— Вот теперь гораздо лучше. — Покатай, покатай нас! — продолжали упрашивать они, ёрзая на его локтях в ожидании. — Покатай! — Хорошо, — заулыбался солдат. Каким бы Марций ни был уставшим, он всегда находил минуту поиграть с детворой. — Пора тебе уже своих заводить, — не без намёка заметил Согейр, глядя на то, с каким воодушевлением его друг играет с малышнёй. — Войкан уже ответил, — сказал он, улыбаясь, — моё сердце принадлежит армии. Как и душа. Это был тот редкий случай, когда Согейр не понял, что Марций соврал. А вот Золтан слышал ложь всегда и везде. Собственно, слово «лжёшь» было единственным, что дед слышал от своего внука с тех пор, как тот вообще начал говорить. По этой причине Золтана с малолетства нигде не любили — никому не нравилось быть уличённым во лжи, а врали люди много. В деревне у истока Задиры, где жила их семья, Золтана часто били, бывало, избивали до полусмерти. Один раз даже окунули его руки в кипящую воду и заставили вдоволь наесться земли и травы, а он упорно стоял на своём и шипел обидчику, отплёвываясь от грязи и крови: «Ты лжёшь». В деревне его считали дурачком, но дурачком этот угрюмый мальчик не был. Его обманчиво простое лицо с веснушками и широкий рот вкупе с узкими плечами и длинными худыми руками внушали людям мысль о его безобидности, но и это не было правдой. Золтана нашёл в лесу один из лесников, который позже назвал себя его отцом. Деревня готовилась к заморозкам, и он с несколькими другими мужчинами делал запасы древесины для растопки. Они рассказывали, что услышали жалобный писк, доносящийся из чащи, и решили, что это птица. Но писк всё не прекращался, один из работяг решил проверить, откуда доносится звук, и скоро вынес из глубины леса небольшой свёрток из старой грязной ткани, в котором кричал ребёнок, на вид пару недель от роду. Так найдёныш и обрёл семью. Беркана всё не давала его родителям дитя, и этот кроха, худой и белый-белый, как снег, стал для них крошечным сокровищем, которое они назвали Золтаном, что значит «золотая монетка». Малыш рос крепким и живучим, как сорняк. Когда ему был один месяц от роду, его укусила в шею какая-то мошка, и место укуса начало нарывать и гноиться. Его мать все глаза выплакала да молилась Веньё днем и ночью, но болезнь становилась всё сильнее и душила ребенка. А потом она вдруг прошла. Буквально в один день прошёл и нарыв, и воспаление, а кожа мальчика стала, как прежде, белой. И больше Золтан никогда не болел и не плакал, ни от боли, ни от голода, ни от холода — вообще никогда. Только смотрел из люльки дикими, как у волчонка, глазами. Отец Золтана умер через год — кобыла лягнула его и разбила ему грудь, мать протянула чуть дольше — не перенесла суровой зимы и умерла, когда мальчику исполнилось пять. Золтан просидел у её кровати весь день, пока не пришли забрать её тело, чтобы заложить камнями на окраине деревни. Золтан тогда впервые на памяти деда раскричался, развопился, как зверёныш, и, укусив одного из могильщиков, убежал. Через день рана у того человека воспалилась, и он умер от заражения. В тот день на деда и внука несчастья и проклятья посыпались как из рога изобилия. Деревенские вмиг припомнили Золтану и его молчаливость, и странности, и им с дедом пришлось уйти из деревни, покинуть родные места. Так они и кочевали, переходя с места на место, потому что везде история повторялась, рано или поздно. Сейчас Золтану было тринадцать, и он не изменился — всё так же молчал, хмуро смотрел исподлобья и уличал людей во лжи. Когда они вошли в город, то сразу взялись за поиски дома, о котором им рассказал встреченный у озера кирасир. Золтана пьянил воздух большого города, состоящий из ароматов выпечки, рыбных потрохов, конского пота и дорожной пыли. И ещё гор. Золтан всю свою жизнь жил далеко от гор, но та морозная свежесть, которую ветер нёс с востока, он был уверен, могла принадлежать только огромному, нагретому на солнце, каменному массиву Многоликой горы, что нависала над Паденброгом перламутровой волной. Паренек молчал и угрюмо взирал на горожан, которые в ответ глядели на него, как на диковинного уродца, а дед расспрашивал о доме с синими ставнями. Довольно скоро они его нашли в самом конце Кроличьего тупика. Это оказался аккуратный двухэтажный домик у прачечной, из которой пахло горячим паром и цветочной мыльной пеной. Ставни его действительно были выкрашены в ярко-голубой цвет, а вывеска над дверью гласила, что здесь любой сможет найти себе приют. У порога на скрипучей табуретке сидел парень и с помощью стекляшки жёг на солнце муравьев. Лицо его было глупым и сосредоточенным на этом странном деле. Путники отвлекли его, и он недовольно оглядел их с головы до ног. — Мест нет, — буркнул он, вытирая пот с грязной шеи, и вернулся к своему увлекательному занятию. — Лжёшь, — огрызнулся Золтан. Реакция вруна была мгновенной. Парень вскочил и схватил Золтана за ухо. Тот завопил. На крики откликнулись проходящие мимо люди, знакомые с нравом соседа. Послышались призывы отпустить мальчишку. Дверь дома с голубыми ставнями отворились, и на пороге появилась огромная пухлая женщина в фартуке. Ей хватило пары секунд, чтобы привычным жестом отогнать сына от мальчика. Подзатыльник оказался глухим, как удар мешка с мукой о каменные ступеньки, и нападавший шлёпнулся на задницу. — Он сказал, что я лгу! — заревел он ослом. — А то ж я не слышала, болван! — было ему ответом. — А ну, кыш отсюда! И парень едва успел унести ноги от очередного материнского подзатыльника. — А вы проходите, — с добродушной улыбкой сказала она, обращаясь к растерянным путникам. — И на бестолочь мою не обращайте внимания. Входите. Внутри оказалось очень уютно и вкусно пахло обедом — у путников сразу заныли желудки. — Нам бы комнату снять, дочка, — сказал дед, вглядываясь подслеповатыми глазами в окружающее пространство. — У меня есть одна — вчера освободилась, — ответила женщина, — возьму недорого. Золтан выложил на ладонь одну монету. Хозяйка взяла её толстыми тёплыми пальцами. — О-о! За это я могу даже накормить вас обоих от пуза. Вы голодны? — Да, дочка, — ответил дед. — А этот что? — Она кивнула в сторону его внука. — Не говорит? — Слово одно знает, да и всё. — Он проклят? — насторожилась женщина, остановившись на полпути в кухню. — Нет, родился такой. — И язык у него есть? — Конечно, есть. — А если он начнёт изрыгать лягушек? Или его кожа покроется зелёной слизью? — Никогда такого не было, — честно ответил дед. — Но то, что враньё чует за версту, этого у внучка не отнять. Чуть соврёшь, он молчать не станет. Как есть скажет. — И не ошибается? — Ни единого раза не ошибся. — А он точно человек? — Человек. Таким его сделали боги. — Но это ненормально. Напуганная суевериями женщина недоверчиво глядела на мальчишку, силясь понять, что же ей делать. Ей становилось не по себе от холодного водянистого взгляда странного постояльца. Может быть, вытолкать их обоих взашей? Но прошлый жилец задолжал ей три серебряные монеты за еду и ночлег, а у этого старика лицо было честное, да и монета водилась — он не походил на того, кто будет обманом жить под её крышей, есть из её котла и не платить. К тому же хозяйка отчаянно нуждалась в деньгах. Муж после смерти ничего ей не оставил, кроме этого дома и туповатого сына, и их обоих надо было на что-то содержать. Но от этого мальчишки у женщины кровь стыла в жилах. В конце концов она сказала: — Ещё одна монета, и можете пожить здесь до завтрашнего вечера. Еда — как попросите. Путникам не с руки было торговаться, и они согласились. Хотя гостеприимство хозяйки моментально куда-то улетучилось, всё же её дом Золтану понравился. По крайней мере, он был куда чище той их халупы с обвалившейся крышей и земляным полом, которая до того промерзала зимой, что покрывалась коркой льда. Их комната находилась на втором этаже и выходила окнами в сторону Туренсворда. После обеда Золтан долго сидел у окна и разглядывал замок издалека, впиваясь глазами в каждый кирпичик каждой башни этой махины. Он просидел бы у окна ещё дольше, если бы не полетевший ему в лицо гнилой апельсин. Это был сын хозяйки. Мальчишка отёр место удара и поднял с пола разбившийся фрукт. — В следующий раз это будет камень, — понеслась в его сторону угроза, но Золтан в ответ только подбросил апельсин в руке и молча растянул рот в улыбке. Ему был знаком этот взгляд, будто он насекомое, которое необходимо уничтожить, он знал, что апельсин — это только начало. И Золтан был готов. Вечером во время ужина сын хозяйки сидел с ним за одним столом и всё время пихал Золтана ногой. Хозяйка его не останавливала, хотя видела, что творит её глупый ребёнок, да только поучала его, помешивая жаркое из репы, чтобы тот не забыл заделать дыру в крыше от черепицы, которую накануне сорвал ветер. А ещё она напомнила ему натаскать воды из канала в бочки. Золтан сидел тихо и изучал колечки лука в своей тарелке, стойко терпя удары по ноге. Его спокойствие бесило хозяйкиного сына, и он не унимался. После ужина Золтан куда-то ушёл и появился только под ночь, принеся с собой корзинку сочных красных яблок. — Ты это украл? — Хозяйка не спешила принимать подарок. Мальчишка повертел головой и снова протянул корзину. — Тогда откуда? Не скажешь, что вы с дедом богачи. Но Золтан молчал и упрямо тянул женщине корзину. Фрукты в её доме были редкостью и так и манили своей блестящей, будто натёртой воском, ароматной кожицей. — Ладно, можешь отнести на кухню, — уступила женщина. — Завтра сделаю яблочный пирог. И всё же она смотрела на него настороженно, будто кожей чувствуя опасность, исходящую от этого большеглазого существа по имени Золтан. Но, к её удивлению, на нём не было ни язв, ни чешуи, рассказами о которых её в детстве пугала мать. С виду Золтан был обыкновенным мальчишкой, но почему от его присутствия ей становилось не по себе? Ну ничего, скоро он уйдёт из её дома. Ночью, когда дом погрузился в тишину, Золтан не спал. Он снова сидел у окна, наполовину высунувшись наружу, и глядел на Туренсворд. Если бы кто-то видел его в этот момент, то заметил бы странное выражение его глаз, будто мальчик смотрел на бога. Его серые, как тучи, глаза светились, изучая твердыню вдалеке, а тонкие сильные пальцы царапали краску. Внизу послышалось движение, Золтан отвлёкся. Это был сын хозяйки, который чёрной тенью брёл вдоль Кроличьего тупика, лениво волоча полное ведро воды. Парень был крупным, но Золтана это не пугало. Он бесшумно отошёл от окна и скрылся в темноте. На следующее утро сын хозяйки не вышел к завтраку. Мать хлопотала на кухне и поглядывала в окно. Она думала, что сын пошёл в лавку пекаря, чтобы купить свежего хлеба, как он делал каждое утро, но он всё не появлялся. К полудню она быстро похватала вещи и направилась на его поиски. Дед жалел эту женщину, потому что отчего-то сам переживал за того глуповатого мальчика с толстой, как у борова, шеей. Один Золтан был привычно спокоен и сидел на своём месте у окна, уставившись на замок. А вечером бледная мать сидела на кухне и горько плакала, потому что час назад рыбаки выловили её сына из Руны. Кто-то затолкал ему в глотку гнилой апельсин. ГЛАВА 12 Бриллианты королевы Данка в сопровождении Влахоса направлялась к мосту. До чего же ей нравился Паденброг! Миллионы широких и узких мощённых разноцветным булыжником улочек ветвились, неожиданно меняли своё направление, огибали палатки с овощами и кузницы, упирались в рынки, разделялись на два, три, а то и четыре проулка, теснились между узкими, словно придавленными друг к другу домами и снова сплетались в широкие улицы, по которым лениво плелись разморённые летним теплом горожане. Впереди, разбивая волны о гранитную набережную, шумела встревоженная Руна. Пять величественных каменных мостов, что пересекали её, горели на солнце разноцветной мозаикой, а мириады пёстрых крыш, под которыми ослепительно белели алебастровые стены, походили на рассыпанный бисер. Паденброг не был похож ни на один город, где Данке довелось побывать. Ни Скорпионья нора, ни Изумрудный холм, ни Заречье, ни тем более её родной безымянный городок не могли встать в один ряд с этим мраморным гордым красавцем. Говорили, что посоперничать с Паденброгом в красоте могла разве что утопающая в цветах Альгарда. Данка восхищённо глядела на застывшую в камне красоту и смущалась, каждый раз улавливая на себе взгляд личного охранника короля, почти бесшумно идущего рядом с ней, словно её вторая тень. Высокий, с чёрными с проседью волосами, с шеи до пят затянутый в доспехи, бледный, как порождение самой тёмной ночи, и, как обычно, немногословный — он вызывал у Данки желание подарить ему частицу своего света и тепла. — В Негерде были статуи богов? — Влахос отвёл в сторону голову узревшего любопытную бабочку Багряна, когда они проходили через площадь Агерат, откуда брали начало пять широких дорог — по числу городских ворот и мостов через Руну. — Да, — ответила Данка, — были. Но их перенесли на самую окраину, ещё до того, как мы с семьей приехали туда. Аббат говорил, что это сделали, потому что большинство жителей решили перейти в новую веру, и место бывшего капища было решено отдать под ярмарочную площадь. — И остальные разрешили? — Не знаю, но думаю, что нет. Я их понимаю. Это непросто, когда твоих богов вдруг уносят куда-то к лесу только потому, что большинство решило, что ярмарочная площадь лучший сосед Монастырю, чем жертвенный камень. Мне говорили, одна из соседних деревень полностью вырезала нововеров за это решение. Это неправильно. Разве Беркана хотела бы, чтобы в её честь убивали детей? — А ты? В кого веришь ты? — Влахос ласково провёл рукой по морде Багряна. — Мама воспитала в вере в Святую благодать. А ты? Влахос улыбнулся.