Мэтью вскрикнул и резко отшатнулся от края ямы. Глаза у него были размером с тарелки из мастерской Стокли. То ли знойный воздух так покачнулся, то ли из могилы поднимались трупные миазмы, но на долю секунды его посетило странное наважденье: покойника будто сотрясла мелкая дрожь. — Что такое? — Грейтхаус моментально вскочил на ноги. — Что с тобой? — Он пошевелился, — прошептал Мэтью. — Пошевелился? — Грейтхаус на всякий случай обернулся, однако труп лежал неподвижно, как и положено трупу. — Ты спятил?! Он мертвее короля Якова! Они уставились на труп и тут уж оба ясно увидели, как тело задрожало, будто пробуждаясь от смертного сна. Несмотря на охватившее Мэтью оцепенение, он подметил, что дрожь эта скорее напоминает вибрацию, нежели движение мышц и сухожилий, которые в данном случае давно превратились в студень. Грейтхаус шагнул к могиле. Мэтью остался на месте, однако различил ужасающий не то шорох, не то хруст, от которого волосы вздыбились на затылке. Наконец Грейтхаус сообразил, в чем дело, и быстро схватился за лопату, но в этот самый миг из продавленного носа и разинутого рта покойника хлынуло разъяренное полчище светло-рыжих тараканов. Они метались по безглазому лицу и вытекали из ран на груди, словно янтарные капли крови. Видно, насекомых побеспокоило сотрясение тела, когда распарывали простыню, а может, неприятный солнечный жар погнал их прочь из стылого банкетного зала… Теперь Мэтью понял, откуда взялись дырочки в саване. Грейтхаус начал спешно закидывать яму землей — будто в могиле ему померещились рога выбирающегося из преисподней черта. С трупом теперь можно было не церемониться, ведь душа давно покинула эту погребенную под землей оболочку и отлетела в лучший мир. Мэтью поспешил помочь Грейтхаусу, и вместе они сперва закидали землей лицо — маску из кишащих тараканов, — а затем и тело. Когда над могилой вновь вырос холмик, Грейтхаус отбросил в сторону лопату и молча ушел вниз, к реке. Там он встал на колени у кромки воды и начал умываться, а Мэтью тем временем сел на валун и подставил жаркому солнцу покрывшееся холодным потом лицо. Когда Грейтхаус вернулся, Мэтью подумал, что тот разом постарел лет на пять: он с трудом волочил ноги, под глазами лежали тени, лицо одрябло. Встав между Мэтью и могилой, он украдкой покосился на холмик — не выползает ли кто оттуда? — едва заметно поежился и присел на камень в нескольких футах от Мэтью. — Ты молодец, — сказал он. — Да и вы не оплошали. — Я ведь хотел ему карманы обыскать. — Да?.. — Нет. Не очень-то хотел. Да и убийцы его обчистили как пить дать — еще до того, как связали. — Лиллехорн или Зед тоже наверняка проверили одежду, — сказал Мэтью. — Ну, насколько это было возможно. — Наверняка, — кивнул Грейтхаус. Он посмотрел на ворон: те покинули ветви дерева и опять кружили над берегом. Время от времени они пронзительно каркали, словно грабители, которых ограбили. Мэтью тоже принялся наблюдать за их полетом. Небо теперь казалось скорее белым, нежели светло-голубым, и река приобрела свинцовый оттенок. Зной становился тяжелым и удушливым. На другом берегу реки гулял и гнул деревья сильный ветер, но там, где сидели путники, не было ни дуновения: воздух висел неподвижной пеленой и все еще пах смертью. Грейтхаус сказал: — Я видел уже два таких трупа. Оба в Англии. Разумеется, я не уверен, что все именно так и было… Гадать можно сколько угодно: парня могли убить разбойники с большой дороги или разъяренные завсегдатаи трактира, которых он обжулил в карты… Только все эти истории не объяснят, зачем его связали. — Он потер костяшки пальцев и уставился на реку. — Словом, думается мне… мы с миссис Герральд можем знать, чьих это рук дело. — Вы знаете, кто убийца?! — Вероятно, мне известен… как бы лучше выразиться? — идейный вдохновитель. Тот, кто придумал и создал эту методу. Он может не присутствовать здесь физически, но в наших краях явно орудуют его последователи. — Если вы знаете, кто это, нужно сообщить главному констеблю! — В том-то и вся загвоздка. Я ничего не знаю наверняка. И даже если я пойду к Лиллехорну, едва ли он сможет что-то сделать. — Грейтхаус обратил взгляд на Мэтью. — Профессор Фелл… когда-нибудь слышали об этом человеке? — Нет. А должен был? Грейтхаус помотал головой: — Вряд ли, разве что Натаниел… судья Пауэрс мог упоминать при тебе этого субъекта. Мэтью в растерянности нахмурил лоб: — При чем тут судья Пауэрс? — Натаниел оказался в Нью-Йорке по милости профессора Фелла, — последовал ответ. — Он решил вывезти семью из Англии — ради их же безопасности. В Лондоне у него была своя практика, множество клиентов, однако все это пришлось бросить, поскольку он прогневил профессора Фелла: посадил за решетку его приспешника. Тот, кто перешел дорогу профессору Феллу, не жилец на этом свете. Только за океаном… А впрочем, и тут… — Значит, профессор Фелл — преступник? — Преступник! — тихо повторил Грейтхаус с горькой усмешкой, которая быстро исчезла с его лица. — А Лондон — это россыпь убогих хижин. Темза — ручеек. Королева Анна — старушка в красивом резном креслице. Да, профессор Фелл — преступник. Никто не знает его имени и возраста. Никто не знает даже, мужчина «он» или женщина и действительно ли «он» преподает в каком-то учебном заведении или университете. Никто никогда его не видел и не может описать его внешность, но поверь мне на слово: когда сегодня ты смотрел на труп этого юноши, ты видел плод его ума. Грейтхаус умолк, и Мэтью тоже молчал — ждал продолжения. — Существует подпольный преступный мир, который тебе и не снился. Даже «Газетт» не под силу его обрисовать. — Взор Грейтхауса потемнел; он был устремлен в пустоту, но, казалось, видел нечто такое, что вызывало страх и омерзение даже в его отважном сердце. — Он есть в Англии и во всей Европе со времен… бог знает с каких времен. Нам известны имена лишь самых отпетых его представителей. Господин Джеки Блю. Братья Тэкер. Огастес Понс. Мадам Чилейни. Эти люди промышляют подлогом, фальшивомонетничеством, кражей государственных и личных бумаг, шантажом, похищениями, поджогами, заказными убийствами — словом, заколачивают деньги всеми правдами и неправдами. На протяжении многих лет они сражались за территории — отвоевывали себе места за столом поближе к жареному поросенку. Эти криминальные междоусобицы были жестоки, кровавы и ровным счетом ничего им не давали. Однако в последнее время все стало меняться. Лет пятнадцать назад появился профессор Фелл; откуда — мы не знаем. Коварством, умом и немалой кровью он сумел объединить враждующих уголовников в эдакий криминальный парламент. Мэтью по-прежнему молчал. Он весь превратился в слух. — Как именно Феллу удалось стать их главарем — неизвестно. У нас есть информанты, но поступающие от них сведения ненадежны. Птички то и дело исчезают из клеток — совершенно, казалось бы, надежных и хорошо запертых. Первого запихнули в сундук и бросили в трюм корабля, направлявшегося в Абердин. Вторую мы нашли в мешке с камнями на дне реки Черуэлл — точнее, какой-то незадачливый купальщик нашел, спустя месяц после ее бесследного исчезновения. Ты уже знаешь, как выглядели трупы… — Множественные ножевые ранения, — сообразил Мэтью, — нанесенные клинками разных форм и размеров. — Мужчине досталось двадцать шесть ударов, женщине — двадцать два. Обоим проломили череп. И связали за спиной руки. Убийцы хотели, чтобы жертв рано или поздно нашли: таким образом они демонстрировали свою силу. У нас есть теория… Грейтхаус умолк, не решаясь продолжать, и Мэтью сказал: — Хотелось бы ее услышать. — Теорию предложила миссис Герральд. Она обратила внимание, что жертв кололи спереди и сзади, но всегда выше пояса. Она думает, что Фелл придумал такое наказание для обидчиков и ослушников: прогонять их через строй палачей, каждый из которых наносит жертве удар. Возможно, перед началом действа происходит нечто вроде суда. Человека, обвиненного в нарушении кодекса чести или молчания, прогоняют через строй, а перед самой смертью проламывают ему череп. Весьма действенный способ заручиться верностью всех членов группировки, как считаешь? Мэтью ничего не сказал. — А может, никакого строя нет, — продолжал Грейтхаус. — Нарушителя просто загоняют в комнату, и все набрасываются на него, как дикие псы. Но зачем тогда путы на руках? Видимо, предполагается, что жертва должна из последних сил бежать — или ковылять, — сознавая, что спасения нет и что смерть будет медленной и мучительной, сколько бы раз ни пришлось пройти по дьявольскому коридору. — Лицо Грейтхауса исказила гримаса отвращения: он словно воочию увидел освещенное факелами подземелье, где отблески пламени играют на острых клинках и одна-единственная тень мечется, моля о пощаде, среди множества других теней. — Разумеется, должны быть и другие жертвы, просто их тела пока не найдены или уничтожены. А может, Фелл еще только приступил к исполнению своей задумки — созданию криминальной империи, которая охватит все континенты. Акулы помельче — тоже, впрочем, по-своему смертоносные — собрались под началом большой акулы и вот приплыли сюда, в эту реку, чтобы скормить рыбам этого юношу… за что? За ослушание? За отказ кланяться и лизать им сапоги? Не знаю… Возможно, его убили за какой-нибудь пустяк — просто в назиданье остальным, для острастки. Грейтхаус отер рот тыльной стороной кисти и ссутулился. Какое-то время он молчал; вороны в небе каркали все тише. Наконец он сказал: «Ладно, идем отсюда» — и с этими словами молча зашагал прочь. На обратном пути через сад Мэтью, несший грязные лопаты, спросил: — Вы ведь не знаете этого наверняка? Ну, что Фелл перебрался через океан. Сами же сказали: того парня могли убить и разбойники. — Верно, сказал. И я действительно не могу утверждать, что все так и было. Я лишь делюсь с тобой своими соображениями: все это очень похоже на дело рук профессора Фелла, на его месть, и, даже если он сам пока сюда не добрался, кто-то уже вовсю практикует его… методы, так сказать. На краю сада Грейтхаус остановился и поймал Мэтью за рукав: — Никому пока ни слова о профессоре Фелле, хорошо? Это должно остаться между нами. — Хорошо. — Мы знали, что рано или поздно Фелл или его приспешники доберутся до колоний. Отчасти поэтому миссис Герральд и решила обосноваться в Нью-Йорке. Я должен был быть готов к стремительному развитию событий, но разве к такому подготовишься… Выражение лица у Грейтхауса вновь переменилось. Всего несколько минут назад, когда они сидели у могилы, он казался совершенно подавленным и бледным как простыня, однако теперь кровь понемногу начала приливать к его лицу, а в глазах загорелся прежний ретивый огонек. Мэтью невольно порадовался этому возвращению. — В понедельник я поеду в город и запрошу в ратуше карту здешних владений, — заявил Грейтхаус. — Узнаю, кому принадлежат земли к северу от фермы ван Хюллига. Да, тело действительно могло принести с другого берега реки, но надо с чего-то начать. Они воспользовались предложением Ормонда и как следует смыли с рук и лица трупный смрад. Впрочем, мыло им нужно было главным образом для того, чтобы как следует забить носы терпким дегтярным ароматом. Грейтхаус поблагодарил фермера за помощь и дал ему несколько мелких монет. Перед тем как сесть на коня, он достал из седельной сумки коричневую бутылочку бренди, откупорил ее и сперва протянул Мэтью — в любой другой день от глотка этой ядреной жидкости у того вспыхнуло бы все нутро, но сегодня он ощутил лишь слабое тепло. Грейтхаус основательно приложился к бутылке — тоже с целью выкурить пару-тройку демонов, по-видимому, — и затем прыгнул в седло. Обратный путь до имения миссис Герральд прошел в тишине. Мэтью, как ни странно, почуял в собственных руках и коленях необычайную уверенность, и хотя Брыкун время от времени возмущенно ржал, ему тоже явно пришлась по душе крепкая рука наездника. Мэтью решил, что все самое страшное на сегодня с ним уже случилось. Даже если Брыкун надумает взбрыкнуть — плевать. Пора этой кляче уяснить, кто тут хозяин. Мэтью заметил одну странность в поведении Грейтхауса, однако решил оставить это наблюдение при себе. Учитель то и дело оборачивался и бросал за спину мимолетный настороженный взгляд — словно хотел убедиться, что в этом солнечном пекле и клубах дорожной пыли их не преследует гнусная тварь, подобная гидре, ощетинившейся сотнями голов, рук и ножей. Он явно недоговаривает, думал Мэтью, подмечая, как Грейтхаус косится на дорогу. Это еще не вся история. Есть тут какая-то зловещая — возможно, глубоко личная — тайна, которую Грейтхаус решил держать при себе и скрепил путами не менее прочными, чем веревка убийцы. Но время этой тайны пока не пришло. Глава 22 — Умение прощать может быть как нашей величайшей силой, так и величайшей слабостью. Все мы милостью Христовой понимаем, что сие есть — простить врага. Посмотреть в глаза тому, кто нас обманул или оскорбил — публично ли, с глазу на глаз ли, — и протянуть несчастному руку сострадания и прощения. Подчас для такового поступка требуется приложить усилия поистине нечеловеческие! Однако же мы его совершаем — те из нас, кто ходит путями Божьими и живет по Божьим заветам. Забыв о несправедливостях, коим нас подвергли, мы пускаемся дальше по своему жизненному пути. А теперь задумайтесь: кого простить бывает сложнее всего? Самих себя. Поглядеть в зеркало и простить себе все прегрешения и проступки, что мы совершили за долгие лета нашей жизни. Разве может человек по-настоящему простить другого человека, когда он не в силах примириться с грехами собственной души? С теми грехами и муками, что он сам на себя навлек? Как можно подойти с открытой и чистой душой к тому, кто нуждается в избавлении, когда в нашей душе не зажили еще раны, нанесенные собственною рукою? Так вещал воскресным утром преподобный Уильям Уэйд со своей кафедры в церкви Троицы. Обычно послушать его проповеди собирался полный зал, ибо Уэйд знал толк в проникновенных речах и к тому же обладал поистине редким даром — жалеть свою паству. Он редко говорил дольше двух часов, за что его очень любили старики, которым приходилось всю проповедь держать возле уха слуховые рожки. Мэтью сидел в четвертом ряду, рядом с Хайрамом и Пейшенс Стокли. Сразу за ним устроились судья Пауэрс с женой и дочерью, а впереди — Тобиас Вайнкуп с семьей. Ставни на всех окнах были плотно закрыты — дабы не пускать внутрь солнце и, по словам старшего поколения, сосредоточить внимание прихожан на преподобном Уэйде, а не на погоде и прочих внешних раздражителях (таких, например, как загон для скота прямо под окнами). Внутри горели свечи, пахло опилками и сосновой смолой, потому что в церкви постоянно шло какое-нибудь строительство. Под потолком порхали с балки на балку голуби: гроза, случившаяся в начале мая, частично повредила крышу, и птицы успели свить под ней гнездо. Мэтью слышал, что преподобный Уэйд частенько выставлял им тарелку с семечками и хлебными крошками, хотя церковные старейшины негодовали по поводу голубиного помета на скамьях и даже грозились нанять индейца — чтобы тот перестрелял голубей из лука. Впрочем, пока натянутая тетива ни разу не звенела в стенах церкви Троицы. — Прошу вас отметить, — сказал преподобный, окинув взглядом свою паству, — что я вовсе не считаю самопрощение чудодейственным средством от всех грехов ума, духа и плоти. Я не думаю, будто оно обладает волшебной силой исправлять все, что было сделано. О, нет! Я говорю о самопрощении в том смысле, в каком говорил о нем апостол Павел во Втором послании к Коринфянам — глава седьмая, стихи девятый, десятый и одиннадцатый. Я говорю о самопрощении как способе отринуть печаль мирскую, которая производит смерть. Дети Господа Нашего, мы знаем боль и страдание, ибо такова участь Адама. Да, врата рая для нас закрыты, и все мы возвратимся в прах — сие неизбежно, как неизбежна смена времен года. Однако зачем омрачать драгоценные мгновения жизни грехами сердца, которые мы не можем себе простить? Мэтью внимательно слушал проповедь, но при этом не спускал глаз с Джона Файва и Констанции Уэйд, сидевших в первом ряду — на подобающем случаю расстоянии друг от друга, разумеется. Джон был в коричневом сюртуке, а Констанция — в темно-сером платье. Оба внимали речам священника с образцовой одухотворенностью; по их виду совершенно нельзя было догадаться, что они подозревают этого самого священника в безумии. По виду Мэтью тоже нельзя было сказать, что это воскресенье для него чем-то отличается от других воскресений, когда он посещал церковь. Никакой подозрительности не было в его взгляде, обращенном на преподобного Уэйда; он старался смотреть отстраненно — как Небо порою глядит на дела простых смертных, — а сам гадал, какую безысходную печаль скрывает сие величественное лицо. Минувшей ночью, как стало известно Мэтью от мировых судей Пауэрса и Доуса, в городе опять учинили балаган. Еще пятнадцать мужчин и три женщины были брошены в тюрьму за нарушение указа — для чего потребовалось освободить часть тех, кого посадили туда предыдущим вечером. Игра в кости дома у Сэмюэля Бейтера на Уолл-стрит завершилась пьяной дракой с участием шести мужчин, одному из которых едва не откусили нос. Около восьми тридцати вечера на углу Бродвея и Бивер-стрит Диппен Нэк ткнул дубинкой промеж лопаток высокой, крепко сбитой проститутке, объявил, что та арестована, и вдруг обнаружил, что смотрит в густо подведенные синим глаза лорда Корнбери, который — по словам самого Корнбери, пересказанным Нэком и судьей Доусом, — совершал «вечерний моцион». В общем, в Нью-Йорке опять выдалась ночка, достойная занесения в городские хроники. Однако указ все же возымел какое-то действие (помимо того, что учинил на улицах хаос и безудержное веселье): на городском кладбище вновь не появилось ни единого нового надгробия, обязанного трудам Масочника. Мэтью приснился тревожный сон. Он засыпал с замиранием сердца, гадая, какие фантазии породит его мозг после эксгумации трупа на ферме Ормонда, — и волновался отнюдь не зря. Во сне он сидел за столиком в прокуренном зале — действие разворачивалось в трактире, судя по всему, — и играл в карты с некой загадочной темной фигурой. Рука в черной перчатке сдала ему пять карт. Что это была за игра и сколько денег стояло на кону, Мэтью не знал, но ему было известно, что ставки высоки. Вокруг не было ни голосов, ни скрипок, ни привычного гомона — стояла абсолютная тишина. Вдруг черная рука положила на стол не карту, а окровавленный нож. Мэтью знал, что должен ответить картой, но вместо нее поставил фонарь с разбитым стеклом и догорающим в лужице свечного сала фитильком. Черная рука вновь положила что-то на щербатый стол: это оказался блокнот Эбена Осли. Мэтью почувствовал, что ставки повышаются, но по-прежнему не знал, во что играет. Он хотел выложить самую старшую свою карту, бубновую даму, но вместо нее увидел конверт с красной сургучной печатью. Затем противник бросил ему вызов, однако Мэтью никак не удавалось разглядеть, что же лежит на столе. Он взял предмет, поднес к глазам и в неверном свете фонаря наконец увидел, что это первая фаланга человеческого пальца. Проснулся Мэтью еще до рассвета. Он сел у окна и, глядя, как светлеет небо, принялся крутить и вертеть в голове только что увиденный сон. Увы, загадки сновидений, невесомых и мимолетных, подвластны одному лишь Гипносу.