Мэтью упал на колени. Едва ли прошло много времени, прежде чем он снова смог двигаться, потому что с улицы по-прежнему летели редкие вскрики и проклятия. Мэтью подполз к Чарити Леклер и по стонам понял, что та еще жива. Пожалуй, если ей хватит времени задуматься о жизни, она точно пересмотрит свои взгляды на то, ради чего пришла в этот мир. Мэтью поднялся и, шатаясь, побрел по коридору. В дверях лежал Лоуренс Эванс с огромным черным синяком на лбу и разбитым в лепешку носом. На полу у его правой руки валялся нож. Недалеко от него сидел, зажимая ладонью кровавый круг на левом плече, Диппен Нэк. Нос его был закрыт белой повязкой, а под обоими глазами красовались синяки — дело рук Мэтью. Черная дубинка, потрудившись на славу, отдыхала рядом. Мэтью даже решил, что его слишком долго били по голове, и теперь у него галлюцинации. Он поморгал и убедился, что не бредит. Нэк зарычал: — На что пялишься, мать твою? Мэтью перешагнул через тело Эванса и вышел на солнце. Сражение, гремевшее еще несколько минут назад перед домом, закончилось, но в воздухе еще висела пыль, поднятая копытами и сапогами. Сразу было ясно, кто одержал победу, а кто потерпел поражение. Мальчики — те, кто не валялся на земле, корчась от боли и зажимая раны, — стояли с поднятыми руками, а вокруг них, вооруженные тесаками, дубинами и шпагами, стояли те самые констебли, которые, по убеждению Мэтью, из рук вон плохо справлялись со своими обязанностями. Он насчитал восемь человек. А, нет, еще двое шли по дороге, погоняя топорами и мушкетами пятерых мальчишек. Неподалеку гуляли около дюжины лошадей: одни — нервно прыгали, другие — мирно щипали травку вместе с овцами, безразличные к людским войнам. Сквозь пелену пыли Мэтью разглядел миниатюрного человечка в канареечно-желтом сюртуке и треуголке. Уронив руку с пистолетом, он молча замер над распластанным телом. Когда Мэтью подошел, Гарднер Лиллехорн поднял на него затравленный взгляд. В ярком солнечном свете кожа его казалась мертвенно-бледной, а крашеные волосы, стянутые сзади желтой лентой, были скорее синими, чем черными. Он вновь опустил глаза на тело и наконец произнес надтреснутым голосом: — Пришлось застрелить… Он так на меня пер — ни за что не хотел останавливаться! Надеюсь… он жив? Мэтью привстал на одно колено рядом с телом. Пуля вошла Джерроду Эдгару почти в самое сердце. Глаза юноши были открыты, но огонь жизни в них потух. Правая рука его по-прежнему стискивала большой нож. Мэтью встал, морщась от резкой боли в раненом бедре: — Умер. — Да, я так и думал… Просто я не… — Лиллехорн умолк на несколько секунд, потом попытался снова: — Я не хотел никого убивать. — Капелл! — воскликнул Мэтью. Голова у него шла кругом от потери крови и странного чувства: ему было искренне жаль главного констебля. — Что случилось с Капеллом? — Он отер рукой лоб. — И что вы тут делаете? — Кирби мне все рассказал, — ответил Лиллехорн. — Я собрал констеблей и поехал сюда. Господи, Мэтью! — Он тяжело заморгал, оглядываясь на мальчишек — им велели сесть, скрестив под собой ноги, и убрать руки за головы. — Они ведь еще дети! Когда-то были детьми, да, подумал Мэтью, но вслух ничего не сказал. Только это было очень давно. Невзгоды, жестокость и лишения преподали им главные уроки жизни, а Осли и Капелл закрепили и отточили полезные навыки, которым профессор Фелл тут же нашел применение. Как сказал Джеррод Эдгар: «Там я был никто, пустое место». — А где Кирби? — спросил Мэтью. В ответ главный констебль лишь вяло махнул на дорогу к винодельне. Мэтью зашагал в указанном направлении. Вскоре он наткнулся на тело Саймона Капелла, лежавшего лицом и брюхом в дорожную пыль. Видимо, он бежал к конюшне за лошадью, когда его остановили, подумал Мэтью. А Лоуренс Эванс спешил в кабинет за последним блокнотом Осли и прочими важными бумагами, когда его остановил Диппен Нэк. На левом виске Капелла разливался черный синяк около трех дюймов в диаметре, а лицо было изуродовано — то ли кулаками, то ли, что вероятнее, сапогами. Зрелище отвратительное… Мэтью едва не вывернуло наизнанку от того, во что может превратиться человеческое лицо. Однако на земле под телом Капелла не было лужи крови, а губы его едва заметно шевелились, — стало быть, душа не спешила покинуть земную юдоль. — Я хотел его убить, — сказал Кирби, сидевший на обочине дороги, в тени дерева. Рядом паслась черная лошадь с белой мордой. Кирби подтянул колени к подбородку и держал в руке дубинку. — Нож я отдал Лиллехорну перед выездом из города. В конце концов, оружие я мог отобрать у любого из здешних мальчиков. И запросто перерезать ему горло. Мэтью подошел поближе, чтобы не смотреть, как жирные зеленые мухи ползают по кровавому месиву. — Поллард мне его подробно описал, — продолжал Кирби. — Поэтому я знал, кого искать. Видишь ли… когда ты вышел из конторы, я последовал за тобой, решил сдаться Лиллехорну. А потом увидел, как Поллард и его помощничек тебя повязали, отобрали блокнот… Тут меня осенило. Я вернулся за ним в контору, и мы побеседовали по душам. — Кирби смежил веки и прислонился головой к стволу дерева. Пот блестел на его лбу и щеках. — Где он сейчас? — Дражайший Джоплин? Мой любимый собутыльник? Ну… перед нашей беседой он случайно слетел с лестницы… а потом, после разговора, упал на каминные щипцы и сломал колени. — Кирби открыл глаза и посмотрел на Капелла. — Я хотел добраться до него первым, чтобы прикончить своими руками… Забить до смерти, если придется. Но почему-то не смог. — Он задумчиво нахмурился. — Что меня остановило, Мэтью? Что? Мэтью тоже задумался. — Вы поняли, что теперь глаза Фемиды открыты и она ясно увидит все злодеяния Саймона Капелла. А убив его, вы погубите еще одну часть своей души. — Да, — кивнул сын миссис Суонскотт. — Вероятно, вы правы. Мэтью опустился на землю в тени дерева. Перед глазами все плыло, невыносимо клонило в сон. Но как же Берри? Все ли у нее хорошо? Он не знал. Оставалось лишь верить в лучшее. А мальчики? Всех ли поймали? Что с «учителями»? Где будут держать задержанных до судебного слушания, найдется ли всем место? Ближайшие недели станут для Лиллехорна самым страшным сном… конечно, после кошмаров о мальчике, которого он пристрелил — и который, вероятно, даже рад был умереть. Что за странное место — этот мир, созданный людьми. И новый мир, пожалуй, еще более странен, чем прежний. Кругом по-летнему светило солнце, пели птицы, порхали желтые бабочки и жужжали зеленые мухи. Мэтью прилег на траву, закрыл глаза и позволил себе немного отдохнуть. Глава 49 Врачи ждали. Один стоял спокойно, второй взволнованно попыхивал трубкой. Кто мог знать, к чему все приведет? Но попытаться стоило, тут оба доктора были единодушны. Золотистый полуденный свет лился в открытое окно. Сидевшая в фиолетовом кресле с высокой спинкой Королева Бедлама — миниатюрная, сухая старушка в розовом халате, — как обычно, сидела у окна и в бесстрастном молчании глядела на сад. В комнату вошел Мэтью Корбетт. Он проделал долгий путь из Нью-Йорка и был одет соответствующе: светло-коричневые бриджи, белая сорочка, новые чулки. Темно-коричневые сапоги для верховой езды тоже были новые, изготовленные на заказ сапожником Булливером Мартином. Все-таки хорошо иметь высокооплачиваемую работу в Нью-Йорке! Увы, десять шиллингов от Эстер Деверик он так и не получил: хоть деяниям Масочника и Указу о чистых улицах был положен конец, Мэтью не сумел выполнить второе условие сделки — вдова узнала о его открытиях отнюдь не первой. Что ж, не беда. Лучше быть живым, чем с десятью шиллингами в кармане лечь в могилу. К несчастью для миссис Деверик, статья о разоблачении Масочника появилась в «Уховертке» слишком быстро: вдова не успела собрать вещи и отбыть в Англию. А жители Голден-Хилла, хоть и уважали деньги, не могли одобрить преступный сговор, избавивший ее супруга от конкурента. Да к тому же об этом позоре напечатали в газете, и теперь о нем слышали все без исключения — и знать, и простолюдины. Вот так вышло, что в следующем номере «Уховертки» появилось открытое письмо под заголовком «Прощайте, миссис Деверик!»: Собирайте свои черные платья, купленные на черные деньги, и убирайтесь отсюда, чтобы мы снова могли дышать и чтобы честные коммерсанты сего города знали, что бывает с теми, для кого жадность и порок превыше законов Бога, Королевы и Государства. Молю Господа о скорейшем и благополучном вашем прибытии на новое место. Искренне ваша, ПОЛЛИ БЛОССОМ Послание, быть может, вышло жестковатым: автор совершенно не учитывал тот факт, что миссис Деверик ничего не знала о темных делах мужа. Однако именно усилиями вдовы преподобного Уэйда едва не выгнали из церкви Троицы; а без ее свирепых, макиавеллиевских ветров корабль этот так и не покинул гавань. С многострадальным Робертом Девериком вышла совсем другая история. Мэтью приблизился к миссис Суонскотт. Он до сих пор немного приволакивал левую ногу, хотя инфекция, проникшая в рану, была успешно излечена, отек спал, и доктор Вандерброкен (решивший, что уход от дел, игра на скрипке и прочие бессмысленные игры, которыми люди обыкновенно развлекаются на старости лет, не соответствуют его пылкой натуре) заявил, что здоровью Мэтью более ничто не угрожает, и отвесил ему крепкий подзатыльник, когда тот заикнулся об ампутации. Что касается остальных ран, то о них и говорить не стоит — разве упомянуть большой пластырь, прикрывавший глубокий порез под левым глазом, и два маленьких на обеих щеках, а также бесчисленные царапины, ссадины, синяки и крепкий дух окопника и чеснока, исходивший от повязки на лбу. «На мне, наверное, и места живого не осталось — ни одного боевого шрама больше не поместится», — заметил Мэтью. Эти слова вызвали у запальчивого, но более чем компетентного лекаря очередной приступ гнева. «А вам мало? — спросил он, сердито зыркнув на пациента поверх очков. — Если не перестанете болтать про шрамы, молодой человек, и не будете обрабатывать раны прописанной мною мазью, новые шрамы я вам устрою — такую трепку задам, что мало не покажется!» Если говорить о боли, то сильнее всего болела не правая рука — там шпага, к счастью, оставила лишь неглубокую царапину, — а левое плечо, тоже заклеенное повязкой с окопниково-чесночной мазью, которое ястреб прямо сквозь сюртук разодрал когтями, наглядно продемонстрировав, как от кардинала может в мгновение ока остаться лишь ворох красных перьев. Впрочем, эта рана тоже заживала, но ее доктор Вандерброкен проверял чаще остальных, поскольку там плоть была разорвана до кости и от адской боли Мэтью иногда с криками просыпался среди ночи. Ту же руку ему три года назад пытался оторвать медведь по прозвищу Одноглаз, едва не оставив его без левого борта. В остальном самочувствие у него было отменное. Стоя теперь рядом с миссис Суонскотт, бесстрастно глядевшей в сад, он испугался, как бы эта мешанина пластырей, царапин и синяков, называемая «лицом», не напугала ее до полной потери дара речи. Он покосился на врачей. Рамсенделл кивнул, а Хальцен лишь посмотрел с тревогой и выдохнул облако дыма. Мэтью тихо произнес: — Миссис Суонскотт. Королева Бедлама моргнула, но не отвела взгляда от цветов и бабочек. Мэтью знал: это самое дорогое, что у нее есть. — Госпожа Эмили Суонскотт, — повторил он, — вы меня слышите? Она слышала, это не подлежало сомнению. Разве не изменился едва заметно цвет ее лица? Разве не появился на нем легкий румянец, не порозовели уши? — Эмили? — обратился к ней Мэтью, положив руку ей на плечо. Вдруг она повернула к нему голову. Глаза ее увлажнились, но по-прежнему смотрели рассеянно. Губы разошлись, однако с них не сорвалось ни звука. Она закрыла рот, сделала глубокий вдох, и Мэтью вдруг осознал, что в этот миг голос ее разума говорит: все, задам этот вопрос в последний раз и уйду навсегда. Единственная слеза скатилась по ее правой щеке. Лицо по-прежнему было бесстрастным. Царственным. Губы разомкнулись — видно было, что для этого потребовалось нечеловеческое усилие воли. — Молодой человек, — проговорила она надсадным шепотом, — прибыл ли «Ответ короля»? Мэтью ответил: — Да, мадам. Прибыл. По этому сигналу в комнату матери вошел Тревор Кирби.