Мэтью намеревался — как сказал бы Маккаггерс — сделать пробный выстрел. Он зашагал на север, в сторону квартала под названием Голден-Хилл, где на Голден-Хилл-стрит между Краун- и Фейр-стрит стояли в окружении пышных садов богатые дворцы и особняки. Приближаясь к этой улице роскоши, он обогнул фермерскую телегу с живыми свиньями и поднял взгляд на возвышающийся впереди холм. Пускай под ногами богачей с Голден-Хилл-стрит лежала простая утоптанная земля, зато в домах проживал весь цвет нью-йоркского высшего общества. И что это были за дома! Двухэтажные, с затейливой архитектурой, из красного, белого и желтого кирпича, благородного камня кремовых и серых оттенков, с балкончиками, террасами, куполами и окнами граненого стекла, глядящими в разные стороны света на порт, город и леса, они как будто отмечали все, что происходило и еще произойдет в истории и будущем Нью-Йорка. Вне всяких сомнений, здесь жили семьи, внесшие огромный вклад в процветание города и справедливо вознагражденные за свою деятельность и финансовую смелость. Все, кроме Лиллехорна, разумеется, который обитал в самом маленьком домишке на западном конце улицы. Деньги ему достались от свекра, однако городские аристократы не спешили гнать главного констебля из своих рядов, ведь из него получился замечательный мальчик на побегушках. Улицы здесь были выметены и постоянно очищались от неприятных куч навоза, с коими приходилось мириться рядовым горожанам. Раскидистые деревья приглашали побездельничать в прохладной сени там, где бездельников не терпели, а геометрически выверенные сады с пышными цветочными клумбами насыщали воздух дивными ароматами — быть может, чересчур дивными для носов, привыкших к запахам корабельной смолы и жареных колбасок в том царившем внизу хаосе, что у простых смертных назывался жизнью. Мэтью продвигался по тротуару на восток, то и дело ныряя в тень и вновь выныривая на яркое солнце. Все вокруг казалось сдержанным, тихим, чопорным, и чудилось, будто из мраморных залов доносится едва слышное тиканье напольных часов с маятником, что задолго до рождения Мэтью отсчитывали время для сновавших из комнаты в комнату слуг. При всей своей природной назойливости и умению проникать туда, где его не ждали, Мэтью несколько оторопел при виде этих дворцов. Безусловно, он бывал на Голден-Хилл-стрит уже не раз, но лишь мимоходом. Сейчас же ему предстояло приблизиться к двери, снятой с какого-нибудь шотландского замка, и — подумать только! — постучать в нее. Капитаны складов, генералы сахарных заводов, герцоги кредитных учреждений, бароны работорговли, графы лесопилок, принцы недвижимости, императоры доков — все они жили здесь, где трава была зелена, а гравий подъездных дорожек блестящ и бел, как первые зубы младенца. Мэтью прошел вдоль пятифутового кованого забора с острыми пиками и увидел простую железную табличку с фамилией «Деверик». Путь на дорожку из песчаника, ведущую к парадной двери, преграждала калитка, однако она оказалась не заперта. Мэтью отметил, как бесшумно она открылась, пуская его во владения: он-то почти ждал возмущенного визга. Мэтью прошагал по дорожке и очутился под изящным голубым навесом крыльца. Одолев шесть ступеней, он потянулся к медному дверному молотку и… замешкался. В конце концов, он простой секретарь, какое право он имеет беспокоить Девериков? Это ведь дело главного констебля, не так ли? По долгу службы Лиллехорн обязан найти и поймать Масочника. Да-да, все это так. Но Мэтью уже имел возможность наблюдать, как мыслит главный констебль — квадратными кругами и круглыми квадратами. Если ждать, пока он изловит Масочника, никакая «Уховертка», выходи она хоть ежедневно, не поспеет за убийствами. Нет, таинственную связь между врачом, маклером и попечителем приюта под силу раскрыть только Мэтью. Вдобавок новое обстоятельство зудело в мозгу надоедливым комаром: куда подевался блокнот Осли? Он собрал в кулак всю силу воли, крепко ухватился за дверной молоток и дал хозяевам понять, что им нанес визит Мэтью Корбетт. Дверь открыли почти сразу. На Мэтью воззрилась грозная, худая и жилистая женщина в сером платье с кружевным воротничком под горло, лет сорока. У нее были светлые волосы пепельного оттенка, убранные в строгий пучок, и глубоко посаженные карие глаза. Она молча осмотрела Мэтью, задержав взгляд на пятне от эля, и явно осталась самого скверного мнения обо всем, что увидела, начиная от шрама на лбу и заканчивая потертостями на башмаках. — Я бы хотел поговорить с мистером Девериком, если можно, — сказал Мэтью. — Фот как! Мистерр Деферик, — заговорила женщина с сильным иностранным акцентом, не то австрийским, не то прусским, словом, староевропейским, — скончался. Ефо будутт хоронить сефодня ф тфа часа дня. — Нет-нет, я имел в виду мистера Деверика-младшего, — поправился Мэтью. — Этто нефосмошно. До сфиданья. — Она начала было закрывать дверь, но Мэтью подставил руку и не дал ей это сделать. — Позвольте узнать почему? — Мистерра Деферика нет дома. Мне есть запрещено гофорить. — Гретель, кто там? — раздался голос у нее за спиной. — Это Мэтью Корбетт! — тут же нашелся он, да только крик вышел слишком громкий для этих мест: Гретель посмотрела на него так, словно намеревалась пнуть его в самую мягкую точку отполированным до блеска черным сапогом. — Можно вас на минутку? — Моей матери нет дома, — ответил Роберт, все еще не показываясь на глаза. — Я ему гофорить, сссэр! — практически выплюнула экономка в лицо незваному гостю. — А я и не с ней хотел побеседовать, с вами, — упорствовал Мэтью. — Насчет… — он помедлил, подбирая слова, — убийства вашего отца. Гретель испепеляюще смотрела на гостя и ждала, что скажет Роберт. Так и не дождавшись от него ответа, она повторила: «До сфиданья» — и начала закрывать дверь с такой силой, будто задумала сломать Мэтью локоть, посмей он ей мешать. — Впусти его. — В дальнем конце прохладного темного коридора замаячила тень Роберта. — Мне не посфолено… — Я позволяю. Впусти его. Гретель едва заметно опустила голову (ее глаза при этом по-прежнему пылали) и открыла дверь. Мэтью прошел мимо нее в дом, отчасти ожидая пинка под зад, и наконец увидел Роберта: тот шагал ему навстречу по темному паркетному полу. Мэтью протянул руку, Роберт ее пожал. — Прошу прощения, что беспокою в такой… — (Входная дверь довольно громко хлопнула, и Гретель проскользнула мимо них в коридор.) — В день, когда вам совсем не до разговоров. Но спасибо, что уделили время. — У меня лишь несколько минут. Матери нет дома. Мэтью не нашелся, что сказать, и только кивнул. На Роберте были безукоризненный черный сюртук, жилет, накрахмаленная белая сорочка и галстух. Каштановые кудри он аккуратно причесал, однако лицо его вблизи казалось очень бледным, цвета мела, а взгляд серых глаз — отстраненным и затуманенным. Он заметно постарел с того собрания в ратуше. Жестокое убийство отца высосало из него все юные соки; впрочем, Мэтью слышал, что дух восемнадцатилетнего Роберта давно сокрушен тяжелой отцовской рукой. — Пройдите в гостиную. Сюда, — сказал Роберт. Мэтью прошел за ним в просторную комнату с высоким сводчатым потолком и камином черного мрамора, обрамленным двумя греческими богинями с древними амфорами на головах. На полу лежал кроваво-красный ковер с золотыми кругами, стены были обшиты лакированным темным деревом. Мебель — письменный стол, стулья, восьмиугольный столик на львиных лапах — вся была старомодная, из глянцевитого черного дерева, кроме стоявшего у камина диванчика с красной тканевой обивкой. Гостиная, по-видимому, занимала всю правую сторону дома, поскольку одно ее окно выходило на Голден-Хилл-стрит, а второе — в цветущий сад с белыми статуями и декоративным прудиком. Одна эта комната вмещала столько роскоши, что у Мэтью на секунду перехватило дыхание: да он за всю жизнь не заработает даже на один такой камин, в котором можно при желании жечь деревья целиком. Впрочем, можно-то можно, только за какой надобностью? Для обогрева комнат вполне хватает сосновых сучьев, а все что сверх того — расточительство, не более… Однако гостиная и весь этот дом в самом деле заслуживали восхищения, и благоговейное выражение на лице Мэтью наверняка не ушло от взора Роберта. Он виновато кашлянул и произнес: — Право, это всего лишь комната. — Затем указал рукой на стул. — Присаживайтесь. Мэтью осторожно сел, будто опасаясь, что стул может его укусить за плебейское происхождение. Роберт тоже сел к письменному столу и потер лоб, пытаясь очистить разум перед разговором. Когда Мэтью уже придумал, с чего начать, Роберт — взгляд его по-прежнему был затуманен — вдруг сказал: — Вы нашли моего отца. — Нет, не совсем так. То есть я был на месте преступления, но первыми… — Что это у вас? Свежий номер? — Да. Хотите взглянуть? — Мэтью встал и положил «Уховертку» на бювар, затем вернулся на свое место. Роберт некоторое время читал статью, посвященную смерти отца. Выражение лица его притом не менялось, точнее, на нем и вовсе не было никакого выражения — лишь едва наметилась в уголках рта печаль. Закончив чтение, он перевернул лист. — Мистер Григсби мне говорил, что газета выйдет сегодня. Предыдущий номер мне очень понравился. — Роберт покосился на Мэтью и вновь отвел взгляд. — Как я понял, минувшей ночью произошло очередное убийство. Утром я слышал разговор матушки с мистером Поллардом. — С Поллардом? Он приходил сюда утром? — К ней приходил. Он наш адвокат. — И они вместе куда-то ушли? — Да, в ратушу. Там намечалось какое-то собрание, сказал мистер Поллард. Касательно трактиров и Указа о чистых улицах. Как я понял, лорд Корнбери хочет пораньше закрывать трактиры именно из-за недавних убийств? — Да. — Мистер Поллард сказал маме, что ей следует присутствовать на собрании. Только пусть наденет траурное платье — дабы дать лорду Корнбери понять, что даже она, вдова убитого, понимает, как важно не мешать работе трактиров и не рушить заведенный в городе порядок вещей. Для нас это большие деньги. — О да, — кивнул Мэтью. На письменном столе лежало несколько конвертов и голубое стеклянное пресс-папье в виде шара. Роберт взял в руки шар и заглянул в него, словно надеялся что-то там найти. — Отец часто говорил, что нам приносит прибыль каждая зажженная в трактире свеча, каждый выпитый стакан вина. А еще — каждая разбитая чашка или тарелка. — Он поглядел на Мэтью поверх стеклянного шара. — Как я сказал, это большие деньги. — Полагаю, на одних субботних ночах можно нажить целое состояние. — Но дело это непростое, — продолжал Роберт, словно беседуя сам с собой. — Нужно выбить лучшую цену на товары. Договариваться с поставщиками, следить за движением грузов. Что-то приходится везти из-за моря. За складами тоже нужен присмотр. Постоянные инвентаризации, осмотр винных бочек. Отбор скота, разделка туш… Все требует внимания. По щелчку пальцев ничего не происходит. — Безусловно, — сказал Мэтью. Он терпеливо наблюдал, куда выведет Роберта эта дорожка. Юный Деверик молча вертел в руках стеклянное пресс-папье. — Отец, — наконец сказал он, — был человеком действия. Он сам всего добился, никто ему не помогал, никогда. И он никогда ни о чем не просил. Просто делал все сам. Это ли не повод для гордости? — Безусловно, повод. — Кроме того, он был умным человеком, — продолжал Роберт уже чуть резче. — Хотя никакого образования не получил. Решительно никакого. Он… часто говорил… что его всему научили городские улицы и рынки. Своего отца он не знал, а о матери почти ничего не помнил… только какую-то женщину в тесной каморке, которая без конца пила. Пьянство ее и сгубило. Мистеру Деверику нелегко пришлось, ой как нелегко. Однако все это — его заслуга. — Роберт кивнул, глаза его казались такими же стеклянными, как и пресс-папье. — Да, он был умным человеком. И мне кажется, он был прав… Коммерция мне не по зубам. Я вам про это рассказывал? — Нет, — ответил Мэтью. — Да, он всегда прямо говорил, что думает. Не то чтобы он был злой… Нет, он просто… Человек действия. Такие люди — вымирающий вид, считает матушка. И вот пожалуйста, он умер! Мимолетная, ужасная улыбка мелькнула на лице Роберта, однако в глазах его стояли слезы неизбывной печали. Мэтью вдруг осознал, что гостиная уже не кажется ему такой просторной, как несколько минут назад. Кругом чудилось какое-то жуткое движение: сводчатый потолок будто начал опускаться, а камин разинул эбеновую пасть. Свет на улице померк и отдалился. — О!.. — Роберт озадаченно поднес руку к правой щеке. — Простите, я заговариваюсь. Виноват. Мэтью молчал, однако минута откровенности на этом закончилась. Роберт отложил стеклянный шар и обратил на Мэтью вопросительный взгляд красных глаз. — Сссэр? — В дверях стояла Гретель. — Я фам софетую попрросить госстя уйти. — Да все хорошо, Гретель. Правда. Я тут просто несу всякую чепуху, верно, мистер Корбетт? — Мы только беседуем, — кивнул Мэтью. Гретель не удостоила его даже презрительного взгляда. — Миссис Деферик не посфоляла мне… — Мамы здесь нет, — осадил ее Роберт. От того, как голос его дрогнул на последнем слове, Мэтью невольно поморщился. На белых щеках Роберта вспыхнули красные пятна. — Поскольку отец погиб, а матери в данный момент дома нет, я здесь главный! Понимаете вы это или нет?! Гретель молчала и равнодушно смотрела на него. — Оставьте нас, — проронил Роберт. Голос его ослаб, плечи ссутулились, словно он потратил все силы на отстаивание своих прав.