— Мэтью, освобождаю вас от обязанностей. — Виноват, сэр?.. — Вы свободны, — повторил мировой судья. — Я уже почти закончил… — Вам больше ничего не нужно здесь делать — ни сегодня, ни завтра, ни когда бы то ни было. Я освобождаю вас от занимаемой должности. Теперь вы работаете в бюро «Герральд», и мистер Грейтхаус хочет кое-что вам сообщить. Тот показал Мэтью конверт: — Вчера днем в гостиницу «Док-хаус» поступил письменный запрос. Мы с тобой едем по делам. — По делам? Куда? — Младшим сотрудникам не пристало задавать столько вопросов. Не сиди без дела, убирай перо, и поехали. Мэтью вернул перо на место и завинтил пузырек с чернилами — не без дрожи в руках, ведь, судя по всему, он делал это в последний раз. — Сэр… — обратился он к мировому судье, вставая. — Я вам больше не понадоблюсь? Суровое, даже мрачное лицо Пауэрса немного просветлело. Он выдавил улыбку: — Нет, не понадобишься. Отныне служба твоя будет проходить в иных местах, вдали от свинокрадов, карманных воришек и нарушителей губернаторских указов. Помнишь, что я говорил? Про поиск призвания по способностям? Так вот, я полагаю — и Хадсон тоже, — что там, в большом мире, ты найдешь куда лучшее применение своим талантам, нежели здесь, за письменным столом. Уж секретаря-то мы себе подыщем, не волнуйся. Ну, теперь ступай. И удачи тебе. Мэтью не знал, как и ответить. Разумеется, он понимал, что миг этот однажды непременно наступит, однако подготовиться к нему не успел. Замешательство его, видно, слишком затянулось, так как Грейтхаус не выдержал и сказал: — Нам добираться целый день. Буду признателен, если ты поторопишься. Судья Пауэрс сел за свой стол, поворошил на нем какие-то бумаги и откашлялся. Затем взял в руки письмо — Мэтью точно знал, что оно уже было прочитано утром, — и сделал вид, что внимательно его изучает. Грейтхаус подошел к двери и открыл ее. — Сэр? — выдавил Мэтью, и Пауэрс тут же поднял голову. — Я хочу вас поблагодарить. Спасибо, что взяли меня к себе, дали возможность работать под вашим руководством. Я многому у вас научился. — Думаю, учеба твоя только начинается, — ответил судья. — Пока не ушел, пообещай, что придешь отпраздновать мой выход на пенсию. Хорошо? — Да, сэр, обещаю! — Вот и славно. А если тебе что-то понадобится, я еще какое-то время буду здесь. — Он показал рукой на Грейтхауса и открытую дверь. — Ступай. Мэтью по-прежнему медлил. Открытая дверь отчего-то вселяла ему неописуемый страх, а лежавший за нею большой мир казался полным неизвестности и угроз. Мэтью знал, что стоит ему ступить за порог в компании Хадсона Грейтхауса — простой и понятной секретарской жизни его придет конец. Также ему было ясно, что терпение Грейтхауса с минуты на минуту может лопнуть. Пора попрощаться с одним миром и перейти в другой. — Спасибо вам еще раз, сэр, — сказал он судье и шагнул к выходу. Дверь за ним закрылась, и Мэтью очутился по ту сторону. Грейтхаус уже шел к лестнице. У Мэтью не осталось сомнений, в каком направлении ему следует двигаться. Он нагнал Хадсона и вместе с ним спустился на улицу, под низкое молочно-белое небо. Неподалеку, у коновязи, стоял большой гнедой конь с белой звездой во лбу. — Раздобудь себе лошадь, — велел Грейтхаус. — Только выбирай коня пободрее, а про ту клячу забудь: не пристало мужчине на дамских пони ездить. Раз с Брыкуном справился, то и с другим конем совладаешь. В конюшне скажи, что вернемся мы завтра. Ну, поторопись. Встречаемся здесь же. Ах да, и вот это прочти. — Он вручил Мэтью тот самый конверт. — Желательно сегодня. — Хорошо. Мэтью взял письмо и поспешил в конюшню мистера Вайнкупа. Там он сказал, что Сьюви брать сегодня не будет и хотел бы взглянуть на других лошадей. Ему предложили только двух: Вулкана и Данте. Первый имел обыкновение в остром приступе уязвленного самолюбия взбрыкивать и сбрасывать на землю неумелых наездников, а второй был непредсказуем и капризен: на воскресной прогулке он однажды цапнул главного прокурора Байнса за плечо. Мэтью остановил выбор на Данте, решив, что животное неспроста показало зубы. Даже если тому поспособствовало лишь аппетитное прокурорское телосложение, у них с конем явно есть что-то общее. Пока мистер Вайнкуп седлал Данте, Мэтью открыл конверт с надписью «Сотрудникам бюро „Герральд“». Почерк показался ему явно мужским: буквы ровные, правильной формы, но слегка угловаты, женский почерк обычно более округл. Развернув бумагу, Мэтью прочел: Уважаемый сэр или мадам, пишу вам с приветствием и просьбою о помощи. Я — доктор Дэвид Рамсенделл, главный врач дома призрения душевнобольных колонии Нью-Джерси. Больница наша находится близ Уэстервика, в тридцати милях к юго-западу от Нью-Йорка по филадельфийской дороге. Ваше объявление в газете привлекло мое внимание в связи с делами одного моего пациента, — к сожалению, никаких подробностей в письме я сообщить не могу. Буду весьма признателен, если вы ответите на мое послание любым удобным для вас способом, и очень надеюсь на вашу помощь больнице и упомянутому пациенту. Какую бы плату вы ни попросили за свои услуги, целиком полагаюсь на ваш опыт, порядочность и благосклонность. С огромным уважением и наилучшими пожеланиями, ДЭВИД РАМСЕНДЕЛЛ Тут как раз из конюшни вывели фыркающего Данте — вороного коня с рыжеватой гривой и хитрым взглядом: казалось, он так и высматривает, кого бы цапнуть. Зверь с виду был очень грозен, размером с грейтхаусовского, если не больше. Вайнкуп дал Мэтью грушу, чтобы тот угостил коня и тем самым добился его расположения. Один укус — и груши как не бывало. Пожалуй, от этих громадных зубов в самом деле лучше держаться подальше… Мэтью запрыгнул в седло и, приговаривая: «Тише, мальчик, тише», погладил Данте по жесткой гриве, из которой впору было делать щетку для пола. Вайнкуп отошел, и Мэтью с замиранием сердца вывел коня на улицу. Чудовище — к великому удивлению и радости наездника — послушно выполняло все команды, и они спокойно пошли по улице. Пешеходы расступались; даже лошади, запряженные в телеги и крытые повозки, прятали глаза в пол — словно люди, завидевшие на улице головореза. Мэтью держался напряженнее, чем следовало, поскольку боялся, что его в любой момент могут скинуть, однако Данте пока вел себя как истинный джентльмен. Грейтхаус, как и договаривались, дожидался Мэтью у ратуши. Его конь пронзительно — и, как показалось Мэтью, трусовато — заржал, а у Данте в груди что-то зарокотало в ответ, однако до драки дело не дошло (хотя вполне могло дойти). — Вот это лошадка, я понимаю! — восхитился Грейтхаус. Он поскакал в сторону Ист-Кинг-стрит и паромной переправы на Уихокен, и Мэтью последовал за ним — верхом на целой горе мышц и костей. На верфи Ван Дама, куда причаливала плоскодонная баржа, ходившая через Гудзон, они спешились и стали ждать парома. Грейтхаус забрал у Мэтью письмо и спросил, что он думает на этот счет. — Насчет пациента больницы? — уточнил тот. — Даже не знаю, чем мы можем помочь. — Не просто больницы, а дома призрения душевнобольных. Знаешь, как люди называют такие заведения? — Бедлам, — ответил Мэтью. Психиатрические лечебницы прозвали так много лет назад — из-за шума и криков, которые обычно поднимали умалишенные. — Что ж, посмотрим. Да, кстати, я попросил Натаниела раздобыть нам список хозяев всех владений к северу от фермы Ормонда. Займемся этим по возвращении. Насколько я понял, твой Масочник минувшей ночью решил не нарушать губернаторского указа. — Мой Масочник? — А что, разве не твой? Не тебе ли обещано за него десять шиллингов? — Только если я выведу его на чистую воду до следующего убийства. — Что ж, тогда будем надеяться, что он и сегодня будет сидеть дома, потому что вернемся мы только завтра. А вот и наш паром. Грейтхаус махнул рукой в сторону реки — по серой воде к ним приближался белый парус парома. Баковые и кормовые гребцы пытались с помощью весел держать судно относительно прямо. На другом берегу, над крышами и трубами Уихокена висело серое марево. Воздух был влажный и тяжелый, солнечные лучи едва его пробивали. Мэтью охватило недоброе предчувствие — виной тому были не только Масочник, профессор Фелл, страдания преподобного Уэйда и таинственная подруга Кипперинга по имени Грейс Хестер, но и письмо, позвавшее их с Грейтхаусом в Бедлам. Странные тени мерещились Мэтью в тумане, суля новые тайны, новые головоломки жизни и смерти, собрать которые можно лишь в том случае, если найдешь все недостающие детали. Глупости. Они едут в Уихокен, только и всего! Наконец паром пристал к берегу и спустил якорь. Мэтью, Грейтхаус и еще несколько пассажиров повели своих лошадей по сходням. Затем на паром погрузились новые пассажиры с лошадьми, и он вышел в обратный путь к далекому берегу. Часть третья. Послание Глава 25 Филадельфийская дорога местами в самом деле может называться дорогой, а кое-где это лишь намек на нее. Держа путь по холмистым и лесистым джерсийским землям, Мэтью и Грейтхаус видели мир на разных стадиях его развития: то им попадались совсем молоденькие поселения — дюжина домов да церковь на небольшой просеке в лесной глуши, — то руины прежних деревень, уже отвоеванные лесом обратно, заросшие зелеными лианами и подлеском. Одни фермы поражали своей благоустроенностью, аккуратными просторами кукурузных и бобовых полей, а другие — запустением и разрухой. Как-то они видели каменный дымоход, стоявший посреди обугленных руин дома. А в другой деревне — два десятка домов, конюшня, кузница, опрятный трактир с белыми стенами и табличкой «Добро пожаловать в Ньютаун» — им навстречу высыпала ватага ребятишек. Они бежали рядом с путниками и наперебой спрашивали, откуда они и куда держат путь. Воздух по-прежнему был тяжелый и влажный, языки тумана еще белели в вершинах самых высоких деревьев. Среди зарослей порой мелькали олени — они то замирали в удивлении при виде путников, то перебегали им дорогу. Рога у некоторых были такие мощные и раскидистые, что Мэтью дивился, как этим зверям вообще удается держать голову. Когда дорога была получше, путники пускали коней галопом, чтобы выиграть время. Часа через четыре у дорожного знака с надписью «Паром Иниана, 8 миль» они повстречали семью — те ехали на крытой повозке в Нью-Йорк. Грейтхаус поговорил с отцом семейства и узнал, что до Уэстервика осталось двенадцать миль и добраться на него можно только паромом через реку Раритан. Они двинулись дальше. Ближе к реке лес вокруг редел, уступая место фермам и промышленным предприятиям: лесопилкам, складам пиломатериалов, бондарной мастерской и пивоварне, расположившейся на краю обширного яблоневого сада. Тут и там теснились домики и возводились деревянные каркасы новых зданий. Под влиянием реки и речного судоходства, поставляющего грузы вглубь страны, на этих берегах уверенно и быстро отстраивался город. Мэтью и Грейтхаус подошли к паромной переправе через Раритан и минут двадцать ждали своего парома. Когда тот наконец пришел, на берег царственно и безмолвно спустились четверо индейцев в разноцветных бусах и полном облачении. Они тут же устремились по дороге на северо-восток, да таким быстрым шагом, что никакой бледнолицый за ними не поспел бы — задохнулся бы уже через сто ярдов. Наконец, когда на смену мглистому дневному свету явились сумерки, путники подошли к Уэстервику, о чем им сообщил очередной дорожный указатель. Филадельфийская дорога превратилась в главную улицу города, по обеим сторонам которой выстроились деревянные и кирпичные дома. За ними виднелись ухоженные фермерские поля и сады, на огороженных пастбищах щипали травку лошадь и всякий скот, а на склоне далекого холма паслись овцы. Уэстервик мог похвастаться двумя церквями, двумя трактирами и небольшим центром, жители которого сразу прекращали разговоры при виде незнакомцев и провожали их любопытными взглядами. Грейтхаус придержал коня перед одним из трактиров — на вывеске была нарисована приветственно протянутая рука, а надпись гласила: «Добрый друг», — и окликнул молодого человека, как раз выходившего на улицу. Тот охотно подсказал, что путь их подходит к концу: до дома призрения ехать не больше полумили, а на ближайшей развилке нужно повернуть направо. Многострадальный копчик Мэтью испытал великое облегчение, когда эти полмили остались позади. Дорога привела их в рощу, за которой обнаружилось три здания. Одно, с белеными бревенчатыми стенами, стояло рядом с колодцем и размерами походило на обычный жилой дом. Второе здание, соединенное с первым хорошо утоптанной дорожкой, было в несколько раз больше и сложено из грубых неотесанных камней. Две трубы торчали из крутой четырехскатной крыши; некоторые окна были наглухо закрыты ставнями. Мэтью подумалось, что в этих комнатах, наверное, и живут пациенты больницы, хотя само здание напоминало скорее зернохранилище или даже зал собраний. Быть может, еще до основания Уэстервика здесь была другая деревня, жителей которой поразила страшная болезнь или еще какая-то напасть, и эти три дома да руины в лесу — все, что от нее осталось. Третье здание — чуть больше первого и тоже белое — находилось ярдах в пятнадцати или двадцати от каменного дома. Мэтью обратил внимание, что два окна здесь так же закрыты ставнями, а в лесу прячется ухоженный цветущий сад со скамейками и скульптурами. Еще одна дорожка уводила к конюшням и прочим надворным постройкам. Мэтью не ожидал увидеть столь мирную картину в этой юдоли печали и смятения: на деревьях распевали перед сном птички, голубоватые сумерки опускались на тихие дома, и в целом атмосфера на больничной территории стояла благостная и спокойная — никаких ужасов, о которых писали в «Газетт» про лондонские лечебницы для душевнобольных. Впрочем, теперь Мэтью видел, что некоторые открытые окна каменного здания забраны решетками, а за ними белеют лица пациентов — они цеплялись руками за прутья решеток, однако разглядывали гостей спокойно и безмолвно. Грейтхаус спешился и привязал коня. Когда Мэтью последовал его примеру, дверь каменного дома отворилась, и оттуда вышел человек в сером сюртуке. Он обернулся, что-то сделал с дверью — запер ее на засов, догадался Мэтью, — и вдруг испуганно вздрогнул, увидев во дворе гостей. Потом он поднял руку в знак приветствия и стремительно зашагал к ним. — Здравствуйте! — воскликнул Грейтхаус. — Вы доктор Рамсенделл? Человек подошел прямо к ним. На расстоянии вытянутой руки от Мэтью он резко остановился, криво усмехнулся и сдавленно произнес: — Я Джейкоб. Вы приехали забрать меня домой? Мэтью показалось, что человек этот молод, лет на пять-шесть его старше, однако невзгоды и печали избороздили его лицо глубокими морщинами. Правый висок его был вдавлен внутрь. От правой щеки по впадине, на которой даже волосы не росли, тянулся старый шрам. Блестящие, будто остекленевшие глаза смотрели безумно, и было что-то неприятное и одновременно жалостное в застывшей на его губах улыбке.