«Нужная страница помечена. Заострите на ней свое внимание». Мэтью увидел, что у одной страницы в последней трети блокнота загнут уголок. Он открыл нужный разворот и обратил внимание на длинное коричневое пятно на верхнем обрезе, которое, судя по всему, склеило несколько страниц, и их пришлось разделять ножом. Мэтью поднес загнутую страничку к свету и увидел какой-то непонятный список, убористо нацарапанный свинцовым карандашом. За этой страницей шло несколько пустых. Мэтью вернулся к первой и стал просматривать свидетельства спутанного мышления Эбена Осли. Оказалось, директор приюта в самом деле испытывал к ведению записей не менее болезненную страсть, чем к азартным играм, ибо в блокнот он заносил все подряд: суммы, уплаченные за питание подопечных и полученные от всевозможных благотворителей и церквей, заметки о погоде, перечни — ну разумеется! — проигрышей и выигрышей за игорными столами, наблюдения о стиле и приемах других игроков и, да-да, что и сколько было съедено за обедом и ужином и как это отразилось на пищеварении и опорожнении кишечника. Словом, блокнот представлял собой эдакую помесь гроссбуха и личного дневника. Несколько раз Мэтью попадалось собственное имя — в заметках вроде «гаденыш Корбетт опять устроил за мной слежку, будь он неладен» или «опять этот поганец, надо что-то делать». Темные разводы на страницах могли, конечно, оказаться следами крови, но, скорее всего, были пятнами от вина, что вечерами рекою лилось в трактирах. Мэтью вновь открыл отмеченную страничку и прочел несколько имен и чисел. Масочник сказал, что Эбен Осли… — Что? — тихо спросил Мэтью у пламени свечи. И хотя ему очень хотелось прочитать блокнот от начала до конца, усталость давала о себе знать. Совершенно неясно, зачем Масочник отдал ему заметки Эбена Осли, да еще страничку пометил. И почему не перерезал ему горло? Разве Масочником движет не жажда крови? Да, он убийца, безусловно. Однако убивает он не просто так, а преследуя определенную цель. И убивать Мэтью ему пока не с руки. Зачем-то Масочнику понадобилось, чтобы он разобрался в этих каракулях. Господи, осенило Мэтью, Масочнику нужна моя помощь! Но какая?! Думать больше не получалось. Он закрыл блокнот и положил его на столик. Затем встал и поставил фонарь на первую ступеньку лестницы: если ночью дверь откроется, фонарь упадет и загремит. Ничего лучше Мэтью с ходу придумать не смог. Свечу он решил не гасить — пусть догорит сама. Разувшись, он лег на оленью шкуру и почти сразу заснул. Однако перед тем, как окончательно забыться сном, Мэтью увидел не мрачного Масочника, не молчаливую Королеву Бедлама и не преподобного Уэйда, плачущего в ночи; он увидел лицо Берри Григсби, веснушчатое и золотистое в свете лампы, буравящий ее взор и услышал голос, вопрошающий с вызовом: «От чего же я прячусь?» Глава 29 Мэтью ждало недоброе утро: продрав глаза, он несколько мгновений не мог взять в толк, приключились все вчерашние события с ним по-настоящему или то был лишь скверный сон. Вот почему, обнаружив под собой оленью шкуру, на столике блокнот Эбена Осли, в теле боль после встречи с Масочником, в голове — воспоминания о крушении гончарной мастерской, а вокруг — мглистый свет, проникающий в погреб сквозь отдушины для воздуха, — Мэтью вновь смежил веки и какое-то время лежал недвижно, набираясь сил для новой встречи с жизнью. Ах, как болела спина! Он поднялся, недоумевая, как индейцы могут спать на таком ложе. Первым делом надо высечь огонь и засветить лампу. Свеча сгорела почти до основания, однако крошечный огарок в лампе все же был. Фитиль немного пошипел и неохотно занялся. Состояние у Мэтью было примерно такое же, как у этого фитиля. В тусклом свете он взял в руки блокнот Эбена Осли — неужели настоящий? Открыв страницу с загнутым уголком, он поднес ее к свету и еще раз изучил нацарапанные свинцовым карандашом имена и числа. Чьи же это имена? Сирот? «Ту»[2] подле имени «Джейкоб» означало, что фамилия его неизвестна, как у Джона Файва. Числа совершенно ни о чем не говорили Мэтью. Кроме того, помимо имен и чисел рядом с именами стояли отметки — «Брак», «Капелл» — и, по всей видимости, даты. Девятое мая, двадцатое и двадцать восьмое июня. Рядом с последней записью — никаких отметок и дат. Мэтью посмотрел на слово «Брак». Что бы это значило? Затем его внимание привлекло слово «Капелл». В приюте действительно имелась капелла — вернее сказать, небольшая молельня с парой скамеек. Во времена Мэтью священники порой навещали приютских детей, дабы наставить их на путь истинный, а в остальные дни это была просто пустая стылая комната. Слово почему-то встревожило Мэтью. Уж не об очередных ли «воспитательных мерах» Осли идет речь? Неужели он теперь творил свои злодеяния и в капелле? Но тогда при чем тут «откз»? Почему эти люди получили отказ? От кого? И почему рядом с последним именем нет никаких пометок? Мэтью рассудил, что для начала хорошо бы установить временны́е рамки — сколько уходило у Осли на то, чтобы исписать блокнот целиком? Вероятно, заканчивая один, он сразу брался за следующий. Этот блокнот может быть как пятым, так и пятнадцатым по счету… Если судить по датам на этой странице, последний томик с описанием великих подвигов Осли был начат примерно на второй неделе мая. Фитиль опять начал плеваться. Мэтью понял, что пора возвращаться в мир — да и желудок его настоятельно требовал завтрака. Взглянув на часы, Мэтью пришел в ужас: уже почти восемь утра! Видно, вчера он утомился куда сильнее, чем думал, ведь обычно подъем у него в шесть. Он кое-как умылся холодной водой из таза — ни мыла, ни полотенца в погребе не оказалось — и решил сразу после завтрака посетить цирюльника, чтобы побриться и смыть с себя пыль дорог и прах разрушения. Мэтью достал из мешка чистую — относительно чистую — голубую сорочку и пару свежих чулок. Запасные его бриджи оказались такими же грязными, как и те, в которых он спал, потому менять их не имело смысла. Он спрятал блокнот в мешок под бриджи, а сам мешок убрал под койку, после чего вышел на улицу. Утреннее солнце поначалу едва не ослепило его; видно, в молочном погребе было совсем темно (впрочем, неудивительно, учитывая его предназначение). Мэтью закрыл за собой дверь, запер ее на ключ и постучался в дом Мармадьюка Григсби. Тот открыл почти сразу и пригласил его в дом. Мэтью сел за стол в кухне, а печатник отрезал ему соленого бекона и разбил два яйца в сковородку, стоявшую на небольшом огне в очаге. Крепкий черный чай быстро смахнул остатки паутины с разума и мыслей Мэтью. Он позавтракал восхитительно вкусной яичницей, выпил кружку яблочного сидра и лишь тогда спросил: — Как я понимаю, Берил сегодня решила поспать подольше? — Поспать подольше, как же! Эта девица вообще не спит. Она проснулась еще затемно и сразу убежала. — Да вы что? Куда в такую рань? — На Куин-стрит. Хочет «поймать утренний свет», как она выразилась. Мэтью так и замер с недожеванным куском бекона во рту: — А зачем ей ловить свет? — Такое у нее увлечение, — ответил Григсби, наливая себе чаю из чайника. — Я тебе не рассказывал? Что она мечтает рисовать? Вернее, уже рисует, но мечтает на этом еще и зарабатывать. — Григсби сел напротив Мэтью. — Ну, как тебе завтрак? — Очень вкусно, спасибо. И благодарю вас за гостеприимство. — Мэтью наконец дожевал бекон. — Вы вроде говорили, что она хочет быть учителем, а не художником. — Да, таков план. На следующей неделе она идет беседовать с директором Брауном. Но ей всегда нравилось рисовать, с самого раннего детства. Помню, однажды ее крепко выпороли за то, что она размалевала красками домашнюю собачку. — Почему-то я не удивлен. Григсби улыбнулся его тону, а потом нахмурился и спросил: — Ты разве не должен быть на работе? Понимаю, день вчера был тяжелый, но судью Пауэрса стоило хотя бы предупредить… — Я у него больше не работаю, — ответил Мэтью и тотчас об этом пожалел, потому что печатник сразу насторожился. — Что случилось? — Он подался вперед. — Пауэрса уволили? — Нет. Так и быть, расскажу вам по секрету: судья скоро покинет Нью-Йорк. Ему предложили работу получше, в Каролине. Будет трудиться вместе со своим братом на табачной плантации лорда Кента. — По тому, как вспыхнули глаза Григсби за стеклами очков, Мэтью понял: на свет рождается новая заметка для «Уховертки». — Послушайте, Марми, это не для печати. Я серьезно. — (Если номер «Уховертки» попал в Уэстервикский сумасшедший дом, то и в руки профессора Фелла может попасть.) — Вы должны твердо себе уяснить: эта информация строго конфиденциальна. — Почему же? — Григсби сверлил Мэтью внимательным взглядом. При этом он потянулся к миске с нечищенными лесными орехами и взял оттуда один. — Просто конфиденциальна — и все. Прошу вас воздержаться от публикаций на эту тему. — Воздержаться, хм. — Григсби поморщился. — Сильное словцо — особенно для человека моей профессии, не находите? — Рука с орехом взлетела вверх, ко лбу, и тут же грянул пистолетный выстрел: скорлупа разлетелась на куски, при этом лоб Григсби совершенно не пострадал. — Войди в мое положение: Масочник притих и никого не убивает, а мне где-то нужно брать новости. — Он перестал жевать орех, громко хлебнул чаю и бросил на Мэтью многозначительный взгляд поверх чашки. — Что ты думаешь о Берри? Только честно. — Ничего не думаю. — Не верю. — Григсби достал из миски второй орех. — Она тебя вчера против шерсти погладила, а? Мэтью пожал плечами. — Да-да, и не отрицай. Она это умеет. Говорит все, что в голову взбредет. И этот вздор про злой рок… Уж не знаю, верит она в это или нет, но, сдается мне, ты прав. Хрусть! — и орех раскололся. — Насчет чего? Мэтью принялся сосредоточенно доедать яйца. Господи, как Григсби это делает? И ведь ни единой отметины на лбу не остается! Череп у него не иначе как из чугуна сделан, а покрыт, видимо, дубленой кожей. — Насчет того, что она нарочно создает у себя над головой эту черную тучу, чтобы под ней прятаться. Видишь ли, Берри весьма своевольна и ни с кем не хочет делить свою свободу. Тем более — с мужем. Она ведь собиралась замуж за того несчастного, который пошел красными пятнами. Кроме того, она боится душевных страданий. По-моему, это вполне веская причина, чтобы прятаться от мира, не находишь? — Пожалуй, — кивнул Мэтью. — А у тебя, — жуя орех, сказал Григсби, — есть одна пренеприятнейшая особенность. Ты делаешь вид, будто ничего вокруг себя не замечаешь, — а в действительности ничто от тебя не укроется. Знал бы ты, как это раздражает! — Правда? Что ж, прошу прощения. — В общем, я тоже не хочу Берри зла, — продолжал Григсби. — Ты меня понимаешь. Берри близко не кокетка, и плевать она хотела на моду, французские прически, новые танцы — словом, на все, что нынче занимает умы ее сверстниц. — Незамужних, по крайней мере, — заметил Мэтью. — Да, кстати, это меня тоже беспокоит. — Третий орех постигла участь предыдущих: его достали из миски, разбили об лоб и съели. — Молодым людям Нью-Йорка доверять нельзя. Что эти непотребники субботними вечерами вытворяют с девицами — волосы дыбом! У меня таких историй в изобилии… — Полагаю, вас держит в курсе вдова Шервин? — Да, и не она одна. Эти юноши подобны ненасытным волкам: сожрут невинную душу и не подавятся! Здесь, наверное, что-то в воде. — Слова любящего деда. — Мэтью поднял чашку, словно бокал вина. Григсби откинулся на спинку стула, сдвинул очки на лоб и потер переносицу. — Ох и дела… — сказал он. — Знаешь, Мэтью, когда я смотрю на Берри… невольно возвращаюсь в прошлое. Она так напоминает мне Дебору! Рыжие волосы, свежее лицо — восхитительная юность! Поверишь ли, в молодости я был даже хорош собой и девушкам нравился. Помогало и то, что отцовская печатня процветала и мы жили в прекрасном доме. Однако я в самом деле не был таким страхолюдиной, как теперь, Мэтью. Истинно говорят, что у мужчины уши, нос и ноги растут всю жизнь. Со мной так и было. Увы и ах, остальные части тела имеют свойство уменьшаться… Да не смотри ты на меня так! — Я и не смотрю, — буркнул Мэтью. — В общем, дело такое. — Григсби вернул очки на место, поморгал и уставился на своего гостя. — Хочу, чтобы ты поселился у меня в подсобке и присматривал за Берри. Надо уберечь ее от греха и от юных змиев, про которых я тебе рассказал. Ты ведь знаешь этих сластолюбцев с Голден-Хилла, что всю ночь шляются по кабакам, а засыпают на подушках Полли Блоссом! — Знаю, — кивнул Мэтью, хотя слышал про это впервые. — Мне за ней не угнаться. Да она и не позволит мне всюду за нею ходить. Вот я и подумал, не мог бы ты познакомить ее с местной молодежью?.. Проложить ей путь, так сказать. Мэтью не спешил с ответом, пытаясь для начала осмыслить слова «хочу, чтобы ты поселился у меня в подсобке».