Мэтью смотрел, как солнце играет на ее густых медных волосах, и поймал себя на том, что любуется этими рассыпавшимися по плечам локонами. Они лежали так естественно, безыскусно. Лишь гребешок слоновой кости не давал строптивым прядям сваливаться на лоб и глаза. Мэтью глядел на профиль Берри и дивился, как же этот волевой подбородок и тонкий, чуть вздернутый носик могли произойти от нелепой плоти Мармадьюка Григсби. Смотреть на Берри было очень приятно. В голубых глазах ее — внимательных и приметливых — поблескивала сталь. Сегодня на Берри было то же платье, что и вчера, песочного цвета, с белым кружевом вдоль рукавов и на манжетах. Не самый удобный наряд для многочасовой поездки, но опыт верховой езды у Берри явно имелся (полученный, вероятно, на конных прогулках с юным удальцом, что грянулся с лошади и сломал себе копчик): за всю дорогу она ни разу не пожаловалась на усталость. Ее круглая соломенная шляпка была заломлена чуть ли не на затылок; лошадка под наездницей бежала резво, нисколько не отставая от Данте, и Мэтью думалось, что Берри легко может сойти за разбойницу. Он был рад, что она согласилась поехать. Не каждая на ее месте отважилась бы на такой шаг, ибо путь от Нью-Йорка до Уэстервика увеселительной прогулкой все-таки не назовешь. Взглянув еще раз на модель и на чистый лист, Берри наконец опустила кончик карандаша на бумагу и вывела одну-единственную волнистую линию. Она рисовала портрет Королевы Бедлама. Мэтью посмотрел на врачей, наблюдавших за процессом из угла комнаты: Хальцен курил глиняную трубку (клубы дыма тотчас уходили в окно), а Рамсенделл сложил руки на груди и одной рукой подпирал бородатый подбородок. Часы Мэтью показывали четыре минуты девятого. Они с Берри прибыли в Уэстервик вчера вечером, когда уже стемнело, и рисовать портрет Королевы при свечах она не захотела. Мэтью объяснил докторам, что намерен взять с собой изображение пациентки в Филадельфию, дабы показывать его опрашиваемым горожанам. Доктора согласились, и тогда он спросил Берри, можно ли будет выполнить портрет при утреннем свете. Та ответила, что это наилучший свет для рисования портретов, ибо он подчеркивает и проявляет все мельчайшие особенности облика. Затем они с Берри сняли две комнаты в «Добром друге», поужинали у миссис Деполь и легли спать с одинаковой ломотой в теле после долгой поездки верхом и в одинаковом предвкушении нового дня и новых задач. Впрочем, Мэтью потребовалось выпить полбутылки портвейна, дабы успокоить ум и заснуть. Утренний свет прекрасно освещал лицо леди, сидевшей недвижно и безмолвно в темно-фиолетовом кресле с высокой спинкой. Как и прежде, она безучастно смотрела в сад, будто все присутствующие в комнате — равно как и все обретающиеся в мире — люди были лишь фантазмом, не стоившим ее внимания. Как и прежде, облачко ее белых волос было аккуратно причесано, а руки без колец и браслетов крепко стискивали подлокотники. На ногах — те же розовые домашние туфли с бантиками. С прошлого визита Мэтью и Хадсона облик ее почти не изменился, если не считать шелкового халата, который был теперь не бледно-розовый, а цвета желтых бабочек, что перелетали в саду с цветка на цветок. Впрочем, нет, она сидела не совсем уж недвижно: губы ее то и дело подергивались, словно задавая вопросы, на которые не могло быть ответов. Берри решила запечатлеть Королеву в профиль — именно так она изобразила своего деда. — Что мне нужно будет рисовать? — спросила Берри пятничным вечером, сидя с дедушкой и Мэтью за кухонным столом. — Портрет пациентки одного дома призрения… лечебницы для душевнобольных, — ответил ей Мэтью. — Лечебница находится в Уэстервике, Нью-Джерси, это примерно в тридцати милях отсюда. — Лечебница для душевнобольных? — оживился Григсби, почуяв историю даже сквозь аромат куриных потрохов на тарелке. — А что за женщина? Мэтью, ты от меня что-то скрываешь? — Ничего не скрываю. Я ведь говорил, что работаю теперь в бюро «Герральд», которое занимается решением проблем. Данная проблема состоит в том, что врачи лечебницы не могут установить личность пациентки и просят нас о помощи. А как можно установить личность без описания примет и внешности человека? Портрет, безусловно, лучше любого словесного описания. — Мэтью повернулся к девушке. — Если ты сможешь это сделать, я тебе заплачу. — Конечно смогу, — ответила Берри. — В Лондоне я каждые выходные ходила в парк и рисовала людей. Порой даже удавалось продать портрет-другой. А ты думал, я одни пейзажики рисую? — Даже не знаю, — насупился Григсби. — Уж очень опасно. Визит в сумасшедший дом! Да еще целый день ехать через лес! Нет, я решительно против. Дедушкин запрет сработал лучше всяких уговоров — с тем же успехом он мог подбросить пороху в огонь. И вот субботним утром на рассвете Берри и Мэтью уже стояли у переправы на Уихокен, дожидаясь парома; тут-то она и задала вопрос, которого он давно ждал: — Раз уж я согласилась ехать с тобой к черту на кулички и рисовать портрет сумасшедшей старухи, не кажется ли тебе, что я должна знать историю целиком? Не отдельные кусочки, которые ты скармливаешь дедушке, а все — от начала до конца. Долго раздумывать Мэтью не пришлось. Он осознал, что ему позарез нужна поддержка этой девицы. Больше, чем кого бы то ни было. — Да, — кивнул он, — тебе лучше все знать. Остаток пути он посвящал ее в курс дела — начав с того, как был одержим идеей привлечь Эбена Осли к ответственности. Он поведал, как его подстерегли на Слоут-лейн, как убили Пеннфорда Деверика, а потом и Осли и как он бегал за Масочником по городу. Дальше Мэтью рассказал о своем устройстве на работу в бюро «Герральд» и договоренности с вдовой Деверик, поручившей ему найти убийцу мужа. Затем был описан визит во владения Эштона Маккаггерса — тогда-то Мэтью и заметил пропажу блокнота — и встреча с Масочником в темном переулке, когда убийца схватил его за горло и всучил ему вышеупомянутый блокнот с именами сирот и загадочными числами на отмеченной странице. Наконец Мэтью поведал о своем первом знакомстве с Королевой Бедлама и о ее удивительной реакции на фамилию Деверика. Могут ли итальянские маски на стенах палаты указывать на связь между неведомым прошлым Королевы и нынешними деяниями Масочника? Мэтью решил поискать ответ в Филадельфии, но для успеха этого предприятия ему необходим портрет. Наконец он закончил рассказ, умолчав лишь о том, что Берри знать было необязательно: о ночных похождениях преподобного Уэйда и о насилии, свершенном над Мэтью взбесившейся Чарити Леклер. Первое надлежало хранить в тайне, а второе… второе просто не делало ему чести, черт побери. — Ого! — воскликнула Берри, когда Мэтью умолк, и по ее тону совершенно нельзя было понять, потрясена она или напугана. — Смотрю, ты времени даром не терял. Вот это да! Он лишь кивнул, окончательно решив оставить историю о бешеной бабе при себе. Пока Берри рисовала Королеву в профиль, доктору Хальцену пришлось отлучиться к другим пациентам, а доктор Рамсенделл подошел поближе и стал наблюдать за работой. У Берри получался великолепный портрет: Королева буквально оживала на бумаге. Внезапно модель вздрогнула, повернула голову и посмотрела прямо на Берри. Та охнула от неожиданности и замерла, отняв карандаш от бумаги. Несколько секунд прошло в полной тишине: леди пристально глядела на Берри, будто вопрошая, что та делает в ее покоях. Рамсенделл молча приподнял руку, давая девушке понять, чтобы она не двигалась и ничего не говорила. В следующий миг глаза Королевы потухли, и она вновь обратила бесстрастный взор на залитый солнцем сад. Берри покосилась на Мэтью, получила ободряющий кивок и вернулась к работе. Он стал тихо ходить по комнате, изучая маски и венецианский пейзаж на стенах. В богато убранной палате стояла тишина, которую нарушало лишь птичье пение за окном и методичный скрип карандаша по бумаге. Поэтому все испуганно вздрогнули, когда леди вновь обратила внимание на художницу и царственным голосом вопросила: — Юная леди! Прибыл ли ответ короля? Берри смешалась и вопросительно взглянула на врача: тот помотал головой. — Нет, мадам, — осторожно ответила она. Королева еще какое-то время смотрела на Берри, но Мэтью видел, что глаза ее вновь остекленели и обратились к таинственному внутреннему миру, где она проводила все дни напролет. — Когда прибудет — сразу же мне доложите, — сказала она и добавила изможденным шепотом: — Он обещал, и он всегда исполняет обещания. Рамсенделл и Мэтью переглянулись. Берри вернулась к работе. Королева удостоила их кратким визитом и тотчас удалилась в иные миры. Когда Берри закончила портрет, Мэтью подошел к леди и опустился перед ней на колени. Рамсенделл внимательно наблюдал, но не вмешивался. — Мадам, — обратился Мэтью к Королеве. Та не ответила и даже бровью не повела. Он повторил громче: — Мадам! — По-прежнему нет ответа; Мэтью наклонился поближе. — Пеннфорд Деверик, — произнес он. На сей раз Королева Бедлама моргнула. Как будто ее хлестнули плеткой. Однако лицо сохраняло прежнее безучастно выражение. — Откуда вы знаете Пеннфорда Деверика? — спросил Мэтью. На сей раз — никакой реакции. Ни малейшего движения век. Мэтью хотел надавить сильнее, но сперва взглянул на Рамсенделла, приподняв брови и как бы испрашивая у того позволения. Врач кивнул и тихо сказал: — Давайте. — Пеннфорд Деверик. Откуда вам известно это имя, мадам? Мэтью почудилось или ее руки стиснули подлокотники чуть крепче? Подбородок чуть поднялся, а губы дрогнули, не издав ни звука? Он терпеливо ждал. Если Королева и возвращалась на миг в этот мир, теперь она вновь его покинула. — Я хочу вам помочь, мадам, — произнес Мэтью. — Мы все хотим. Прошу, выслушайте меня, если можете. Пеннфорд Деверик. Вам известно это имя. Вы знаете, кто он. Торговый маклер. Пожалуйста, попробуйте ответить… какое отношение Деверик имеет к Филадельфии? Слово всплыло на поверхность, точно призрак дома номер семь по Стоун-стрит: — Филадельфия… — Да, мадам! — Мэтью увидел, как Рамсенделл подошел к креслу Королевы с другой стороны. — Если точнее — пожалуйста, выслушайте внимательно! — какое отношение Деверик имеет к вам? Ответа не было, но Мэтью увидел, как лицо Королевы подернулось неким чувством, словно пробившимся из темницы отчаяния, в которой была заточена ее душа и ключ от которой был утерян. Чувство это исказило ее черты лишь на долю секунды, однако причинило несчастной столь чудовищную боль — губы Королевы скривились, глаза потрясенно вспыхнули, — что Мэтью испугался, не причинил ли ей больше вреда, чем пользы. Рамсенделл тоже это увидел и сразу вмешался: — Мистер Корбетт? Лучше не стоит… — Пеннфорд Деверик умер, — с трудом выдохнула Королева Бедлама. — Теперь ничего не докажешь. Никогда. Мэтью не мог сейчас отступиться. Сердце его бешено колотилось в груди. — Не докажешь чего, мадам? — Ответ короля. — Ее глаза влажно заблестели. — Он обещал, обещал! — Единственная слеза медленно скатилась по щеке. — Мистер Корбетт, — строго проговорил доктор Рамсенделл. — Встреча окончена. — Прошу вас, доктор, последний вопрос! Умоляю! Последний вопрос — и мы сразу уйдем. Хорошо? — Я несу ответственность за пациентов, сэр. — Рамсенделл заглянул в лицо Королевы — совершенно пустое, если не считать влажного следа на щеке. — Кроме того, она нас покинула. — Могу я произнести последнее имя? Только имя. Ее отклик может стать важной подсказкой. — Он увидел, что Рамсенделл колеблется. — Одно имя, я даже повторять его не стану! Врач замер. Потер рукой подбородок, а затем кивнул. Мэтью придвинулся к Королеве так близко, что ощутил сиреневый аромат ее мыла. Отчетливо и громко он произнес: — Эндрю Кипперинг. Мэтью и сам не знал, какого отклика ждал. Грома с небес? Потока ясного сознания, которое вдруг хлынет в выжженную пустыню ее разума? Стона, крика и внезапного возвращения в реальный мир, пусть и сулящий ей одни страдания и пытки? Ничего этого, конечно, не произошло. Старуха смотрела перед собой. Губы ее не двинулись, веки не дрогнули, пальцы не стиснули подлокотники. Как метко выразился Рамсенделл, Королева их покинула. Судя по ее полному безразличию, имя Кипперинга ничего для нее не значило. Ничего. Мэтью встал. Берри тоже вскочила и скрутила свою работу в трубочку. Эх! А ведь он был так уверен, что ответ рядом. Он вот-вот его увидит, но пока еще слеп. «Ответ короля. Он обещал, обещал!» И эти таинственные, удивительные слова: «Теперь ничего не докажешь. Никогда». — Я вас провожу, — сказал Рамсенделл. — Удачи вам в Филадельфии. — Спасибо, — ответил Мэтью, не в силах прийти в себя. Как же близок ответ, как близок! — Удача мне понадобится. — И он с таким трудом выдавил из себя улыбку, что едва ею не поперхнулся. Глава 39 Под свинцовым небом Мэтью стоял на палубе пакетбота «Меркурий» и смотрел, как из серой дымки выплывают очертания города, построенного на мечтах о братской любви. Было утро вторника, почти семь часов. Вчера вечером Мэтью разделил плотный ужин с семью другими пассажирами и капитаном пакетбота, после чего крепко проспал всю ночь в гамаке, приятно покачивающемся вместе с судном. Утром он надел свой самый приличный костюм: темно-синий сюртук и жилет с серебряными пуговицами, а также новую темно-синюю треуголку, купленную только вчера утром, за час до отплытия «Меркурия». На плече висел коричневый парусиновый саквояж с кожаным ремнем, любезно предоставленный Мармадьюком Григсби. Заправленный в ворот белоснежной сорочки галстух в сине-белую полоску придавал его облику профессиональный флер. Иными словами, Мэтью теперь походил не на простого секретаря, а скорее на молодого адвоката, которому сегодня предстоит нанести немало деловых визитов. В частности, он должен был каким-то образом попасть на прием к Икабоду Примму, ведь заранее о встрече он не договаривался. «Меркурий» медленно, но верно продвигался вдоль зеленых берегов реки Делавэр. Через некоторое время леса и поля на берегу сменились сперва россыпью деревянных построек, а затем и солидными кирпичными домами. Наконец показались верфи и пирсы, по которым сновали туда-сюда люди, грузившие и разгружавшие корабли. Толстые барабаны тросов, ящики, мешки и бочки всех размеров громоздились на пирсах в ожидании погрузки. Река сильно пахла болотом, однако именно она, очевидно, давала Филадельфии жизнь и приносила прибыль. В доках Мэтью видел большие корабли, которые вытащили на мель для ремонта, очистки от моллюсков и прочих подобных процедур. Работники с киянками и другими инструментами ползали вдоль по сооруженным лесам, точно муравьи, — каждый был сосредоточен на своем крошечном фрагменте общей большой картины.