Грейтхаус прищурился: — Какая муха тебя укусила? — Миссис Герральд не просто так меня выбрала. У нее была очень хорошая причина: я сообразителен и имею за плечами опыт, который ее заинтересовал. Нет, я не просто сообразителен… Я очень умен, мистер Грейтхаус. Вероятно, поумнее вас — и вы это прекрасно знаете. Пускай я не умею драться, не владею шпагой, как вы, и за последние пару месяцев не пресек ни одного покушения на чью-либо жизнь, зато я спас женщину, которую чуть не сожгли на костре за ведовство, а еще изобличил убийцу и раскрыл преступный замысел, едва не погубивший целый город. Полагаю, это чего-то да стоит. Согласны? — Что ж… — Я не закончил, — оборвал его Мэтью, и Грейтхаус умолк. — Да, у меня нет вашего опыта и физической силы — пожалуй, никогда и не будет, — но одного я намерен от вас добиться любой ценой: уважения. И уважать вы меня будете не за то, кем я стану по вашей воле, а за то, кто я есть. Видите ли, миссис Герральд доверяет моему мнению — так почему же вы не верите, что я смогу установить личность этой женщины? Мало того, я считаю, что сделать это крайне необходимо: ей явно что-то известно о смерти мистера Деверика и, возможно, о Масочнике. — Не слишком ли ты торопишься с выводами? — Мы этого не узнаем, пока я не проведу расследование. — Да хоть обрасследуйся! — Грейтхаус махнул рукой — одного такого маха было достаточно, чтобы вышибить дух из Мэтью, если б удар пришелся по нему. — Какое мне дело до твоих сумасбродных затей? Иди ищи ветра в поле, трать денежки миссис Герральд! — Это не ее деньги, — напомнил ему Мэтью. — Врачи согласились оплатить все расходы. Грейтхаус прищурился и поднял лицо к солнцу — вероятно, чтобы выжечь из глаз образ этого дуралея. Затем вновь опустил взгляд на Мэтью и проворчал: — Ладно, теперь мой черед говорить. Да, миссис Герральд тебе доверяет — больше, чем я, хотя это и так очевидно. В нашем деле не только головой работать надо. Знавал я умников, которые заходили в темный глухой переулок в полной уверенности, что на другом конце их ждет открытая дверь. Так вот, все они теперь лежат в могилах, и только черви могут по достоинству оценить размер их мозгов. Опыт, безусловно, важен, но еще важнее то, чего у тебя пока нет, — чутье. А чутье мне подсказывает, что дело яйца выеденного не стоит. Ты не сможешь установить личность этой старухи и принесешь всем больше вреда, чем пользы. Что касается уважения, господин Корбетт, его можно добиться от меня только одним способом — заслужить. Сегодня ты смелый, потому что коня нашел повыше, и оттого, видно, кровь тебе в голову ударила, но поверь мне на слово: земля очень твердая и падать на нее больно. — Чтобы это узнать, придется сперва упасть, верно? — Да, но все ж падать лучше не зазря. Мэтью кивнул, однако с честью выдержал недобрый взгляд Грейтхауса. — Что ж, останемся каждый при своем мнении, сэр. Я, в отличие от вас, считаю, что чутье у меня имеется. Оно мне подсказывает, что между Королевой, Пеннфордом Девериком и Масочником есть какая-то связь, и я твердо намерен выяснить какая. — А я убежден, что Ее Высочество — просто сумасшедшая старуха, которую родственники упрятали в психушку, чтобы не смотреть, как она пускает слюни за завтраком. — Полагаю, тут все сложнее, — сказал Мэтью. — Намного сложнее. Стесанные с мебели отметки мастера подсказывают, что ее поместили в лечебницу не просто так. Кто-то хотел скрыть ее от посторонних глаз. Клиент мистера Примма боится, что личность этой женщины будет установлена. Но почему? — Не знаю. Ты у нас главный следователь, вот ты меня и просвети. — Людям, которые закрываются от мира плотными шторами, обычно есть что скрывать. Вот я и хочу выяснить, что же это за тайна. — Ага, теперь мы от установления личности перейдем к раскрытию несуществующих тайн. — Если хотите, — сказал Мэтью, — можете называть это чутьем. Грейтхаус фыркнул: — А гонору-то! Кого хочешь с ума сведешь… — У вас свое оружие, — парировал Мэтью, — а у меня свое. — Да уж. — Грейтхаус поглядел на него каким-то новым взглядом — с намеком на одобрение, — однако от этого намека вскоре не осталось и следа. — Между прочим, пока мы тут цапались, путь до Нью-Йорка короче не стал. Они поскакали дальше, Данте на сей раз держался чуть впереди. Тучи разошлись и истаяли, как туман, солнце набирало силу и метало золотые мечи сквозь кроны деревьев; в воздухе звенела мошкара, а птицы в ветвях пели свои восторженные оды новому веку. Единственную часовую передышку путники сделали у паромной переправы — пока ждали парома в Уихокене, который задержался в Нью-Йорке из-за поломки весла о полузатопленный ствол дерева. Наконец они погрузились, пересекли реку и через некоторое время свели лошадей с парома на родную манхэттенскую землю. Грейтхаус сказал, что сам доложит миссис Герральд о поездке и через пару дней вернется в город за списком землевладельцев, который ему обещал достать судья Пауэрс. С этими словами он попрощался, пожелал Мэтью всего доброго и отбыл. В конюшне мистера Вайнкупа, возвращая Данте, Мэтью назвал его «славным конем» и выразил надежду, что сможет брать его и в дальнейшем, после чего направился вверх по Бродвею домой. День перевалил за середину — тени удлинялись и становились темнее. Мэтью было не привыкать к долгим поездкам, ведь под начальством Пауэрса ему нередко приходилось развозить юридические документы и исполнять обязанности судебного писаря на слушаниях по делам, которые судья вел в окрестных городах, однако сегодня его зад болел не на шутку, и в таком состоянии трехдневная увеселительная поездка отнюдь его не манила. Он вовсю размышлял о четырех масках на стене в комнате Королевы — заодно гадая, не погорячился ли он, заявив Грейтхаусу о своем твердом намерении раскрыть дело, и не предстоит ли ему в ближайшее время сверзиться с высокого коня на твердую землю, — когда его окликнули: — Мэтью! Эй, Мэтью! Он огляделся по сторонам и увидел, что со стороны Мейден-лейн к нему приближаются двое. Мимо проехала повозка с бочками, и Мэтью сделал шаг назад, пропуская ее, а, когда поднял голову, двое уже пересекали Бродвей: первым делом в глаза бросилась щербатая ухмылка и сутулая шаркающая поступь Мармадьюка Григсби. На его спутнице была круглая соломенная шляпка и ярко-фиолетовое платье с ядовито-зелеными кружевами на шее и рукавах. Мэтью смекнул, что ему предстоит официальное знакомство с Берил Григсби, чьи цветовые предпочтения уже вызывали у него легкую морскую болезнь. Когда он в последний раз видел внучку печатника, та была больше похожа на куль цвета грязи, который в изнеможении шлепнулся на стул в доме печатника. Мэтью опустил ее мешки на пол, пожелал всем хорошего дня и без лишних церемоний убежал — еще не хватало самому покрыться плесенью. — Мэтью, хочу наконец познакомить тебя с Берил. Теперь вид у нее более презентабельный. Григсби приближался стремительно, как запряженная четверкой лошадей карета, а внучка его тащилась где-то сзади. Мэтью пришло в голову, что находиться под присмотром деда ей нравится не больше, чем ему — присматривать за ней. — Быстрей, быстрей! — торопил Григсби девушку, лицо которой скрывалось под полями шляпки. Берил приблизилась и покорно встала рядом с громогласным дедом. Мэтью едва не попятился, но, к счастью, вовремя вспомнил о манерах. В глаза сразу бросался ее рост — Берил оказалась вовсе не гномихой, созданной по подобию деда, а весьма рослой девицей, всего на пару дюймов ниже Мэтью. Чресла Григсби породили великаншу, подумал он, причем великаншу весьма нервического склада: она крепко сцепила руки перед собой и переминалась с ноги на ногу, будто опаздывая на срочную встречу с ночным горшком. — Мэтью Корбетт, позвольте представить вам отдохнувшую и похорошевшую Берил Григсби. Ах да! — Старик улыбнулся и подмигнул. — Она просила отныне называть ее не Берил, а Берри. Ох уж мне эта молодежь! — Приятно познакомиться, мисс Григсби, — сказал он соломенной шляпке, а в ответ услышал короткое: «Взаимно, мистер Корбетт» — и заметил (о ужас!) — тень улыбки на весьма хорошеньких губах, между которыми на секунду мелькнула чудовищная фамильная щербинка. Мэтью внутренне поежился, но сумел выдавить: — Что ж, очень рад встрече. Надеюсь, вы приятно проведете время в нашем городе. Хорошего вам дня. Он вежливо, но решительно улыбнулся Григсби и пошел прочь — быстрее, быстрее! — в сторону гончарной мастерской. — О… Э-э, Мэтью! Подождите, пожалуйста! Разумеется, ждать он не стал. Оглянувшись через плечо, он увидел, что Григсби схватил внучку за руку и устремился в погоню. Положение было щекотливое: Мэтью знал, что печатник обладает редким даром убеждения. Если он закинет крючок, Мэтью глазом моргнуть не успеет, как к нему пригарпунят эту растрепанную девицу. Он спешно шагал вперед, будто его подгоняли, и мечтал поскорее захлопнуть за собой люк благословенной мансарды. — Мэтью, мы хотели задать вам один вопрос! — крикнул Григсби, не желая принимать «нет» за ответ. — Вернее, Берри хотела! Прошу вас, Мэтью, уделите нам минутку! В этот миг Мэтью едва не сшибли две бегущие со всех ног собаки: они выскочили из просвета между двумя домами и помчались через дорогу. Он успел разглядеть, что бледно-рыжий пес, который гнался за другим, по-видимому, сорвался с привязи, потому что по земле за ним тащился длинный обрывок веревки, а морда его была растянута в подобии дьявольской ухмылки (если про животное вообще можно сказать, что оно ухмыляется). Мэтью с тоской поглядел на показавшуюся впереди гончарную мастерскую и заметил фермера на повозке, который ехал на юг по Бродвею и вел за собой исполинского быка, каких Мэтью в жизни не видел. Выходит, пройти к мастерской не получится, пока этот фермер с быком не проедет дальше… Мэтью вздохнул, смирился со своей участью и резко обернулся к Григсби, так что тот от неожиданности едва на него не наскочил. — Господи! — Лоб Григсби покрывали капли пота, а глаза бешено таращились за стеклами очков. — Куда ты так торопишься? — У меня был очень длинный и очень тяжелый день. Я тороплюсь домой, чтобы наконец поужинать и лечь спать. — Понимаю, понимаю. Однако про это мы и хотели тебя спросить: не желаешь ли с нами отужинать? Мэтью все еще не видел лица за полями соломенной шляпки, но сейчас приметил кудрявую рыжую прядь. — Простите, Марми. Давайте в другой раз. — Тпр-ру! — крикнул фермер лошади и остановил свою повозку прямо перед витриной гончарной мастерской. Под негодующим взглядом Мэтью он опустил стопор и начал спускаться на землю. Позади повозки храпел и топал огромный бык. — Вы с Брутом поосторожней! — предостерег фермер. — Характер у него не сахар. — Спасибо, сэр, — проворчал Мэтью. Пока фермер натягивал толстую веревку, подтаскивая Брута поближе к повозке за кольцо в носу, Мэтью вновь повернулся к печатнику: — Сегодня не получится, но как-нибудь мы непременно поужинаем, обещаю. — Вид у тебя какой-то потрепанный. Чем занимался? — Я был… — Мэтью едва не сказал «в отъезде», однако вовремя опомнился и решил помалкивать о Королеве Бедлама, дабы наутро не прочесть о ней в газете. — Занят. Печатник хотел сказать что-то еще, но не успел. События развивались стремительно. Все началось с черного пятна, которое пронеслось через дорогу и юркнуло под повозку, — позже Мэтью понял, что это была кошка. За ней по пятам неслась с громким кровожадным лаем одна из собак. Она нырнула прямо под копыта лошади, та вздыбилась, рванула и, несмотря на стопор, сдвинула повозку на пару дюймов вперед. Этого оказалось достаточно, чтобы колесо наехало на обрывок веревки, волочившийся за вторым псом, и в следующий миг тот уже вовсю лаял, щелкал пастью и метался под огромной тушей быка Брута. — Ох… — услышал Мэтью голос Берри. Или, быть может, с таким звуком вышибло воздух из легких фермера, когда Брут заревел, взвился что было сил и отшвырнул хозяина в сторону, точно арбуз. Вся задняя часть повозки поднялась над землей, рыжий пес освободился и побежал прочь, спасая свою злополучную жизнь. Брут, однако, простить и забыть обиду так быстро не мог. Когда повозка с грохотом упала обратно на землю, бык со всех сил дернул головой… и вырвал с корнем железный крючок, к которому была привязана тянувшаяся от носового кольца веревка. — Боже мой! — завопил печатник, попятившись на Мэтью и едва не свалив с ног их обоих. Бык, видимо, повредил нос: из ноздрей потекла кровь, а сам он принялся скакать и вертеться огромным волчком в считаных футах оттуда, где жались друг к дружке, пытаясь стать как можно менее заметной мишенью, Мэтью, Григсби и Берри. Бежать они не могли, их пригвоздил к месту вид живой горы в разгар землетрясения. Земля дрожала, лошадь ржала и тянула повозку, а фермер полз по дороге, волоча за собой правую ногу, изогнутую под неестественным углом. Брут все плясал, почти не сдвигаясь: в воздухе перед самым носом Мэтью просвистела выдранная из повозки деревяшка с железным крюком. Брут наконец рухнул обратно на четыре ноги, но вдруг напрягся и опустил голову, будто для удара. Мэтью успел мельком заметить отражение его морды в витрине, а в следующий миг Брут с яростным ревом влетел в окно. Под оглушительный звон битого стекла бык рванул внутрь, снеся при этом большую часть передней стены. — Все наружу! Живо! — заорал Мэтью в зияющую дыру, сквозь которую бык только что вломился в гончарную мастерскую. В поднявшемся адском трезвоне никто, конечно, его не услышал, — это было попросту невозможно. Грохот стоял такой разрушительный, что казалось, в Нью-Йорке бушует Армагеддон и цель его — расколотить вдребезги все чашки, тарелки и подсвечники, когда-либо созданные Хайрамом Стокли. Дверь, висевшая на одной петле, внезапно вылетела наружу, и из обреченной на гибель гончарной мастерской вывалился Стокли, белый как простыня под серебристой окладистой бородой, а следом на улицу вылетела Сесилия (Мэтью подумал, что по скорости бега она могла дать фору любой борзой). Из соседних лавок и домов на шум начали выходить люди. Кто-то схватил за поводья взбесившуюся лошадь, а еще несколько добрых самаритян бросились помогать ошалевшему фермеру. Мэтью был не в настроении кому-либо помогать; он морщился всякий раз, когда за проломленной стеной мастерской что-то звенело. А теперь оттуда донесся громкий треск дерева, будто ломали кость: это Брут врезался в одну из мансардных опор. Мэтью увидел, как задрожала крыша. Кровля начала дыбиться, и отдельные дощечки дранки выскакивали вверх, будто чертики из табакерки. С другой стороны лавки, заламывая руки от ужаса, выбежала Пейшенс Стокли. Увидев мужа, она бросилась его обнимать, а потом спрятала лицо у него на груди, не в силах смотреть на неизбежное. Хайрам не то мужался изо всех сил, не то был ошарашен и оттого не издавал ни звука; Сесилия вертелась на месте, будто пытаясь поймать себя за хвост.