— Вы простите меня. Я никогда не думал, что там так… неприветливо. Летом, поверьте, там просто замечательно! — Ну что вы! — ответила Екатерина. — Место необыкновенное! Заставляет задуматься о смысле жизни. Добродеев, не отрывая глаз от дороги, взял се руку и поднес к губам. И снова ее поразило то, как деликатно он это сделал. — И вы тоже это заметили? — сказал он через некоторое время. — Чувствуешь себя таким ничтожеством! — Я вовсе не это имела в виду! — засмеялась Екатерина. Добродеев включил радио, и до самого дома Екатерины они слушали вальсы и польки Штрауса. — Могу предложить легкий ужин, — сказала Екатерина, движимая чувством благодарности и почему-то уверенная, что он откажется, когда они подъехали к ее дому. Но Добродеев согласился. Он молча сидел на диване, листая какую-то книгу, пока Екатерина возилась на кухне. Когда она снова появилась в гостиной, ее сопровождал Купер. Увидев незнакомого человека, он некоторое время рассматривал его издали, потом подошел ближе и остановился, издав вопросительное «Мр-р?». — Что? — спросил Добродеев, — что ты сказал? — Мр-р? — повторил Купер. — Он просится на руки, — перевела Екатерина с кошачьего на человеческий. — На руки? — удивился Добродеев. — Но мы же незнакомы! — Вы ему нравитесь, и он вас жалеет. — Жалеет? Меня? — Добродеев задумался. Купер меж тем вспрыгнул на диван и осторожно перебрался на его колени. Озадаченный Добродеев слегка погладил его, и Купер запел песнь любви и жалости. На лице Добродеева появилось странное выражение… Потом они долго сидели за столом. Ели нехитрый ужин, пили чай и разговаривали. Добродеев приободрился и стал похож на того Добродеева, которого Екатерина встретила у Ситникова. Почти. Как немолодой, слегка полинявший павлин похож на полную сил молодую птицу. Порода одна, а кураж — разный. Истории, одна другой занимательнее и причудливее, сменяли друг друга. Внимать ему было одно удовольствие. Добродеев был прирожденным рассказчиком. Театр потерял в его лице великого актера. Правда, сюжеты его рассказов не выдерживали критики в девяти случаях из десяти, но кто, видя его вдохновенное лицо, его сияющие восторгом, правдивые глаза (создавалось впечатление, он сам слышит свои истории впервые) и слыша его теплый и мягкий басок, мастерски понижаемый и повышаемый, от едва слышного пиано до громового форте, взялся бы утверждать, что скучный реализм предпочтительнее бурного взлета добродеевской фантазии? Нет таких! — Знаете, Екатерина Васильевна, — начал он очередную байку, — куда только ни заносила Добродеева пестрая журналистская судьба, с кем только ни сталкивала — книгу можно писать! Добродеев такое может рассказать! Вы, конечно, слышали о Версаче? Не о Джанни, конечно, которого убили, а о его племяннике — Ипполито? Об одном из его племянников. У него три племянника: двое детей старшей сестры Донателлы и один мальчик — сын брата Андрео. Ипполито самый старший. Он, по сути, и является главным руководителем всей их индустрии, этаким теневым генералом. Джанни, тот больше представительствовал, а заправлял делами Ипполито. Все знают Джанни, а кто из широкой публики знает Ипполито? Никто. А между тем Ипполито — это мозг и сердце бизнеса, дизайнер, художник, умница. Мотается по всему миру. Говорит на всех языках. Утром показ в Лос-Анжелесе, вечером — в Токио. Сегодня — в Берлине, завтра — в Мельбурне. Так вот, звонит он мне прошлой зимой домой, говорит, выручай, друг Добродеев! Мой главный советник и помощник, мэтр Рено, попал в автомобильную катастрофу, неизвестно, выживет ли, а у меня послезавтра финальный просмотр моделей перед международным шоу в Гонолулу. Знаете, — объяснил Добродеев, — как правило, финальные просмотры важнее самих показов! Что показ! Тут уже ничего не изменишь! А на просмотре можно еще что-то исправить — это, так сказать, последний шанс. Приезжай, умоляет, спасай репутацию Дома Версаче! С твоим вкусом, опытом, знанием жизни… По-французски, разумеется. У Добродеева, надо вам заметить, французский абсолютно без акцента, а словарный запас, как любит повторять мой коллега-журналист из «Пари матч», Анри Мишель, больше, чем у француза с академическим образованием! (Позор французам с академическим образованием!) Ну что тут поделаешь? Сам погибай, а друга выручай! Бросил все к чертовой матери, рассорился вдрызг с главным редактором и махнул к Ипполито в Рим. Там их основной офис. Ипполито чуть с ума не сошел от радости! «Альоша, — он меня Альошей называет, — Альоша, я твой должник! На всю жизнь!» И чуть не плачет! — Добродеев взволнован, он сам чуть не плачет. Он только что пережил заново одну из восхитительнейших историй, подаренных ему жизнью. Или собственной буйной фантазией. — Ну а девушки как были рады, не передать! — продолжает он. — Они все меня знают! И что вы думаете? Пришлось пробыть с ними все три дня репетиции, просмотреть девяносто четыре модели, написать свои замечания. На французском, к сожалению. Я было хотел на итальянском, чувствую, забывать стал без практики, но Ипполито просил по-французски. Ну, по-французски, так по-французски. Ноу проблем! Да, так вот, двадцать шесть моделей по моему настоянию срочно переделали. Еще в двенадцати заменили аксессуары. Девять моделей сняли с просмотра вообще. Ну а теперь, говорю, Ипполито, все! Добродеев за тебя спокоен! Иди и побеждай! — Добродеев откидывается на спинку стула. Прикрывает глаза рукой. Он утомился. Блестит испариной вдохновенное чело. Виват, маэстро! Уважаемая публика, аплодисменты, пожалуйста! Не успела полусонная Екатерина изобразить восторг по поводу приключения с беспомощным Ипполито Версаче, как последовала другая история, не менее интересная, но уже на местном материале. — Вот так и живешь, — пожаловался Добродеев, передохнув самую малость, — вся жизнь в дороге! Но не всегда Париж или Рим, о нет, далеко не всегда! Вначале этого года был на Камчатке. По заданию редакции. Прекрасные места, знаете ли, природа удивительная, нетронутая, горы, вулканы! Ягоды! Зверье! А гейзеры! Куриные яйца за минуту вкрутую варятся! Там вот, там произошел забавнейший случай — бык, упавший с неба, обыкновенный живой бык, упавший с неба, пробил палубу рыболовецкого сейнера и потопил его! Представляете? — Добродеев, как опытный рассказчик, делает долгую паузу и лукаво смотрит на Екатерину. Екатерине даже не нужно делать вид, что она проснулась. Она действительно проснулась и ждет продолжения. — Быка-производителя перевозили вертолетом из одного хозяйства в другое, а трос, надо же было тому случиться, оборвался прямо над сейнером! — Добродеев торжествует, видя изумление Екатерины. А она, в свою очередь, чувствует, что еще одна подобная история, и ее бедный мозг откажется даже пытаться определить, где кончается реальность и где начинается щедрый добродеевский вымысел. Было около полуночи, когда Добродеев, заметив наконец, что Екатерина беспардонно зевает ему прямо в лицо, бросил взгляд на часы и засобирался домой. Екатерина заснула сразу, как только ее голова коснулась подушки. Ей снились лесное озеро, сверкающее в лучах полуденного солнца, стремительные росчерки крошечных самолетиков-стрекоз над его поверхностью, заросли желтых кувшинок и роскошная зелень молодого июньского лета вокруг. И, достойно увенчивая эту безмятежную картину, высоко в небе орлом парил громадный крылатый бык-производитель. И уже когда она почти спала, явилась мысль: «А почему Добродеев не спросил о письме? Ведь получил же…» Появилась и тут же растаяла… Глава 16 СВЕТСКАЯ ЖИЗНЬ Утро следующего дня было неприветливым и сумрачным, под стать настроению. Екатерина проснулась вялой — вставать не хотелось, завтракать не хотелось, ничего не хотелось. Хотелось оказаться за тысячи километров отсюда, где-нибудь, где тепло и солнечно, где нет проблем, где не нужно постоянно задавать себе вопрос: «Кто из них?» Или: «Кто следующий?» Была великолепная пятерка, один из членов которой был убийцей. Она, как водящий с завязанными глазами при игре в жмурки, ухватила кого-то за руку, и теперь нужно было узнать, кого именно. В том, что это был один из пяти, сомневаться не приходилось. Как бы она ни убеждала себя, что эпизод с газом — случайность и она сама виновата, так как оставила чайник на огне, вода сбежала и погасила огонь, а газ продолжал идти, в глубине души она знала, что все было совсем иначе. Последний раз она ставила чайник на огонь, когда готовила кофе для Коли, который привез ее домой. Когда он ушел, она отнесла чашки на кухню, да так и оставила — не было ни сил, ни желания их мыть. Если бы она тогда забыла выключить газ, то они сразу бы почувствовали запах. Но даже если бы не почувствовали и газ шел с одиннадцати до… до… сколько было, когда Купер разбудил ее? Около трех? С одиннадцати и до трех ночи — почти четыре часа! Напор газа ночью очень сильный, и за четыре часа дом превратился бы в пороховую бочку. И даже Купер не смог бы ее разбудить! А кстати, почему Купер не пострадал? Где-то Екатерина читала, что пропан, как тяжелый газ, скапливается внизу и постепенно поднимается вверх. И если Купер сидел на шкафу, а именно там он и сидел во время визита Коли, отказавшись знакомиться с ним, то это объясняет почему. А когда он почувствовал запах газа… Нет, не получается все равно, газ не мог идти целых четыре часа, до того как Купер, с его сверхчувствительным обонянием, почувствовал его. Нет, газ шел… ну, час, самое большее, полтора. Можно, конечно, провести эксперимент… и проверить… Во всяком случае, не четыре! Мысли ее текли вяло. Страха от того, что ее хотели убить и, возможно, еще предпримут попытку или попытки убить, она не чувствовала. Она вообще ничего не чувствовала. Мелькнула мысль, что если ее убьют, то она так и не узнает, кто убийца и зачем он убил их всех. Хотя убийца уверен, что она представляет опасность и ее нужно убрать. Он притаился в темноте, как дикий зверь, и следит за каждым ее шагом. Выжидает… И невдомек ему, что она, Екатерина, не представляет ни малейшей опасности, так как ей ровным счетом ничего не известно. Какая-то мрачная ирония! Она сделала вид, что известно, спровоцировала покушение на себя, а может, и убийство несчастной Ларисы. Ввязалась в игру, не зная ее правил и считая их глупее себя. Что же теперь делать? Идти к Леониду Максимовичу? Самое разумное решение! Но ведь должна же быть какая-то логика… закономерность в происходящем! Есть пятеро, один из которых убийца! Она вздрогнула, вспомнив Ларису. Маньяк! Убиты сестры, убита Лариса, чуть не убита она, Екатерина. Галкин назвал Ситникова убийцей. Конечно, он его ненавидит, но… что-то тут есть… действо разворачивается… как будто бы вокруг Ситникова… И Добродеев тоже… как он назвал его? Царем Мидасом, больше всего на свете любящим золото… Убита сестра жены, бывшая, а может, и не бывшая, его любовь. Убита его жена. Убита несчастная Лариса, которая вообще здесь ни при чем… И она, Екатерина, чудом осталась жива… Случайность… Может, да, а может, нет. А что, если… Екатерина опрокидывает вазочку с окаменевшими несъедобными карамельками в нарядных фантиках на стол. Так, что тут есть… Берем четыре белые конфетки, белая «Метель» — это Алина, Елена, Лариса и… она, Екатерина. И берем… Екатерина выбрала «Вишенку» в ярко-красной бумажке — мадам Бодючка. «Шоколадный ликер» — Игорь Михайлович. Зеленая «Мятная» — конечно, Добродеев. Золотая «Коньячная» — Ситников. И наконец, темно-красная «Лакричная» (самая противная) — Галкин. И теперь думаем… кто из них мог и кто не мог… методом исключения… исключим всех, нет, четырех, и тогда… убийца у нас в руках! Она так увлеклась, что не услышала шагов в прихожей, и громко вскрикнула, услышав, как кто-то сказал: — Извините, я звонил, но у вас что-то со звонком! А дверь незаперта. Вы что, ее никогда не запираете? Оторопевшая Екатерина молча смотрела на Ситникова, стоявшего у порога. «Вот и ответ!» — мелькнула мысль. — Я вас напугал? — Он все еще стоял у двери, не пытаясь приблизиться. Распахнутое пальто, знакомый по фотографии клетчатый шарф, в руке зажаты перчатки и ключи от машины… — Как вы вошли? — наконец сумела выговорить Екатерина. — Дверь была незаперта, я же сказал… Извините ради Бога! Я думал, вы храбрее. А что это вы делаете? — Он с интересом взглянул на стол. — Это так… ничего, — ее словно жаром обдало, — что-нибудь случилось? — Однако напугал я вас! Да ничего особенного, был тут рядом… и решил навестить… Войти-то можно? — Да, пожалуйста, — пригласила она. — Но вы как будто в этом не уверены? — Не уверена, — призналась Екатерина. — Ну и ладно, — сказал Ситников, не обидевшись. — А раздеться? — Да, пожалуйста, — опять сказала Екатерина. Ситников отправился в прихожую, снял пальто и шарф, небрежно забросил их на вешалку. Вернувшись в комнату, уселся на диван, закинул ногу на ногу и положил руку на загривок Купера. Тот даже не шевельнулся. — Дверь почему не запираете? Не боитесь? Или район безопасный? — Брала почту и, наверное, забыла. — Понятно! А как жизнь? Работа? И вообще? — Александр Павлович, у вас ко мне дело? — Екатерина не собиралась соблюдать приличия. — Ну… — сказал неопределенно Ситников, — да, пожалуй. — Я вас слушаю! — Екатерина Васильевна, — начал Ситников и замолчал. — Екатерина Васильевна, — сказал он снова через минуту, — я хочу вам что-то сказать. Галкин… — Вы нашли ему врача? — оживилась Екатерина. — Нет. С врачом я еще не говорил. Не успел… Но даже не знаю, как вам это сказать… Екатерина напряженно смотрела ему в лицо. — Дело в том, что Володя умер, — произнес Ситников, не глядя на нее. — Как — умер?! Почему? Я ведь… — Она осеклась, беспомощно глядя на Ситникова. — Как будто бы передозировка наркотиков… Подозревают самоубийство… Он, оказывается, не алкоголик был, а наркоман, причем законченный. Потому его и из онкологии убрали… почти полтора года тому назад. Какое-то время он работал на «скорой», а потом его и оттуда… Последний год он вообще нигде не числился… вот так. Потрясенная Екатерина почувствовала, как защипало в глазах от жалости к Галкину, жившему с переломанным хребтом и умершему, как бездомная собака, в одиночестве, ничтожестве и бедности. А ведь попадись ему женщина вроде Елены, мягкая и добрая, то и жил бы не тужил, детей растил бы… Сильные личности, как сильное рвотное, хороши не при всех недугах и не для всех. В жизни часто достаточно легкого слабительного. Бедный, бедный Галкин! Не в силах сдерживаться, Екатерина спрятала лицо в ладони и заплакала. Ситников сидел молча и не шевелился. Только слегка вздохнул. Потом осторожно положил руку ей на плечо и притянул к себе. Она почувствовала жесткую ткань его пиджака, запах его кожи и одеколона. А также сильный и размеренный стук его сердца — бум-бум-бум! Он погладил ее по голове, отвел ладони и, достав из кармана носовой платок, стал вытирать ее мокрое от слез лицо, повторяя: — Ну, будет… не надо… успокойтесь… ему там лучше, поверьте… этот мир не для слабых… а он всегда был слабаком, ваш Галкин… он уже дома… то, что произошло, в известной степени, закономерно… есть люди, которым жизнь в тягость… у человека должно быть право умереть… и это право нужно уважать… слышали о докторе Кеворкяне? Американский врач, отстаивает право на смерть… — Но, видя, что его слова вызывают новые потоки слез, замолчал, потом сказал: — Да успокойтесь же вы наконец! Смотрите, на кого похожи… чистая уродина! Екатерине показалось, что она ослышалась, и она перестала всхлипывать. Отодвинувшись от Ситникова, она заглянула ему в лицо и спросила: — Что? Что вы сказали? Как вы меня назвали? — Я сказал, что слезы вас не украшают. Хотя допускаю, что есть женщины, которым они идут. Но вы к их числу не относитесь. — Как вы меня назвали? — Как назвал? Не помню! А вам что послышалось? Ей показалось, что он ухмыльнулся. Екатерина не была уверена, что действительно слышала, как ее назвали уродиной… может, показалось? Конечно, показалось! В этот миг ее взгляд встретился с его, в котором читалась откровенная насмешка. Он даже не пытался притвориться огорченным! Горячая волна возмущения забилась в горле, и тонкая острая игла воткнулась в сердце. Она резко отодвинулась и вытерла глаза тыльной стороной ладони. Плакать сразу расхотелось. — Вы сказали, что я уродина!