В кармане его сюртука, когда он сидел в церкви и слушал преподобного Уэйда, в самом деле лежал конверт, запечатанный, впрочем, не красным сургучом, но белым воском обыкновенной свечи. Надпись на конверте гласила: «Многоуважаемой мадам Деверик от Мэтью Корбетта». Внутри лежал листок с тремя вопросами, которые он постарался записать настолько разборчиво, насколько позволяло натруженное фехтованием плечо: Не могли бы вы припомнить и пересказать во всех подробностях, каковые сохранились в вашей памяти, последний необычный разговор с покойным супругом, касающийся деловых вопросов? Совершал ли мистер Деверик в последнее время командировки или иные путешествия? Позвольте также поинтересоваться, куда он ездил и с кем встречался? Рискуя навлечь на себя ваш гнев и немилость, осмелюсь все же спросить: почему вы выразили такое явное недовольство, когда я упомянул имена доктора Джулиуса Годвина и мистера Эбена Осли в связи с кончиной вашего супруга? Сердечно благодарю вас за уделенное мне время и оказанное содействие. Верю, что вы понимаете, как важно сохранить данные сведения в тайне, если только их не потребует предоставить суд. С глубочайшим уважением, МЭТЬЮ КОРБЕТТ Хотя похороны Деверика состоялись только вчера, миссис Деверик и Роберт явились сегодня в церковь и заняли привычное место в правой части зала, среди остальных жителей Голден-Хилла. По тому, как вдова решительно выпятила подбородок и косилась на соседей, было видно, что она носит траурное платье с изрядной долей гордости, всем своим видом демонстрируя силу духа и цивилизованность, которые ни при каких обстоятельствах не позволили бы ей упасть в обморок вчера на похоронах или всплакнуть сегодня в церкви. Ее шляпка с двумя перьями, черным и синим, была элегантна и наверняка стоила немалых денег, однако могла показаться кому-то чересчур кокетливой для траурного платья. Рядом с матерью Роберт — в сером сюртуке, с мертвенно-бледным лицом и взглядом, полным душевной боли, — казался практически невидимкой. Мэтью намеревался по окончании службы вручить письмо лично в руки вдове, а не передавать его через Джоплина Полларда. Во-первых, ему не хотелось ждать понедельника, чтобы начать расследование, а во-вторых, его коробило при мысли, что Поллард прочтет вопросы первым и наверняка подвергнет их цензуре. Так что к черту распоряжения, решил Мэтью, надо делать все по-своему. Вот бы еще задать вдове несколько вопросов личного характера — например, как они с Девериком познакомились и как жили в Лондоне, — просто для справки, чтобы иметь какое-то представление о прошлом убитого. Но ясно было, что это напрасная трата чернил: на подобные вопросы вдова уж точно отвечать не станет. К тому же, чтобы написать даже такое коротенькое письмо, Мэтью пришлось втереть в плечо остатки целебного масла тысячелистника. Причем болело не только плечо, но и предплечье, ноги, грудь, ребра, шея… Не говоря уже об оцарапанном ухе (запекшуюся кровь с него Мэтью смыл дегтярным мылом). «Лунный лучик» — так его обозвал Грейтхаус на первом занятии. «Ты гниешь изнутри…» Мэтью осознал, что может негодовать и обижаться сколько влезет, но учитель явно устроил этот спектакль нарочно, чтобы задеть его за живое. И ведь он прав. Секретарская работа и любовь к книгам и шахматам превратили его в размазню. Конечно, шахматы и книги он не бросит — ведь они закаляют ум, а именно острый ум необходим для успешной работы в бюро «Герральд», — но боль в мышцах и суставах недвусмысленно намекала, что его тело нуждалось в реконструкции. Раздобыть бы шпагу и тренироваться дома. Да-да, во что бы то ни стало раздобыть шпагу… — …Сколь тягостное бремя лежит на наших сердцах, — продолжал вещать преподобный Уэйд, крепко сцепив ладони перед собой. — Как нелегко нашим душам живется под этим грузом вины! Мы поддались печали мирской, дети мои, и печаль эта приводит к смерти всего удивительного и прекрасного, что хотел открыть нам Христос. Вспомним слова Павла, ту самую седьмую главу. Он призывает нас очистить себя от скверны плоти и духа, отринуть… Преподобный умолк. Мэтью подумал, что он просто переводит дух или хочет выделить тем самым определенную фразу, но вот минуло три секунды… и пять, и десять, а священник все молчал. Дамы, обмахивающиеся веерами, моментально замерли. Судья Пауэрс едва заметно подался вперед, как бы призывая Уэйда продолжать. Преподобный несколько мгновений молча смотрел в пустоту, затем опомнился, поморгал и произнес (лицо его приобрело влажный блеск): — …Отринуть обязанности. — Тотчас рот его дернулся, словно в попытке вернуть случайно оброненное слово. — Простите, я не то хотел сказать. Отринуть самоугрызение, навязчивые мысли о своих слабостях и пороках, суровые приговоры, которые мы выносим сами себе и которые мешают нам найти… И вновь преподобный Уэйд замешкался. На сей раз взгляд его заметался между лицами прихожан, рот открылся, но ни звука не слетело с губ. Мэтью увидел, как вздулись жилы на шее Уэйда, а кулаки сжались так сильно, что костяшки побелели и вот-вот треснули бы. Он вознес глаза к потолку, словно надеясь за порхающими голубями увидеть Божий лик, однако этого обращения к Господу, по-видимому, оказалось недостаточно, ибо дар речи к священнику не вернулся. Джон Файв встал, но двое церковных старейшин его опередили: они бежали к кафедре, а преподобный смотрел на них широко распахнутыми глазами и как будто не вполне понимал, что происходит. Мэтью испугался, что Уэйд лишится чувств прежде, чем подоспеет помощь. — Все хорошо. — То была даже не речь, а скорее резкий вдох. Преподобный поднял руку, дабы успокоить паству, однако и Мэтью, и все остальные заметили, как сильно она трясется. — Простите, простите, я не могу закончить. Миг был поистине ужасный: некогда красноречивый и сильный духом священник превратился на глазах публики в дрожащего, извиняющегося старика. Даже Мэтью был потрясен, хотя он уже видел Уэйда в минуту слабости. Впрочем, события быстро приняли неожиданный оборот: извинения священника заглушил внезапный колокольный звон. Он доносился снаружи, издали, — пронзительный и тонкий крик его легко проникал сквозь ставни. Мэтью и остальные присутствующие мгновенно поняли, что происходит. Звук этот нечасто можно было услышать в Нью-Йорке: начальник порта бил в колокол Большого Дока лишь в случае крайней необходимости, чтобы поднять тревогу и созвать народ. Несколько мужчин надели треуголки и устремились к выходу. За ними последовали другие, и даже женщины бросились на улицу посмотреть, по какому случаю трезвон. С заметным облегчением, едва ли не на грани слез, преподобный Уэйд отвернулся от кафедры и, точно лунатик, побрел к двери, ведущей в его покои. Его сопровождали старейшины и Джон Файв, поспешивший вместе с Констанцией на помощь священнику. В следующий миг паства пришла в смятение и как будто раскололась на две части — тех, кто хотел помочь преподобному, и тех, кто считал своим долгом бежать в гавань. Колокол все звонил, и голуби заметались под сводами церкви как оглашенные, подражая, видимо, людской толкотне внизу. Супруги Стокли встали и направились к выходу. Мэтью увидел, как судья Пауэрс бросился на помощь священнику, но тот уже почти добрался до двери, и к тому же его вели под руки уже человек пять, если не больше. Мимо в разные стороны сновали знакомые, все с мрачными и решительными лицами. Уэйд и его свита скрылись за дверью. Тут Мэтью подумал воспользоваться случаем и найти Эстер Деверик, но та уже покинула свое место. Черная шляпка о двух перьях мелькала где-то среди хорошо одетых обитателей Голден-Хилла, продвигавшихся к выходу на Бродвей. Мэтью тоже решил выйти на улицу. Впрочем, когда ему наконец удалось протолкнуться наружу, Бродвей превратился в мешанину повозок, лошадей и людей, направляющихся в гавань. Воскресенье, может, и предназначено исключительно для церковных служб, размышлений о Боге и отдыха, но то в других городах, а Нью-Йорк редко позволял себе передышку: скотные дворы, конторы и прочие заведения работали почти как обычно, в соответствии с убеждениями и набожностью своих хозяев. Слуги помогали обитателям Голден-Хилла рассаживаться по экипажам, выстроившимся у входа в церковь. Мэтью приметил в толпе шляпку вдовы Деверик, потом разглядел ее лицо и стал спешно пробираться к экипажу, пока кучер не успел щелкнуть кнутом. — Простите! Прошу прощения! — крикнул Мэтью вдове, сидевшей напротив сына в обитом светлым бархатом салоне. Та обратила на него совершенно безразличный взгляд — как будто никогда прежде его не видела. Мэтью достал из кармана письмо и протянул его миссис Деверик: — Пара вопросов, мадам. Будьте так любезны… — Я разве неясно выразилась? — Вдова склонила голову набок. Во взгляде ее прищуренных глаз не было ни намека на какое-либо чувство, разве что теплился крошечный уголек раздражения. — Мои указания были туманны, размыты или же невнятны? Я ведь сказала вам, чтобы все вопросы вы задавали моему адвокату. Всего доброго. — Да, мадам, помню, но я хотел… — Всего доброго! — повторила миссис Деверик и тут же скомандовала кучеру: — Домой, Малькольм. Кнут щелкнул, лошади тронулись, а Мэтью остался стоять на улице с конвертом в руке и ощущением, что голуби церкви Троицы только что шлепнули ему на голову свои соображения касательно происходящего. Глава 23 Колокол все не стихал. Он висел на вершине смотровой башни в гавани, где дозорные, сменяя друг друга, следили в подзорную трубу за сигнальными флажками на соседней башне Устричного острова. Главное назначение колокола состояло в том, чтобы либо созвать вооруженных жителей на защиту гавани от неприятельского удара, либо привлечь добровольцев на спасательные лодки. Мэтью убрал письмо обратно в сюртук и направился к докам. Через минуту он нагнал супругов Стокли, а вскоре едва не врезался в тушу главного прокурора Байнса — тот шел вместе с толпой, но на секунду остановился, чтобы окликнуть другого чиновника. Верные духу Нью-Йорка, портовые скрипачи и аккордеонисты уже вовсю наяривали на своих инструментах, выставив оловянные кружки для подаяний. Две девицы, нарядившись цыганками, плясали под музыку и тоже трясли кружками; разносчики торговали с лотков мясными пирогами, дешевыми зонтиками и подзорными трубами, а предприимчивый пекарь мистер Браун приехал на телеге, с которой продавал детям сахарное печенье. Собаки гоняли кошек, а кошки — портовых крыс, сновавших под ногами у всех этих людей. А за бухтами тросов, за смоляными бочками и деревянными ящиками с разнообразными грузами, прибывающими и отбывающими, за крепкими торговыми судами с высокими мачтами, что стояли в гавани и со стоном покачивались на волнах, будто спящие моряки, которым снилось море, — за всем этим было видно, как в гавань, огибая Устричный остров, входит некое судно. Выкрутив шею, чтобы получше его рассмотреть, Мэтью сразу понял, что корабль побывал в переделке, как сказали бы морские волки. Судно, потерявшее грот-мачту и половину самого грота, пьяно шаталось на воде, ловя ветер фоком и кливерами. Два гребных баркаса — по восемь спасателей на каждом — уже спешили на подмогу, ибо даже в гавани, на таком смешном расстоянии от берега, изрядно потрепанный корабль мог окончательно потерять управление и разбиться о скалы, окружавшие Устричный остров. Как только спасательные команды гребцов были набраны и лодки вышли в море, колокол на башне стих. Теперь гавань оглашали только звуки скрипок и аккордеонов, вопли разносчиков да облегченные восклицания горожан, убедившихся, что это не пираты задумали разорить город и не ощетинившийся пушками голландский флот идет отвоевывать колонию. Вдруг Мэтью кто-то толкнул. Обернувшись, он с удивлением обнаружил рядом Мармадьюка Григсби — в крайне растрепанном и взбудораженном состоянии. Судя по всему, колокольный звон застал печатника за работой, и тот помчался в гавань в чем был, так как на шее у него болтался заляпанный типографской краской фартук, очки были забрызганы той же краской, и на мясистом подбородке темнело большое черное пятно. Лохматые белые брови без конца двигались — каждая в своем таинственном ритме. — Кто-нибудь уже сказал, что это за корабль? — с заметным волнением в голосе спросил Григсби. — Нет. — Господи, пусть это будет «Сара Эмбри»! Боже мой, пусть это будет она! До Мэтью дошло, что на вышеозначенном корабле должна прибыть в Нью-Йорк внучка печатника, но с такого расстояния было не разглядеть, что за покалеченное судно входит в порт на трех парусах да страстных молитвах. Григсби достал из фартука какую-то грязную тряпку, тщательно ее осмотрел и, найдя участок почище, протер им очки. Мэтью заметил, что на гномьем лбу и ушах печатника блестит пот, — впрочем, и день выдался жаркий. — Давайте угощу вас кружечкой сидра, — предложил Мэтью, показывая на разносчика, торговавшего сидром; тот разливал напиток из небольшого бочонка, таская его за собой на ручной тележке. — А… да, спасибо, Мэтью. У меня, наверное, очень жалкий вид? Осушив две кружки с прохладным сидром, Мэтью и Григсби стали смотреть, как с баркасов бросают тросы на злополучный корабль, чтобы отбуксировать его к берегу. Когда волнение, вызванное колокольным звоном, улеглось и полуденное солнце начало припекать не на шутку, зеваки стали понемногу расходиться. Скрипачи ушли, аккордеонисты попрятали инструменты в чехлы, танцовщицы-цыганки упорхнули — и наверняка не без добычи (Мэтью осмотрительно придерживал рукой карман с часами и кошельком). Наконец и разносчики прекратили вопить, убрали товары и разошлись по домам. Человек двадцать остались в порту понаблюдать, как будет разворачиваться морская драма. — Если это не «Сара Эмбри», — сказал Григсби после долгого молчания, — значит Берил пропала. — Корабли часто задерживаются, — мягко напомнил ему Мэтью, — вы сами говорили. — Да, говорил… Но мне также известно, что́ буря способна сделать с кораблем. Говорю тебе, Мэтью, Берил уже нет в живых, если только это не «Эмбри». — Он потер ладонью лоб промеж толстых бровей, словно пытаясь их угомонить. — Расскажу одну любопытную вещь про Берил. Я прежде особо не придавал этому значения, но теперь у меня прямо глаза открылись… Чую, быть беде. — Он перестал массировать брови и опустил руку. — Берил долгое время считала, что приносит несчастье себе и всем вокруг, даже тем, кому не желает зла. Первый ее кавалер упал с лошади, сломал копчик и целых два месяца пролежал в больнице. Теперь его называют Раскорякой Беном. — Должно быть, лошадь норовистая попалась, сбросила наездника, — сказал Мэтью. — Никто его не сбрасывал. Он был в стойле, примерял на лошадь новое седло. Каким-то загадочным образом ремни расстегнулись, и паренек хлопнулся наземь — аккурат на пятую точку. Причем произошло это на глазах у Берил. Она услышала, как хрустнула кость. Парень с тех пор не отвечает на ее письма. Стыдно ему, должно быть, очень уж он перед ней красовался, удалым наездником себя выставлял. — Да ладно вам, не такая уж это и трагедия. Всякое в жизни бывает. — Ага, вот и я то же самое написал Берил. Вскоре после этого она познакомилась с молодым человеком, который весь пошел пятнами, раздулся и покраснел, как помидор, когда Берил отправилась с ним на званый ужин к хозяину его бухгалтерской конторы. Когда он своим видом довел до слез хозяйских детей, его будущее в конторе сразу перестало казаться лучезарным. — Да это просто совпадение, — отмахнулся Мэтью, наблюдая за приближающимся кораблем. — Стечение обстоятельств. — Ага, я тоже так говорил. И тогда, и потом… всему можно найти разумное объяснение, считал я. — Всему?.. — У Мэтью слегка пересохло в горле. — Пожар в Мэрилебоне, например. Я говорил ей, что не стоит брать козла в школу, но кто мог знать, что случится такое несчастье? А когда рядом с ее домом разбилась карета, Берил тоже была ни при чем, ураганы ведь часто валят деревья. Но тут было странное совпадение по времени: Берил как раз провела обрезку. — Понимаю, — сказал Мэтью, хотя в действительности ничего не понимал. Спасатели на баркасах работали споро: разбитое судно уже вошло в порт. Какое же это было жалкое зрелище! Нос под носовой фигурой был в пробоинах и заплатах, от грот-мачты остался только жуткий обломок, по бокам висели порванные и спутанные снасти — словом, не корабль, а воплощение невезучести и непригодности к дальнейшей службе. Баркасы подходили все ближе и ближе к берегу, и буксируемое ими судно тоже увеличивалось в размерах. Кто-то из портовых работников сложил руки рупором и прокричал: «Эй! Что за корабль?» С одного из баркасов последовал ответ: — «Сара Эмбри»! — О Боже! Хвала Иисусу! — Григсби схватился за Мэтью, чтобы удержаться на ногах, но колени у него все равно подогнулись. Весил он немало и едва не повалил с ног своего помощника. — Господи, она не утонула! Не утонула! — Слезы брызнули у него из глаз. Мэтью из вежливости обратил взор на баркасы и стал смотреть, как работают из последних сил гребцы, затягивая «Эмбри» в док, а причальная команда готовится принять швартовные концы и накрепко привязать судно к пирсу. Миновало еще минут пятнадцать, прежде чем корабль пришвартовали, а его якорь со звоном ушел в мутную воду дока. На палубе уже толпились пассажиры с отчаявшимися лицами. Когда между кораблем и причалом легли сходни, на них тут же выскочил человек с длинной бородой, в синих бриджах и грязной, некогда белой рубахе. Он кое-как проковылял по сходням и рухнул, рыдая, на причал. Следом потянулась страшная процессия: немытые, ошарашенные люди в самых разных одеждах, от простых до роскошных, но в равной степени покрытых серо-зеленым налетом плесени. Пассажиры шли как на ходулях, странно переставляя ноги, и несли в руках свои вещи — саквояжи и узелки. Лица их под слоем грязи казались совершенно одинаковыми, только у мужчин были грязные бороды, женщины превратились в замарашек с всклокоченными волосами, а дети — в чумазых беспризорников, напоминающих лесные поганки. — Господи, каково же им пришлось! Вот так вояж! — Григсби, даром что любящий и обеспокоенный дедушка, ни на миг не переставал быть прагматичным газетчиком в вечном поиске материала. Даже не имея под рукой пера и бумаги, он уже начал работать над будущей статьей. — Где капитан? — спросил он двух ничего не соображающих пассажиров; за время странствия те, похоже, совершенно утратили способность к пониманию английской речи и просто прошли мимо. — Мне нужен капитан, — обратился печатник к седобородому человеку с запавшими глазами и в замшелом сюртуке, который был ему по размеру фунтов двадцать тому назад. — Где он? Человек ткнул дрожащим пальцем в рыдающего на причале старика и поковылял дальше. С его ноги слетела туфля с пряжкой, но он на нее даже не посмотрел. Тем временем капитан, на мгновение уняв слезы, лобызал доски — да так крепко, что на губах его, несомненно, остались занозы.