнет, а затем продолжаю: – Она сказала, что мы все живем в клетках. И лишь те, кому повезет, могут выбрать, в каких именно. Симон хмурит брови: – Ты хочешь сказать, что я сам выбрал свою клетку? – Ты сам это сказал. – Но это не означает, что ты должна оказаться в ней вместе со мной. – Не означает. – Я хватаю его за рубашку и притягиваю ближе. – Но это мой выбор. Глава 34