Филип пообещал вернуть захваченную шебеку испанцам, однако ее мореходные качества заставили его пожалеть о согласии на выкуп. В полдень «Дорт» бросил якорь в виду острова, за пределами дальности боя местных пушек, и части пассажиров позволили сойти на берег, чтобы договориться о выкупе за остальных. Шебеку поставили рядом и принялись перегружать на «Дорт» содержимое ее трюма. Ближе к вечеру прибыли три большие лодки с домашним скотом, овощами и звонкой монетой – выкуп за шебеку. Едва одна лодка избавилась от груза, в нее разрешили сойти остававшимся на борту пленникам, за исключением лоцмана-испанца, которого по настоянию Кранца задержали заложником, дабы отпустить, когда «Дорт» покинет испанские воды. Рабу-негру, по его просьбе, позволили остаться при голландцах, к немалому неудовольствию тех двоих знатных господ, что пытались торговаться с Филипом. Они уверяли, что этот негр является их собственностью, и настаивали на том, что, принимая его в команду, голландский капитан нарушает условия соглашения. – Ваши собственные слова подтверждают мою честность, – парировал Филип. – Я согласился отпустить пассажиров, но не вернуть имущество. Следовательно, раб волен оставаться у нас на борту. Поняв, что далее спорить бессмысленно, испанцы высокомерно откланялись. «Дорт» простоял на якоре всю ночь, пока матросы проверяли такелаж, а утром выяснилось, что шебека исчезла, скрывшись под покровом темноты. Когда выбрали якорь и поставили паруса, Филип спустился в свою каюту вместе с Кранцем, и они принялись обсуждать курс. Следом пришел темнокожий раб. Прикрыв за собой дверь, он настороженно огляделся и пожелал кое-что сообщить. Его история оказалась весьма полезной, пусть и запоздалой. Шебека, которую захватили голландцы, была правительственным авизо, посыльным судном, самым резвым во всем испанском флоте. А двое так называемых пассажиров на самом деле являлись офицерами этого флота, тогда как прочие моряки составляли команду судна. Шебеку направили забрать с острова груз драгоценных слитков и доставить их в Лиму, а заодно проследить за перемещениями голландской флотилии, сведения о скором прибытии которой поступили совсем недавно. При появлении флотилии шебеке надлежало возвратиться в Лиму, после чего в море должны были выйти испанские боевые корабли. Еще Филип с Кранцем узнали, что в каждом бочонке с «мукой» лежит по две тысячи золотых дублонов или слитки серебра. Такие меры предосторожности принимались на случай нападения. Негр не сомневался, что судно ушло в Лиму. А все старания испанцев забрать раба с «Дорта» объяснялись уверенностью, что он наверняка раскроет их секрет. Лоцману же на шебеке доверяли, поэтому с ним стоило быть поосторожнее, не то заведет «Дорт» в какое-нибудь опасное место. Филип снова пожалел, что согласился на выкуп шебеки. Теперь, судя по всему, голландцам предстояло иметь дело с превосходящими силами противника, прежде чем удастся покинуть испанские воды. С другой стороны, что сделано, то сделано. Он посоветовался с Кранцем и решил поделиться новостями с командой: весть о нежданном богатстве, свалившемся на головы матросов, непременно заставит их сражаться отчаянно и прилагать все усилия к тому, чтобы корабль оставался на плаву. Моряки, разумеется, встретили известие с воодушевлением, ничуть не испугавшись того, что им, возможно, доведется столкнуться с врагом численностью вдвое больше. Потом по приказу Филипа бочонки вынесли на квартердек, открыли и стали пересчитывать их содержимое. Всего, по беглым прикидкам, насчитали добра на полмиллиона талеров, и на следующий день капитан распределил монеты между матросами, а слитки убрали в трюм до прибытия туда, где можно будет их по достоинству оценить. На протяжении шести недель корабль шел вдоль побережья, не встретив ни одного парусника. Похоже, посыльная шебека благополучно добралась до Лимы и известила о случившемся власти, так что все испанские корабли, большие и малые, встали на якорь под защитой береговых батарей. Береговая линия должна была вот-вот закончиться, и Филип уже решил, что на следующий день «Дорт» ляжет на курс к Батавии, когда показался парусник, идущий полным ходом в направлении Лимы. Немедля бросились в погоню, но, поскольку становилось все мельче, призвали лоцмана и спросили, безопасно ли подходить к берегу. Лоцман отвечал утвердительно: мол, здесь самое мелкое место, дальше станет глубже. На нос отправили дозорного, но при первом же замере канат оборвался. Послали за другим, а «Дорт» продолжал погоню под всеми парусами. Негр-раб подошел к Филипу и сказал, что заметил, как лоцман прокрался на нос с ножом в руках. Дескать, это испанец перерезал канат, ему нельзя доверять. Руль тут же положили в сторону, при повороте корабль задел отмель, на мгновение замер, но все-таки продолжил движение. – Негодяй! – вскричал Филип. – Так это ты перерезал канат? Негр тебя видел, он спас нас всех! Испанец одним прыжком перескочил через пушку и, прежде чем его успели остановить, вонзил нож в сердце чернокожего. – Maldetto[55], вот тебе за измену! – воскликнул он, оскалил зубы и вскинул над головой окровавленный нож. Негр упал замертво. Лоцмана скрутили и разоружили матросы, которым негр полюбился и которые благодаря его рассказу все вдруг разбогатели. – Пусть сами с ним посчитаются, – сказал Филипу Кранц. – Верно, – отозвался Филип, – он это заслужил. После недолгого спора матросы привязали лоцмана к трупу негра и потащили к борту. Раздался громкий плеск, и тела скрылись в пенной струе за кормой корабля. Теперь уже точно следовало идти к Батавии. «Дорт» находился всего в нескольких днях плавания от Лимы, и Филип не сомневался, что испанцы отправили боевые корабли ему наперехват. При попутном ветре «Дорт» стал удаляться от побережья и три дня подряд двигался очень быстро. На четвертый день с наветренной стороны показались два корабля, которые уверенно его нагоняли. Было очевидно, что это большие многопушечные парусники, движимые отнюдь не дружескими намерениями, как показали испанские флаги и вымпелы на стеньгах, когда корабли развернулись в миле за кормой «Дорта». Похоже, «Дорт» нагонял фрегат, превосходивший его водоизмещением, и двадцатидвухпушечный корвет. Команда «Дорта» ничуть не испугалась явного неравенства сил: в карманах матросских штанов звенели дублоны, и люди клялись ни в коем случае не возвращать деньги законным владельцам. Матросы кинулись к пушкам. На стеньге горделиво взмыл голландский флаг, и испанцев, которые вновь развернулись носами к «Дорту», сокращая расстояние, встретил увесистый залп, несколько охладивший их пыл. Впрочем, приблизительно с кабельтова они перешли в атаку: фрегат заходил с кормы, а корвет – с носа. После получасового яростного обмена залпами фок-мачта испанского фрегата рухнула, повалив заодно и грот-мачту, что существенно ослабило накал стрельбы. «Дорт» незамедлительно распустил паруса, устремился к корвету и вывел его из строя тремя-четырьмя залпами, после чего встал борт к борту с фрегатом, чьи пушки левого борта не могли стрелять из-за упавшей мачты. Корабли теперь находились в десяти футах друг от друга, и удача склонялась не в пользу испанца. Спустя четверть часа парус, свисавший через борт, загорелся от зажигательного ядра. Очень скоро пламя перекинулось на корпус фрегата, а «Дорт» продолжал вести сокрушительный огонь, на который не получал ответа. После безуспешных попыток потушить пламя капитан испанского корабля вознамерился обречь противника на ту же участь. Переложив руль, он направил фрегат на «Дорт» и попытался сцепить борта кораблей намертво с помощью абордажных кошек. Вскипела рукопашная: испанцы тщились не допустить, чтобы их крючья сбросили в воду, а голландцы всячески им мешали. И те и другие сражались отчаянно, раненые падали в воду между кораблями, ибо упавшая мачта мешала фрегату подойти вплотную к борту «Дорта». Филип и Кранц между тем не бездействовали. Убрав задние паруса и поставив все передние, они добились того, что «Дорт» успел отойти от врага, пока ветер не разнес искры пожара. Этим маневром они вывели корабль из густого облака дыма, снова развернули к испанцу бортом и тем самым по существу завершили стычку. Испанец продолжал пылать и дымить, на самом «Дорте» очаги пожара мгновенно потушили. Враги, лишенные возможности вести ближний бой, попрятались за фальшбортом. «Дорт» сбросил все абордажные крючья и отошел подальше от противника, который вскоре весь окутался пламенем. Корвет держался в нескольких кабельтовых по ветру, изредка постреливая из одинокой пушки. Когда Филип приказал развернуться к нему бортом, испанцы спустили флаг. Столкновение закончилось, теперь следовало спасать команду горящего фрегата. Выяснилось, что на воде способны держаться всего две шлюпки «Дорта». Одну сразу же отправили на корвет с наказом направить все тамошние лодки на помощь фрегату, и бо́льшую часть команды обреченного корабля удалось спасти. Пушки фрегата, нагревшиеся от стрельбы, взрывались в пламени. Потом огонь добрался до порохового погреба, и корабль осел в огне, после чего медленно затонул. Среди пленных испанцев Филип заметил двух «пассажиров» с посыльной шебеки, что доказало правдивость слов убитого негра. Этих двоих направили в Лиму с приказом перехватить голландцев и наверняка ждали быстрой и решительной победы. Переговорив с Кранцем, Филип рассудил, что, раз корвет находится в столь плачевном состоянии, а страны все-таки между собою не воюют, будет разумно отпустить его вместе со всеми пленниками. Так и сделали, после чего «Дорт» возобновил путь в Батавию, в виду которой бросил якорь через три недели после морской битвы. Там обнаружилось, что другие корабли флотилии успели добраться до порта намного раньше, загрузились и готовы отправляться в Голландию. Филип составил несколько донесений, извещая компанию обо всех недавних событиях, а потом сошел на берег. Он поселился в доме купца, у которого останавливался ранее, и стал ждать, пока «Дорт» починят и загрузят для обратного плавания. Глава 20 Теперь мы должны вернуться к Амине. Она сидела на берегу реки, на том самом месте, где их с Филипом разговор прервало появление таинственного лоцмана Шрифтена. Опустив голову, погрузившись в раздумья, она вспоминала минувшее. «О, будь у меня силы моей матери!.. – мысленно восклицала она. – Но эти силы пропали, сгинули навсегда вместе с нею! Сколь мучительно ожидание, сколь надоедливы эти глупые священники!» Потом Амина поднялась с травы и направилась к дому. Отец Матиаш, вопреки своему обещанию, не стал возвращаться в Лиссабон. Сперва все как-то не выпадало случая, а затем признательность Филипу Вандердекену побудила его остаться с Аминой, которая, как ему казалось, с каждым днем все сильнее и сильнее отступала от заповедей христианской веры. Он многократно советовался с отцом Сейзеном, вдвоем они часто беседовали с Аминой, а та либо слушала безучастно, либо, под настроение, принималась отчаянно с ними спорить. Священникам представлялось, что она отвергает самые устои веры с недопустимым и непостижимым упрямством. Впрочем, в ее собственном изложении все выглядело намного проще: она говорила, что отказывается верить в то, чего не может понять. Да, ее привлекала строгая красота заповедей и чистота вероисповедания, однако стоило священникам углубиться в богословские вопросы, как Амина или мотала головой, или пыталась перевести беседу на иной предмет. Это все больше огорчало доброго отца Матиаша, и он прилагал немало усилий к тому, чтобы спасти душу такой молодой и такой красивой женщины. Потому он более не помышлял об отбытии в Лиссабон и посвящал все свои дни наставлениям Амины в вере. Она же, утомленная этими непрерывными поучениями, ныне едва его терпела. Если задуматься, вряд ли покажется удивительным то обстоятельство, что Амина отвергала веру, настолько расходившуюся с ее устремлениями и желаниями. Человеческий разум от природы наделен гордыней, и требуется искреннее, осознанное смирение, чтобы в конце концов склониться перед кем-либо, даже перед Господом. Амина знала, что ее мать владела тайными познаниями и водила близкое знакомство с потусторонним. Маленькой она видела, как мать творила волшбу, но сейчас, увы, не могла припомнить подробностей загадочных обрядов. Потому все ее мысли ныне были сосредоточены на детских воспоминаниях, а отец Матиаш между тем тщился внушить ей основы веры, сугубо противной даже помыслам о запретном ремесле. Она вправе взывать к сверхъестественным силам, считала Амина. Ведь ее возлюбленному мужу выпала поистине жуткая доля, справиться с которой без помощи иного мира невозможно. И оттого доводы, приводимые двумя, безусловно, достойными, но не слишком-то красноречивыми поборниками христианской веры, оказывали слабое воздействие на рассудок Амины. Вся в думах о Филипе, она с презрением отвергала резоны, для которых не имелось зримых доказательств, и напрочь отказывалась верить тому, что противоречило, на ее взгляд, обыкновенному здравому смыслу. При этом она успела убедиться, что ремесло ее матери способно приносить ощутимые плоды. Взять, к примеру, сон, который ей удалось наслать на Филипа… А чем пытались убедить священники? Лишь ссылками на какие-то писания, которые, по их словам, самой Амине читать воспрещалось! – Да, хотела бы я владеть ремеслом моей матери! – произнесла Амина, входя в дом. – Тогда бы я выяснила, в каких краях сейчас мой Филип. Где то черное зеркало, в которое я вглядывалась по матушкиному велению, чтобы рассказать ей обо всем увиденном? Это я хорошо помню! Отец уехал, а мне на ладонь налили какой-то жидкости, и вдруг я узрела становье бедуинов, стычку, лошадь без седока и тюрбан на песке… – Амина снова крепко задумалась. – Что ж, мама, ты не можешь помочь мне наяву, но, молю, пошли мне пророческое сновидение! Твоя дочь взывает к тебе. Как же звали того духа? Туршун? Точно, Туршун. О мать, помоги же своей дочери! – Ты обращаешься к Приснодеве, дочь моя? – уточнил отец Матиаш, вошедший в комнату на последних словах Амины. – Если так, это правильно. Она способна явиться тебе в сновидении и укрепить в нашей святой вере. – Я вспоминала свою матушку, отец, отошедшую к духам, – ответила Амина. – Понятно. Боюсь, дитя мое, что она, будучи неверной, не попала в обитель праведников. – За что ее наказывать? Она следовала вере предков, да еще в тех краях, где не ведали никакой иной веры! – твердо возразила Амина. – Если добро, творимое на земле, вознаграждается на Небесах, если, как вы утверждаете, у каждого есть бессмертная душа, которая заслуживает спасения, тогда Тот, Кто создал эту душу, не станет карать за почитание идолов по заветам предков. Моя мать жила праведной жизнью. Почему же ей не должно воздаться за приверженность вере, от которой у нее попросту не было возможности отречься? – Кому ведом промысел Божий, дитя мое? Воздай хвалу Небесам за то, что тебе дозволено получать наставления и быть принятой в лоно нашей Святой Церкви. – Я благодарна, отец, но очень устала и вынуждена пожелать вам спокойной ночи. Амина поднялась в свою спальню, но ей было не до сна. Она снова взялась отправлять обряды, которые смутно помнила, в очередной раз изменив порядок действий, но по-прежнему сомневаясь в успехе. Снова разожгла жаровню, произнесла заклинание, бросила на угли благовония и травы. Названия этих трав и описания многих из них Амина почерпнула из бумаг покойного отца. Комнату заволокло дымом.