— Не понял? — Вы ведь на моей стороне, верно? Вы же не станете укрывать от меня сведения, которые Лиллехорн велел не предавать широкой огласке? Или кто там держит вас на поводке — судья Пауэрс? Мэтью помотал головой: — Вы же меня знаете, это здесь ни при чем. Маккаггерс объяснил, что не стоит пока обнародовать сведения о Масочнике: это может помешать следствию. — А! Так он снова использовал это словечко! — Григсби склонился над листом бумаги. — Он лишь дал понять, что Деверика убил тот же самый человек. — Масочник, стало быть! — воскликнул Григсби, брызжа слюной, и тут же застрочил пером по бумаге с исступлением, понятным и доступным лишь писателю. Мэтью поморщился, живо представив, как будет рвать и метать Байнс, прочитав эту статью. — Нет, Маккаггерс не использовал это слово. И вряд ли нам стоит… — Вздор! — последовал короткий и резкий ответ. — В «Газетт» написали бы именно так, а раз словечко годится для «Газетт», значит и «Уховертке» не пристало брезговать! — Григсби вновь макнул перо. — Ну а теперь рассказывайте, как все было. Час спустя Мэтью в полном бессилии покидал мастерскую печатника. Григсби так умотал его бесконечными расспросами и уточнениями (да и ночные тренировки, разумеется, давали о себе знать), что он теперь совершенно не понимал, какие сведения ему удалось сохранить в секрете, а какие нет. Григсби брал одну фразу и без труда раздувал из нее целый абзац. В конечном итоге Мэтью взмолился отпустить его домой. Проку от него все равно не было, и даже не столько потому, что болело плечо, сколько потому, что не соображала голова. Григсби, понятное дело, расстроился, однако решил в пятницу попросить помощи у Ефрема Аулза. Мэтью отправился домой, где тут же получил от Хайрама Стокли задание подмести мастерскую. Решив, что отрабатывать жилье все же нужно, он сразу и без малейших жалоб приступил к подметанию. Сперва это оказалось труднее, чем он ожидал: приходилось без конца увертываться от рыла Сесилии, которым она то и дело тыкалась ему в колени. В конце концов Хайрам смилостивился и выгнал свинью на улицу. Мэтью закончил работу и сообщил о своем намерении подняться к себе и вздремнуть, однако на лестнице ему пришлось остановиться и заверить гончара, что он не болен и врача вызывать не нужно. У себя на чердаке Мэтью открыл окно, дабы выпустить наружу теплый воздух, разделся и нанес на правое плечо и предплечье масло тысячелистника. Одна мысль о предстоящей субботе лишала его сил. Он привык работать головой, а не руками и шпагой. Какая нелепость — тратить столько сил и времени на занятие, которое никогда не будет ему по душе, занимайся он хоть по десять часов кряду и каждый день. Как вообще можно овладеть таким тяжелым и неповоротливым оружием? Для начала надо обзавестись железными руками и телом, не иначе. «Это все тлен. Ты гниешь изнутри» — так ему сказал Хадсон Грейтхаус. Много ты понимаешь, подумал Мэтью. Легко орудовать шпагой, когда в тебе росту шесть футов три дюйма и сбит ты крепко, как боевой корабль. А из пистолета любой дурак может стрелять, так что толку?! «Больше на привидение похож, чем на человека». Сильные слова из уст человека со слабым умишкой, разозлился Мэтью. Да черт с ним! Ишь раскомандовался, генерала из себя строит! Пусть командует у себя в песочнице! Будь он неладен! Мэтью лег на кровать и закрыл глаза, но и это не уняло его гнева. В такую даль ради них отправился, а меня чуть не облапошили! Хотели дураком выставить! Только я вам оказался не по зубам, верно? А то! Чтобы выставить дураком Мэтью Корбетта, надобно иметь мозги получше, чем у этих двоих. Да еще тренировку среди ночи устроили, проверяли, из какого я теста. Велели мне делать то, чего я отродясь не делал. Махать шпагой, драться на кулаках и вести себя как деревенщина! Да если б я хотел посвятить жизнь дракам и насилию, то остался бы в сиротском приюте и рыскал бы по городу с портовыми шайками! Тут перед его мысленным взором предстала Кэтрин Герральд, ее ясные голубые глаза, похожие на светящиеся под водой фонари. «Порой вам придется терпеть поражение — ничего не поделаешь, такова природа вещей и правда жизни. Что же вы станете делать, когда найдете лошадь, — поворотите назад или двинетесь вперед?» — сказала она. А потом занесла ладонь над столом, стиснула ее в кулак и постучала по дереву. Один раз… второй… и третий. — Мэтью? Мэтью! Он резко сел в кровати и тут же заметил, как потемнело на чердаке. Опять три удара. — Мэтью! Открой, пожалуйста! То был голос Хайрама Стокли. Он стоял на лестнице и стучал в люк. — Мэтью? — Да-да, сэр! Минутку! Он скинул ноги на пол и потер глаза. Чувствовал он себя гораздо лучше, но который час? Часы лежат в кармане сюртука… Судя по померкшему дневному свету, должно быть около пяти. Он поднял люк и посмотрел вниз, на лицо Стокли. — Прости, что беспокою, — извинился тот. — К тебе гость. — Гость? Стокли шагнул в сторону, и Мэтью увидел у подножия лестницы человека, которого никак не ожидал увидеть. — Здравствуй, Мэтью! — поприветствовал его Джон Файв. Он, похоже, явился сюда прямиком из кузницы. Хотя на нем была простая белая рубаха, коричневые бриджи и сапоги, лицо его еще пылало после работы у горна. — Можно к тебе подняться? — Да, конечно! Проходи. — Мэтью придержал люк, и Джон живо вскарабкался по лестнице. — Уютное местечко, — сказал он, оглядываясь по сторонам. — Сколько книг! Ну, немудрено… — Извини. — Мэтью быстро ополоснул лицо над умывальным тазом, затем достал из сюртука часы и увидел, что сейчас в самом деле десять минут шестого. Он завел их и поднес к уху, чтобы услышать тиканье. — Ого, какие! Я и не знал, что ты столько зарабатываешь! — Это подарок. Хороши, правда? — У меня таких, поди, никогда не будет. Можно подержать? Мэтью дал ему часы и начал взбивать пену для бритья. Джон Файв тем временем слушал тиканье уцелевшим ухом. — Приятно тикают, а? — спросил Джон. — Да… Джон положил часы на прикроватный столик и принюхался. — А пахнет чем? — Маслом тысячелистника. Плечо натрудил. — Ясно… Мне б тоже пригодилось. И не раз. Мэтью намазал щетину пеной и начал водить опасной бритвой по щекам. В маленьком зеркале над тазом он видел, что Джон Файв стоит позади него и угрюмо озирается по сторонам. Что же у него на уме? Мэтью не имел ни малейшего понятия. Наконец Джон откашлялся. — Пойдем поужинаем. — Что? — Ну, ужинать пошли. Я угощаю. Мэтью принялся брить подбородок, но глаз с приятеля не сводил. — А с чего вдруг, Джон? Тот сперва пожал плечами, затем подошел к окну и выглянул на Бродвей. — Не к лицу оно тебе, обиду-то таить. Знаешь ведь, о чем я толкую. — Как я понял, ты имеешь в виду нашу размолвку касательно одного дела. Признаюсь честно, я много думал о твоих словах. Про Натана и все прочее. — Мэтью замер, поднеся лезвие к верхней губе. — Я бы хотел, чтобы все сложилось иначе, но изменить ничего не могу. Теперь я просто изо всех сил стараюсь об этом забыть, Джон. Правда. — То есть и на меня зла не держишь? Прежде чем ответить, Мэтью закончил с губой. — Конечно не держу. — Фух! — с видимым облегчением выдохнул Джон Файв. — Слава богу! Вот теперь Мэтью стало любопытно. Он ополоснул бритву и отложил ее в сторонку. — Если ты пришел только узнать, не затаил ли я на тебя обиды, смею заверить: не затаил. Но ведь ты не за тем пришел, верно? — Нет, не за тем. Мэтью начал вытирать лицо чистой тряпицей. Когда стало ясно, что просто так Джон Файв не расколется и ему надо задавать наводящие вопросы, Мэтью произнес: — Что ж, я готов тебя выслушать, если ты готов рассказать. Джон кивнул. Он потер рукой рот и уставился в пол — по всей видимости, успокаивал таким образом нервы. Мэтью никогда не видел друга в таком состоянии, и оттого его пуще прежнего разбирало любопытство. — Давай я тебя угощу ужином, — сказал Джон. — Там все и расскажу. Скажем, в «Терновом кусте», в семь вечера? — «Терновый куст»? Не самое мое любимое заведение. — А чего? Кормят вкусно, дешево. И мне все на счет записывают. — Почему бы нам не поговорить прямо здесь?