— О, значит, мне нельзя уйти, не съев Присциллиного супа, так? — Боже упаси, — ответила миссис Суонскотт сонным голосом. — Когда я проснусь, все… все будет замечательно, да ведь? — Да, мама. Лучше не придумаешь. — Нельзя терять надежды… — едва слышно прошептала она, а потом вздохнула, отпустила руку Тревора и моментально уснула. Рамсенделл и Хальцен подошли к кровати, но лишь затем, чтобы проверить ее дыхание и убедиться, что под кроватью есть ночная ваза. Рамсенделл потер затылок: — Путь нам предстоит неблизкий, но теперь мы хотя бы знаем, в каком направлении двигаться. Тревор вскочил: — Она когда-нибудь поправится? Станет… прежней? — Сложно сказать. Я не знаю. Начинать надо с малого, конечно. Сперва объясним ей, где она находится и кто мы такие. Затем потихоньку подберемся к смерти мистера Суонскотта, но только когда убедимся, что она сможет пережить такое известие. Словом, задача не из простых, нам всем придется потрудиться. И мистер Корбетт действительно поможет, если станет иногда ее навещать и проводить с ней какое-то время. Миссис Суонскотт будет ждать его визитов с нетерпением, как если бы ее навещали вы… Замечательно вы придумали. Тревор кивнул, отвернулся от постели матери и обреченно посмотрел на дверь. Затем наконец произнес: — Ладно. Я готов. Поцеловав напоследок спящую мать, он вместе с Мэтью вышел за дверь. На улице их ждала телега. Рядом с лошадью у коновязи стоял Гарднер Лиллехорн в кремовом сюртуке, алом жилете и кремовой треуголке с алым пером. Рядом щипал траву конь Мэтью Данте, а в телеге поджидали заключенного возчик и констебль по имени Урия Блаунт. Лиллехорн держал в руках кандалы и цепи. Они зловеще лязгнули, когда он шагнул навстречу Тревору Кирби. — Можно попросить не заковывать мистера Кирби в кандалы? — сказал Мэтью, когда Тревор протянул руки главному констеблю. Маленькие черные глазки вспыхнули. — Это еще почему? Потому что у вас сердце кровью обливается? — Нет. Просто в этом нет необходимости. Мистер Кирби не будет оказывать вам сопротивление. Давайте поверим ему на слово. — Неужели? Почему же сюда он добирался в кандалах, сэр? Тогда вы не верили ему на слово? — Сделайте мне одолжение, — спокойно проговорил Мэтью. Лиллехорн хмыкнул и начал было надевать на Тревора кандалы, но потом шагнул назад, так их и не закрепив. — Я уже сделал вам огромное одолжение, позволив нанести сей в высшей степени неофициальный визит. А теперь заключенный должен сесть в телегу. Мистер Блаунт, помогите ему, пожалуйста. И всю дорогу держите пистолет наготове. — Да, сэр. — Спасибо, Мэтью, — сказал Тревор, прежде чем сесть в телегу и под охраной отправиться в Нью-Йорк. — И спасибо, что согласились приехать со мной сюда. Позвольте задать последний вопрос: как вы считаете, здесь она в безопасности? — Полагаю, да. Нет никакой выгоды в том, чтобы причинять ей вред — даже для острастки прочих членов шайки. Иными словами, да, ей ничего не грозит. — Поехали, господа. — Лиллехорн забрался в седло. — Или предлагаете нагрянуть в ближайший трактир и дружно порыдать над кружечкой пива? На обратном пути Мэтью подстегнул Данте и нагнал лошадь Лиллехорна. Дальше они двигались шагом. — На самом деле, я вам очень признателен за оба одолжения. Правда. — Избавьте меня от ваших благодарностей. — Я лишь хотел сказать, что Тревору было очень важно… — А что вы так носитесь с этим Тревором? Он ваш лучший друг? Забыли, что он убил трех человек, если не четырех, и покалечил пятого? — Насколько я помню, он пришел к вам с повинной и спас мне жизнь. Лучшим другом я его не назову, а вот просто другом — определенно. — Похоже, вам начисто отбили мозги в этом чертовом имении, — ядовито произнес Лиллехорн. Мэтью придержал язык. Гарднер Лиллехорн вновь стал самим собой. Впрочем, оно и понятно: главному констеблю ой как нелегко было в последние дни. Тюрьма была переполнена, пришлось соорудить импровизированные камеры в покойницкой, и пенитенциарная система Нью-Йорка трещала по швам от такого количества преступников, которых не могла ни разместить, ни прокормить. В тюрьме царил полный бардак: мальчишки окатывали помоями всех, кто осмеливался подойти к решеткам, и мочились сквозь прутья. Особенно отличились двое, решившие, по всей видимости, бранью и мочой проторить себе путь на свободу: Бромфилд и Карвер. Они так торопились в город за Диппеном Нэком, что едва не врезались в Лиллехорна, констеблей и Кирби. Последний признал в Бромфилде головореза, сопровождавшего Полларда. После короткой погони охотников изловили: лошадь Бромфилда скинула наездника в заросли ежевики, а Карвер остановился сам, когда мимо его уха со свистом пролетела мушкетная пуля. Добавьте ко всему этому веселью осложнения и загадки, возникшие после обнаружения бумаг в кабинете Капелла, — и вы поймете, почему Лиллехорн стал так вспыльчив. Прокуроров из Чарльз-Тауна, Филадельфии, Бостона и десятка других поселений надо было уведомить о колоссальном количестве подделанных завещаний и купчих, а также о преступных сговорах с целью поджога, вымогательства, похищения людей, кражи документов и даже фальшивомонетничества, которые либо уже были приведены в исполнение, либо только разрабатывались юными «выпускниками» криминального университета, отправленными в означенные города жить и ждать сигнала к действию. Стражи закона сходили с ума под лавиной дел: им предстояло остановить больше тридцати преступных планов по всему побережью Атлантического океана, не говоря уже о том, чтобы удержать в заключении более двадцати пяти уголовников, часть которых нуждалась в медицинской помощи. А двое — Капелл и Поллард — вообще были прикованы к постели и находились в больнице на Кинг-стрит. Иными словами, Мэтью понимал, что у Лиллехорна есть все основания быть не в духе, и не держал на него зла. Однако он считал, что его работа — ловить преступников, а работа Лиллехорна — держать их за решеткой. — Гарднер, — сказал Мэтью; их лошади по-прежнему бок о бок шли по дороге. — У меня есть кое-какие соображения насчет здания для констеблей, о котором я вам говорил на встрече с лордом Корнбери, помните? Если такую управу построят, ее можно совместить с новой тюрьмой — современной, рассчитанной на… скажем, двадцать камер. С собственной кухней, чтобы прямо на месте готовить еду для арестантов. И пусть там будет небольшое медицинское отделение, дабы не увозить раненых заключенных… — Молчать! — рявкнул главный констебль. — Как вы меня назвали? — Простите? — Я спрашиваю, как вы меня сейчас назвали?! Мэтью задумался. — Гарднер. По имени. — Нет уж, сэр. Вы можете называть меня только «главный констебль Лиллехорн» или «господин Лиллехорн» — и никак иначе! Не… как бишь вы там меня назвали. Да как вы смеете! Думаете, случившееся в том имении и моя… небольшая оплошность делают нас ровней? — Безупречная черная бородка Лиллехорна дернулась. — Я должностное лицо, мистер Корбетт. А вы — рядовой гражданин, простой секретаришка, если хотите знать мое мнение, — что бы вы там о себе ни думали. А ваше бюро в ближайшем будущем ждут позор и крах, попомните мои слова! Это мой город, Корбетт, слышите?! Он принадлежит мне и уж точно не вам и не этому болвану Грейтхаусу. Если вы задумали подорвать мой авторитет и втоптать меня в грязь перед лордом Корнбери, клянусь честью, вы заработали себе врага! Слышите? Врага! Вас ждет бой. Гарднер Лиллехорн никогда не уклонится от боя, никогда, — говорю вам это, глядя в глаза… Мэтью решил не прерывать пламенную тираду главного констебля: все равно бесполезно. Следующие пять минут его точно можно было не слушать, и вместо этого Мэтью стал завороженно наблюдать за красным пером, подрагивающим на треуголке Лиллехорна, — эх, где же ястребы, когда они так нужны!.. Глава 50 Солнце вставало и садилось. Луна ходила по небу, меняя форму от ночи к ночи. Воды приливали к берегам, а потом отливали. Лето закончилось, настал сентябрь. Мэтью взглянул на часы. Уже больше девяти часов вечера. Пора домой, а то завтра с утра нужно заняться отчетом по делу, а после обеда — два часа фехтовать с Хадсоном Грейтхаусом. Занятие не из приятных, однако Мэтью на своей шкуре узнал, какое огромное значение в их деле имеет такой опыт. — Твой ход. — Да-да, знаю. — Мэтью взял кружку и неспешно глотнул сидра — пускай Ефрем Аулз еще немного подождет. Битва, разыгравшаяся на стоявшей перед ними шахматной доске, была классическим примером того, какие потери могут потерпеть войска, когда два равных по силе соперника отбрасывают приличия и принимаются рубить врагов направо и налево. У Мэтью, игравшего белыми, остались два коня, две ладьи и шесть пешек, готовых ринуться в бой и одержать победу в этой войне. Черная армия Ефрема состояла из слона, коня, двух ладей и шести пешек. Король его стоял на d7, а король Мэтью забился в угол на h1. Сам он не торопясь потягивал сидр, ибо ему совсем не нравилось, к чему все идет. — Очевидный же ход, — буркнул Ефрем. — Ну, как сказать, — усомнился Мэтью. Ладья соперника на h8 в любом случае съела бы его пешку на h3 — защитить беднягу было некому. Что ж, ходить как-то надо. Мэтью передвинул ладью с a1 на e1 — и тут же его беззащитная пешка пала жертвой вражеской ладьи. Теперь пешек у него было пять. Они сидели в «Рыси да галопе» при свете ламп. Мэтью принял приглашение Ефрема поужинать вместе и уже с удовольствием подкрепился запеченной рыбой, жареным картофелем со стручковой фасолью и парой кружек восхитительно терпкого сидра. В последнее время он старался не злоупотреблять алкоголем в трактирах, особенно вином из недавно открытых бочек, однако понимал, что это не дело — всю жизнь думать, будто следующий глоток чего бы то ни было может закончиться смертельным отравлением белладонной. Впрочем, вытряхнуть из головы эту мысль было непросто. Он сделал ход второй ладьей, и Ефрем без промедления взял его белого коня на h2. «Ах ты черт!» — подумал Мэтью. Видно, ему в самом деле пора домой. Они с Ефремом уже сыграли две партии. В первой победил Мэтью — совершив ложный выпад по центру и тут же атаковав справа, вторая закончилась патом, а эта, последняя, явно не сулила ему ничего хорошего. Ефрем играл все лучше и лучше. Но опять-таки и Мэтью все лучше орудовал шпагой. Какая будет досада, если он освоит фехтование и разучится играть в шахматы! Нет, не сегодня, друг Ефрем! Мэтью взял вражескую ладью королем и начал потихоньку выбираться из западни, которую ему подстроили черный конь и оставшаяся ладья. Не сегодня! Надо сказать, сосредоточиться на игре мешало сразу несколько неотступных мыслей. На здоровье он, к счастью, не жаловался. Все пластыри и повязки были сняты, за исключением одной под левым глазом и второй на левом плече. От него по-прежнему разило окопником и чесноком, но к этому времени все уже знали, в чем дело, и привыкли. А покоя ему не давали недавние убийства Джоплина Полларда и Саймона Капелла. Две недели назад в больнице на Кинг-стрит были убиты два пациента. Капелл восстанавливался там после жестоких побоев, изрядно изменивших ему черты лица. В раны проникла инфекция, больного начало лихорадить, и он хранил полное молчание в ответ на все вопросы, задаваемые главным констеблем Лиллехорном. Такое же молчание хранил Джоплин Поллард с переломанными коленями. Всякий раз, когда доктор Вандерброкен или доктор Эдмондс пытались его осмотреть, от боли он вынужден был впиваться зубами в палку. Если он и выживет, считали врачи, до самой смерти на виселице его придется возить повсюду на тележке. Поскольку Поллард и Капелл были единственными пациентами так называемой «палаты для заключенных», отделенной от остальных двумя дверями и множеством замков, и оба находились под действием одурманивающих медикаментов, чтобы хотя бы иногда спать, ушли они относительно тихо — и оттого смерть их казалась еще более зловещей. Утром тела обнаружил первый прибывший на работу сотрудник больницы, молодой уроженец Нью-Йорка, известный внимательным и добрым отношением к пациентам. Из отчетов Эштона Маккаггерса Мэтью узнал, что смерть обоих пациентов произошла между двумя и тремя часами утра, а орудием убийства в обоих случаях оказался длинный тонкий клинок, проникший в мозг через правую глазницу. Следов взлома практически не было — лишь пара едва заметных царапин на двери. Вышеупомянутые обстоятельства особенно встревожили Мэтью. Ладно, пускай Капелл и Поллард избежали петли и унесли знания о профессоре Фелле к демонам… Пес с ними. Самое неприятное — среди задержанных в имении Капелла юношей не оказалось мистера Рипли. Черный конь изготовился к нападению. — Слишком просто, — сказал Мэтью, походив королем. — Да, — ответил Ефрем, постучав себя по подбородку. Карие глаза его казались неестественно большими за круглыми стеклами очков. — Наверное. Слышал Мэтью и иные зловещие голоса из темноты. Профессор Фелл явно умел добиваться от подчиненных верности: Лоуренс Эванс после задержания как язык проглотил. Просто сидел у себя в камере с благостным выражением лица и не издавал ни звука. Быть может, он сознавал, что отправится на тот свет задолго до оглашения приговора? Если так, он хорошо приготовился к предстоящему странствию. Бромфилд и Карвер были просто грубой силой — они лишь исполняли приказы и ничего не знали. Впрочем, как и запуганные до полусмерти голландки-кухарки, искренне считавшие, что принимают участие в некоей экспериментальной учебной программе. Чарити Леклер, занимавшая койку в женском отделении больницы на Кинг-стрит, то шла на поправку, то снова плохела. Казалось бы, уж она-то из мести могла бы и выболтать пару секретов, но весь ее бессвязный лепет был о том, как Лоуренс Эванс забрал ее из лондонского борделя в 1696 году, отмыл и приодел, а затем, опоив каким-то зельем, принудил удовлетворять похотливых и жестоких — да, жестоких! — юных преступников, коих в имении было неимоверное количество — хватило бы на два Нью-Йорка и еще осталось бы. Все изуверства она описала в мельчайших подробностях. Мэтью обратил внимание, что Лиллехорн и Байнс слушали ее показания очень внимательно, а писарь сломал два пера. Увы, хоть мисс Леклер и оказалась дамой весьма крепкой (особенно учитывая, как основательно ее проткнули в последний раз), никакой пользы помимо дара возбуждать умы и чресла от нее не было.