– А мне кофе. Кофе есть? Опять кивнула и удалилась. – А ты поправиться не желаешь? – удивился мой спутник. – Я б с дорогой душой, только рано еще и дел много. – Сразу видно, солидный мужчина, – хмыкнул Жорж, закуривая сигарету, – ну, рассказывай. Чего сачканул вчера? – А чего впустую туда-сюда шляться? Генка сотрудничать согласился, наноботы я опробовал. Товара не было, идей новых нет. – Значит так. Общался я с нашими рептилоидами. В общем, до меня довели следующее: сейчас система в стадии тестирования, поэтому некоторые опции недоступны. Но проблемы решаются. В скором времени ты получишь возможность перемещаться в любую точку и существовать автономно, столько сколько потребуется. Кроме того, меня попросили передать, чтоб ты обдумал гипотезу «инсургента» … Жорж не договорил. Важно, как галера подгребла официантка с подносом. Поставила на стол блюдо с сытно пахнущими чебуреками, Пластиковый стакан с пивом и бумажный с кофе. Разгрузившись, отвалила. На соседний стол спикировал нахальный голубь и стал осуждающе ворковать, кося на нас круглым глазом, дескать, жрете, сидите, а как же я – сирота? Жорж отломил кусочек чебуречной корочки, бросил попрошайке. – Чего ты там про инсургентов задвигал? – прервал я паузу. – Как бы тебе сказать… – затруднился он с объяснением, – это некий фактор… ну вроде тебя, но с отрицательным знаком. Вот мы, вернее, наши рептилоиды хотят землянам помочь, а некие жукоглазые инсекты, наоборот, навредить. Ты гривой-то не тряси, про инсектов, это я так, к примеру. Допустим нашей высшей силе противостоит другая высшая силы, которая желает Землю угандошить. Сидит, допустим, в Политбюро некий посланник инсектов и пакостит… – Подожди, – перебил я его, – эти твои рептилоиды точно знают про инсектов, или?.. – Или! – точно они знают, только то, что вся Система пошла в разнос, без очевидной причины. А началось все с нас, с России. Вернее, с СССР. Поэтому надо проверять все версии, в том числе и такую фантастическую. Хотя… – засмеялся он, – говорить про фантастику человеку, который шляется туда-сюда между временными слоями, даже как-то не комильфо… – излагая всё это он съел один за другим три здоровых чебурека, запивая их пивом. – Куда в тебя столько лезет? – искренне поразился я. – Жрешь, будто тебя в розетку включили. Каждый раз боюсь, что всё доешь и примешься за меня. Жорж сыто закхекал, что означало у него смех. – Не беспокойся, ты старый и невкусный. Знаешь у детишек есть дразнилка: «Я на эроплане, ты в помойной яме». Так и у нас, только наоборот: ты на эроплане – молодой и баб дрючишь, совокупляешься самоцельно, а у меня одна радость, когда сюда попадаю – вкусно и сытно пожрать. Не повезло, понимаешь, поздно родиться. А я ведь полковником был, в генералы метил. Вот и стал, сука, генералом песчаных карьеров. Жизнь, брат Феликс, показала мне большую дулю. Ладно, пошли, кончилось моё время, – он шумно дохлебал пиво. Я щедро рассчитался с официанткой, и мы двинули к выходу из парка по тенистой глухой аллее, специально выбрав более длинный путь. Солнце стало припекать, роса высохла, но запах листвы и травы остался таким же густым. На аллеях уже появился народ: вездесущие пацаны на самокатах; мамы с колясками; степенные пенсионеры. Обнорский день вступал в свои права. * Мы расстались с Жорой, и я заскочил в ближайший к дому гастроном, пополнить истощившиеся продуктовые запасы. Взял батон, несколько сыра, десяток яиц, коляску «краковской» колбаски и минералки. Встал к кассе. Вроде и народу в магазине немного, но касса работала всего одна и образовалась небольшая очередь. Обратил внимание на пожилую пару впереди. Мужчина и женщина в возрасте выгребали из корзины и раскладывали на ленте странный набор продуктов. Восемь бутылок водки, бутылку вина, кучу мелких пакетиков с кошачьим кормом, три банки сметаны и пакет молока. Всё это было украшено зеленью. Ну и дела! Они, блять, кошачью вечеринку, что ли решили устроить? * Придя домой, поставил греться чайник и живо соорудив пару бутербродов с колбасой и сыром, взялся за дело. Подцепил к ноутбуку свой старенький «Панасоник». Вставил в него первую кассету. Первым стал записывать альбом «Wild Life» группы «Wings», наскоро сляпанной Маккартни после распада Битлов. Вначале семьдесят второго диск стал «золотым» в Штатах, хотя справедливости ради стоит отметить, что хитовой я там считаю только одну песню – ритмичный и примитивный «Bip Bop». Все остальные кошачьи завывания Поля сотоварищи, кроме зубной боли никаких чувств у меня не вызывали. И тем не менее, заказывали свежих хитяр, получите, распишитесь. Сделав громкость на минимум, я заварил чайку, засыпал туда четыре ложечки сахара и стал прихлебывать его, не спеша жуя бутерброд. Слушая, постепенно погрузился в воспоминания. Прошлое – это как другая страна, там все лучше. И чем дальше уходит пережитое, тем чаще вспоминается только хорошее. Насчет битлов. Сперва прошел слух: о, битлы, то сё! Я поддался этому наваждению не сразу: подумаешь, битлы, высокими (словно им яйца прищемили) противными голосами завывают что-то не по-русски, егозят. Потом поддался, завибрировал в резонанс со сверстниками. Эффект толпы – все слушают, и ты слушаешь – все восторгаются, и ты восторгаешься. Незнание языка позволяло наделять чужие песенки своим смыслом. К тому же нас было много, у нас появилась своя тема, недоступная старшим. Добывали фотки, записи из десятых рук, аккорды, копировали мотивы, сами пытались лабать. Потом уже гораздо позже увидел переводы текстов их песен, поразился насколько они тупые, прости господи. В начале семидесятых в молодежной среде утвердился хард-рок. Слово «ансамбль» устарело, стали говорить – «группа». На самой вершине музыкального «Олимпа» господствовали англоязычные исполнители. Избранные из богов – истеричные надсадные горлопаны с мощными гитарными баса́ми, и длинными проигрышами «драйв and shout». Завывающие, как нечистая сила. «Роллинги», «Дорз», «Зеппелин» – протест против всего, патлы до пояса, полуголые, гипер-экспрессивные, козлами скачут по сцене, ломают и поджигают гитары, гнут микрофонные стойки. Следующим пошел альбом «Look at Yourself» группы «Uriah Heep», вроде как он считался у них самым удачным. Дальше «Slade» и «Deep Purple» и на закуску вразнобой попсы, типа, Демиса «кастратоса» Руссоса, жгуче-армянистой Шер и прочих в ту пору востребованных персонажей. Как и многие мои ровесники, в семидесятые я был заядлым меломаном. Но так, конечно, без фанатизма. У нас имелся магнитофон «Комета-209» – так себе, аппаратик, даже не стерео. Да и записи редко, когда были хорошего качества, обычно многократно перезаписанные копии. Оно и понятно, фирменных пластов было мало, стоили они бешенные деньги, еще и повязать могли за спекуляцию. Что Обнорск, что Новосиб – города не портовые, диски поступали либо, через родителей-учёных которым удавалось вырваться из родной стороны на иностранные симпозиумы, либо через студентов и аспирантов из стран народной демократии. К концу семидесятых, моя любовь к року угасла, потянуло на попсу. Вот слушаю сейчас и дивлюсь, как же я перся от этого всего? Первые роллинги и битлы теперь воспринимались допотопно, словно их записали пещерные люди ещё до эпохи исторического материализма. «Юрай хип» показался мне нарочито пафосным. Первые диски «Дип Пепл» – унылый примитив. Все какое-то однообразное, будто копируют друг у друга. Всё это самодеятельное творчество осталось для меня в том времени. Да, была там пара-тройка хороших песен, которые приятно услышать вновь, но, в общем и целом, основная масса – убожество, полинявшее и выцветшее, как старая тряпка. Слушать такое, словно смотреть фантастику шестидесятых-семидесятых – без слез не взглянешь. Хотя вру – было исключение. Старый зеппелиновский блюз продолжал трогать струны моей души, не теряя мощи и напряжения. Возможно дальше, и они бы скурвились перейдя на какую-нибудь популярную муру, но Джон Бонэм прервал их путь. Захлебнувшись по пьянке собственной блевотиной, склеил ласты, откинув барабанные палочки. Так под музычку, вспоминая былое, погружаясь в думы и копаясь в саундтреках, я просидел до вечера, лишь изредка вставая, чтоб соорудить какой-нибудь нехитрой еды и достать из холодильника очередную баночку пива. Внезапно за окном потемнело, это незаметно подкралась огромная черная туча. Небо раскололось на две половинки, разрезанное белым росчерком молнии. С опозданием пришел орудийный раскат грома. В темном окне бесновались грозовые разряды. Они были пугающими и стремительными. Казалось, что каждая непременно целит ко мне комнату. Еще раз город озарил мертвенный электрический свет, а за ним ворвался ветер. С прохудившегося неба рухнула огромная масса воды. Зазвенели стекла, затрещали деревья. В Обнорск пришла настоящая гроза. Я встал, и захлопнул окно. Потом пододвинул кресло и сел глядя на улицу. Дождь рушился на подоконник, гремя жестяным козырьком. Дома, деревья, машины то скрывались под пеленой воды, то вновь возникали в огненных вспышках небесного света. Гроза, стена дождя были истинны и прекрасны. Ей-богу, стоило жить ради того, чтобы видеть это. Долбанный астероид всего нас лишил. Нет – это обязательно надо предотвратить. Я обернулся. Сквозь щель под дверью пробивалась светлая полоска, пора собираться в путь. 1972 год В городе поселилась жара. Она была особенно ощутима в центре. Раскаленный воздух, пропахший бензиновой гарью, неподвижно висел над крышами домов. Толик закрыл машину, и мы вошли во двор. В прекрасный обнорский двор, каких уже мало осталось в городе. Он весь зарос акацией и сиренью, лопухи толпились в палисаднике прижимались к стенам двухэтажных домов, щербатое основание которых покрылось мхом. На втором этаже, прямо из-под крыши, проросло какое-то деревцо, оно искривилось хилым стволом, пробиваясь к свету, ветви его тихо раскачивал ветерок. В этом доме жил знакомый Толяна, хорошо известный в узких кругах меломан Гарик. Гарик числился инвалидом, чего-то у него там не хватало в организме. Инвалидность позволяла ему легально тунеядствовать, а на самом деле предпринимать. В подвале своего дома он оборудовал мастерскую, где в частном порядке ремонтировал радиотехнику, а заодно занимался записью музыки на коммерческой основе. Дверь нам открыл сам хозяин. Он был высоким худым, хорошо за сорок, с костистым лицом, крючковатым носом и растрепанными пегими от седины патлами. Одет в застиранный до неопределенного цвета домашний халат, из-под которого торчали тощие волосатые ноги. Больше всего он напоминал большую хищную птицу. Не орла, конечно, а скорее грифа-стервятника. Поздоровались. Он извинился, что не приглашает в квартиру – мы там просто не поместимся. Пойдем сразу в мастерскую. Попросил обождать минуту на переодеться, и не закрывая дверь скрылся в своей комнате. У Гарика было две крошечные комнатки в коммуналке. В первой, сразу возле двери, лежала на продавленной кушетке тощая тетка средних лет с безразличным лицом – сожительница Катька. Закинув правую руку за костлявое бедро, левой она непрерывно метала в рот семечки из стоявшей перед ней тарелки, обратным потоком сплевывая шелуху. Не переставая грызть, она пристально смотрела на нас. Понадобилось время, чтоб осознать, что смотрит она на самом деле в экран телевизора, стоявшего на холодильнике у двери. Передавали новости. На телевизионном экране колосились бескрайние поля, лились в апокалиптических сполохах мартеновского пламени, мегатонны чугуна и стали, сквозь глухую тайгу прокладывались рельсы, дымили трубами индустриальные гиганты. Дикторы телевидения рассказывали, как неуклонно растет благосостояние трудящихся. В центре комнаты находился круглый стол, окруженный с боков сервантом, платяным шкафом и воткнутыми между ними стульями – не гостиная, а микросклад мебели. Вторая комната отделялась от первой слегка вогнутой фанерной стеной с проемом, завешенным ситцевой занавеской. Через пять минут Гарик вышел к нам уже облаченный в треники с вытянутыми коленями и майку алкоголичку. Найти его мастерскую было легко. Выходишь во двор, справа от подъезда подвал. Спускаешься вниз, металлическая дверь со звонком. Звонить мы, разумеется, не стали, Гарик отпер дверь ключом. Подвал встретил нас темнотой и запахом сырости. Я оказался в большой комнате. У одной стены стоял стеллаж, заставленный коробками с пластинками, катушками и кассетами. У другой – там, где были два окна, – длинный, во всю длину комнаты, стол с усилителями, радиоприемниками, магнитофонами. Я не мог не обратить внимания на то, что большая часть аппаратуры была импортной. Между диваном и шкафом стояла тумбочка, на которой громоздилось главное сокровище Гарика – японские магнитофоны: катушечник TEAC A-4010 и кассетная дека Akai GXC-65, похожие на космические приборы. Все это очень не вязалось с потрепанным внешним видом владельца. Он усадил нас на диван и встал напротив: – Ну-с, молодые люди, что у вас, до меня? Анатолий сказал, что у вас имеется достойная музыка? Я кивнул и раз – достал из сумки бутылку с коньяком, два – извлек оттуда же пакет с кассетами. – Отлично, – констатировал Гарик.– Сейчас, пока аппаратура прогреется, я рюмки достану. Устраивайтесь. Включив аппаратуру, засветившуюся оранжевыми огоньками электронных ламп, он открыл форточки на всех окнах и ушел в другую комнату. Вернулся он оттуда с коричневым кирпичом на тарелке, ножом и рюмками. – Шоколад, – пояснил он на наши недоуменные взгляды, – работницы тащат с Шоколадной фабрики и продают по десяти рублей за кирпичик.Говорят, в приличном обществе коньяк заедают шоколадом и лимончиком. Лимончиком, к сожалению, не располагаю. Разрешите? – он взял кассету, покрутил в своих длинных паучьих пальцах. – На металле записано, богато! Откуда дровишки? – Сарай разобрали, – откликнулся Генка глумливым тоном, – отца, слышишь пиздят, а я убежал… мы ж не спрашиваем, откуда ты аппаратуры набрал. – Ты чо на Гарика батон крошишь, – заступился за приятеля Толян, – ты ещё в штанишки писался, а этот мощный старик уже пластинки на костях записывал. – А ты, Гена спроси, и я отвечу, – не полез в карман за словом Гарик. – У американцев есть поговорка: сбереженный цент – заработанный цент. Иными словами, будь бережлив к бережно сбереженному и все у тебя будет. – Ну да, – вспомнил я кэвэновскую шутку восьмидесятых, – стать миллионером очень просто, надо триста лет работать вахтером и ничего не есть. – Примерно так, – согласился Гарик – Ну что, заценим музычку? – Какую хотите? – Ставьте «Deep Purple». Аппаратура у Гарика оказалась что надо. Звук был сказочным. От первых аккордов у меня аж волосы встали дыбом, а по спине побежали мурашки. Орган звучал так сочно, что казалось, музыка просто течет по воздуху, Барабаны стучали бомбически, словно прямо в башке, а тарелки звенели так, будто ударная установка стояла прямо передо мной: дзынь-нь-нь-нь…. – Ну, как? – спросил Гарик, когда песня затихла. – Класс! – сказал я. Мои товарищи энергично закивали головами, соглашаясь. – Именно так, как и должно быть. Правильный усилитель и колонки должны донести до вас звук безо всяких отклонений от оригинала. А у нас идет борьба за ватты, как будто смысл музыки в громкости. В этом усилителе, – он гордо постучал ладонью по страшноватому ящику, – два канала ватт по двадцать. И знаете, что самое интересное? – Что же? – Он собран вот этими самыми руками. Вид неказистый, но по звуку кроет любой «Грюндиг», как бык овцу – Гарик выглядел очень самодовольным. – А все, потому что штучный товар! Здесь на отбор каждой детали, на ее прогонку ушла хренова туча времени. Так что никакой радиозавод за это никогда не возьмется. Тут нужна маленькая кустарная мастерская и хороший специалист, разбирающийся в этом деле. Ну да ладно, выношу вердикт: качество записи высокое – это не стыдно подарить людям за деньги. Но каков источник, точно не с диска – шороха иглы не слышно?