Весть о близости суши стала для них подобием манны небесной, и насквозь промокшие женщины на плоту принялись обнимать детей и приговаривать: «Милый, мы будем жить! Дорогая, мы спасены!» Филип перебрался на нос лодки и встал, разглядывая сушу. Он с удовлетворением отметил, что до берега меньше пяти миль, и в сердце его закралась робкая надежда. Ветер между тем продолжал усиливаться, но задувал он с той стороны, которая не мешала, хоть и не способствовала, передвижению лодок. Поставь они паруса, все могло бы быть иначе, но паруса были спрятаны и достать их не представлялось возможным. При виде суши все, разумеется, приободрились, а матросы на веслах удвоили усилия, торопясь достичь берега. Правда, тяжело нагруженный плот был изрядной помехой, и, сколько матросы ни старались, скорость движения не превышала полмили в час. До полудня гребли не переставая, и землю теперь отделяло от лодок не более трех миль. Однако, когда солнце миновало свою наивысшую точку на небосводе, погода испортилась: ветер налетал порывами, волны ощутимо прибавили в размерах, и плот так часто уходил под воду, что возникало беспокойство за жизнь тех, кто на нем находился. Продвижение замедлилось, и к трем часам дня удалось преодолеть не более половины мили. Матросы, которые много часов подряд ничего не ели и не пили, начали изнемогать от усталости, а подкрепить силы было нечем. Вообще, пить просили все, от детей, взывавших к матерям, до матросов, что налегали на весла. Филип делал все возможное, чтобы подбодрить людей, но манящая близость берега, утомление и плот, который сводил на нет все старания добраться до суши, побуждали матросов роптать. Они стали поговаривать, что нужно бросить плот и идти к берегу самостоятельно. Чувствовалось, что матросы готовы взбунтоваться, однако Филип воззвал к ним, и они из уважения к нему пока сдерживались и гребли еще добрый час. А далее произошло то, что само собой разрешило возобновившиеся было споры. Нараставшее волнение и крепнувший ветер настолько расшатали плот, что люди, которые на нем находились, с трудом удерживались на ногах. Потом истошный крик, сопровождавшийся визгом, привлек внимание тех, кто сидел в лодках, и Филип, оглянувшись, увидел, что веревки лопнули под напором волн и плот начал расползаться посередине. Наблюдать это было мучительно: мужья оказались разлучены с женами и детьми, люди уплывали друг от друга; та часть плота, которую лодки тянули на буксире, быстро отдалялась от второй половины. Женщины повскакивали, принялись кричать, хватали на руки детей. Наиболее отчаянные бросались в воду, надеясь нагнать уплывающую половину, но не справлялись с волнами и тонули. Стали лопаться другие веревки, и, прежде чем лодки успели развернуться и прийти на помощь, море оказалось усеяно обломками плота, а мужчины, женщины и дети цеплялись за эти теперь никчемные деревяшки. Воздух полнился жалобными криками и плачем, женщины пробовали подсаживать детей, чтобы те выбрались из воды, и тонули, не рассчитав свои силы. Волны подхватывали обломки плота, швыряли их друг на друга, из-за чего много несчастных погибли, угодив между кусками дерева. Лодки поспешили на выручку, но было чрезвычайно непросто пробиться к людям сквозь месиво обломков, так что спасти удалось лишь немногих, да и тех сажать было некуда. Выловили нескольких матросов и солдат, но все женщины и дети скрылись навсегда в морской пучине. Можно вообразить, но вряд ли стоит описывать, какое впечатление эта катастрофа произвела на уцелевших. Матросы, еще недавно желавшие избавиться от плота, который затруднял передвижение, теперь со слезами на глазах гребли к заветному берегу. Филип закрыл лицо руками и некоторое время не отдавал приказаний и не замечал ничего вокруг. В шестом часу дня шлюпки, избавленные от обузы, устремились к берегу. До заката солнца все достигли суши. Лодки вытащили на песок узкой бухты, благо ветер дул с берега и прибоя почти не было. Утомленные моряки повалились на песок, не успевший остыть от дневной жары, и словно позабыли о том, что давно ничего не ели и не пили; все очень быстро заснули. Капитан Баренц, Филип и Кранц убедились, что лодки надежно извлечены, устроили короткий совет, а потом с радостью последовали примеру матросов; и события последних двадцати четырех часов настолько их вымотали, что они вскоре погрузились в спасительное забытье. Крепкий сон продлился много часов подряд. Людям снилась вода, а проснулись они мучимые жаждой, на песчаном берегу, где соленые морские волны словно насмехались над ними. Вспомнив, сколько недавних спутников пришлось пожертвовать пучине, они возблагодарили Небеса за свое спасение. С первыми проблесками рассвета все поднялись с песка, на котором остались отпечатки их тел, и, следуя указаниям Филипа, разошлись в разных направлениях на поиски питьевой воды. За вереницей песчаных дюн обнаружились заросли низкорослого кустарника с мясистыми листьями (в наших оранжереях нечто подобное именуют хрустальной травкой[43]), эти толстые листья были покрыты большими каплями росы. Люди попа́дали на колени и, перебираясь от листа к листу, принялись слизывать обильную влагу, хотя бы отчасти утоляя нестерпимую жажду. После этого возобновили поиски и до полудня искали родник, но безуспешно, а потом к мукам жажды добавились муки голода. Тогда решили вернуться на берег и узнать, не повезло ли кому-то из них больше других. Выяснилось, что матросы, ушедшие в ином направлении, тоже утолили жажду росой, но не нашли ни родников, ни средств пропитания. Правда, некоторые отважились пожевать листья растения, которое отчасти их напоило, и обнаружили, что те горчат на вкус, но немного насыщают, превращаясь на зубах в водянистую кашицу. Растение, о котором идет речь, вообще-то ниспослано Провидением на прокорм верблюдам и прочим животным, обитающим в засушливых местах. Оно произрастает только там, и все местные животные охотно им питаются. По совету Филипа моряки набрали некоторое количество мясистых листьев, погрузили в лодки и отплыли. До Столовой бухты было не более пятидесяти миль, паруса отсутствовали, зато ветер дул благоприятный. Филип объяснил, насколько бессмысленно оставаться здесь, если уже к утру, при всех обстоятельствах, можно добраться туда, где окажется возможным утолить любые желания. Моряки одобрили его слова и стали действовать – столкнули лодки в воду и разобрали весла. Изнемогавшие от усталости и голода, матросы работали веслами совершенно механически, ибо у них почти не осталось сил. Тем не менее на следующее утро они очутились у бухты Фолс-Бей, в милях от желанной цели. Во многом помог попутный ветер, без него люди вряд ли бы справились. Ободренные видом берега, который многие узнали, они призвали на помощь все свои силы и около полудня выбрались на песчаное побережье Столовой бухты, поблизости от жилых домов и форта, защищавшего местных поселенцев на протяжении нескольких лет. Неподалеку от места высадки в море впадала речушка глубиной в пять или шесть футов, полноводная в это время года и бурная по зиме. Углядев пресную воду, некоторые матросы побросали весла, прыгнули в море и поплыли к берегу; другие повыпрыгивали там, где воды было по грудь, а третьи дождались, пока лодки не уткнутся в песок, но реки они достигли первыми. Люди с размаху падали в пресную воду, что струилась по гальке, жадно глотали и не могли остановиться, а затем, когда уже не могли больше пить, просто плескались в ней, хохоча от восторга. Деспоты и фанатики ревностно изобретают всевозможные мучения для своих жертв: дыбу, «испанский сапог», костер, но все их ужасные изобретения не идут ни в какое сравнение с муками обыкновенной жажды! Под пытками страдальцы молят о глотке воды и не получают отказа. Пожалуй, деспоты могли бы избавить себя от необходимости ломать голову над новыми способами жестокого унижения ближних, если бы догадались просто запирать узников в камерах и лишать их воды… Утолив свое самое насущное желание, моряки поднялись и побрели в мокрой одежде, с которой капала вода, к домам фактории. Обитатели этих домов, заприметив лодки, обоснованно предположили, что произошло кораблекрушение, – ведь в самой бухте никаких кораблей не было, – и вышли встретить новоприбывших. Те поведали свою печальную историю. Тридцать шесть человек – лишь столько осталось в живых из первоначальных почти трех сотен душ. И они уже более двух суток вынужденно обходились без еды. Когда прозвучали эти слова, все расспросы прекратились. Поселенцы поспешили накормить несчастных, после чего Филип и Кранц возобновили повествование о выпавших на их долю невзгодах. – Сдается мне, я видел вас раньше, – внезапно сказал один поселенец. – Это не вы сходили на берег, когда флотилия стояла на якоре? – Нет, – ответил Филип, – но я бывал здесь прежде. – А, теперь я вспомнил! Вы – единственный выживший с «Тер Шиллинга», с того барка, что затонул в Фолс-Бее. – Не единственный, – поправил Филип. – Я и сам думал, что уцелел один, но потом повстречал нашего лоцмана, одноглазого хитреца по имени Шрифтен. Должно быть, он приходил сюда после меня. Вы наверняка его видели. – Нет, не видел. После вас никто из команды «Тер Шиллинга» тут не появлялся. Я живу здесь с самого основания фактории, но что-то не припомню такого человека. – Странно… Он как-то добрался до Голландии. – Не знаю, что вам сказать. Наши корабли после отплытия из бухты не приближаются к побережью. Это очень опасно. – Все же я его видел, – проговорил Филип задумчиво. – Это, конечно, убедительный довод. Быть может, его подобрал какой-нибудь корабль, который отнесло восточнее? Правда, туземцы в тех краях вряд ли пощадили бы европейца. Кафры[44] – жестокий народ. Сведения о том, что Шрифтен не объявлялся в поселении на Мысе, заставили Филипа призадуматься. Читателю известно, что наш герой всегда считал лоцмана существом сверхъестественным, и слова поселенца лишь укрепили его в этом мнении. Далее мы пропустим два месяца, на протяжении которых с потерпевшими кораблекрушение обращались весьма доброжелательно. По истечении этого срока в бухту зашел за припасами небольшой бриг – он возвращался домой с трюмом, полным груза. И поскольку корабль этот был нанят компанией, его капитан не отказался взять на борт команду «Фрау Катерины». Филип, Кранц и матросы не стали задерживаться, а вот капитан Баренц решил поселиться на Мысе. – Вернись я домой, – объяснил он Филипу, который пытался его переубедить, – мне незачем было бы жить. У меня нет ни жены, ни детей. Больше всего на свете я любил свою «Катерину», которая была для меня семьей. Она погибла, другого такого корабля мне не найти, а если бы он и нашелся, я любил бы его не так сильно, как ее. Нет, все мои устремления погибли вместе с нею и покоятся ныне на морском дне. Как красиво она горела! Она покинула сей мир, точно феникс, она была фениксом! Нет-нет, я сохраню ей верность – пошлю за теми малыми средствами, какие успел накопить, и поселюсь тут, поблизости от ее могилы. Я не забуду ее до конца своих дней! Буду скорбеть по ней, покуда жив, а когда умру, память о «Фрау Катерине» уйдет со мною в лучший мир. Филипу подумалось, что этакой трогательной привязанности заслуживает скорее живой человек; глядишь, тогда бы капитан не стал так убиваться. Но он не посмел настаивать: в конце концов, капитану Баренцу, который не был моряком, всяко лучше оставаться на суше, чем командовать судами. Они пожали друг другу руки и расстались. Филип пообещал выполнить поручение Баренца, потратить его деньги на предметы, полезные для поселенцев, и переправить их сюда с первой же флотилией, что покинет Зюйдерзее. Справиться с поручением, впрочем, оказалось выше сил Филипа. Бриг «Вильхельмина» отправился в путь и вскоре достиг острова Святой Елены, где пополнил запасы воды. Когда впереди показались Западные острова[45], Филип сказал себе, что скоро встретится с ненаглядной Аминой. Но к северу от островов вдруг налетела буря, от которой пришлось убегать много дней на зюйд-ост. Когда же ветер стих, бриг наткнулся на голландскую флотилию из пяти кораблей под командованием адмирала. Эта флотилия вышла из Амстердама более двух месяцев назад и бо́льшую часть этого срока лавировала в море, сражаясь с коварными ветрами. Утомление и скудное пропитание обернулись цингой, и команды кораблей сократились в численности настолько, что людей едва хватало. Когда капитан брига сообщил адмиралу, что у него на борту остатки команды «Фрау Катерины», адмирал незамедлительно затребовал этих людей себе, на пополнение своих рядов. Спорить было бесполезно. Филип едва успел написать Амине письмо, где изложил подробности своих испытаний и поделился разочарованием от невозможности вернуться. Это письмо, заодно с отчетом о гибели «Фрау Катерины» для правления компании, он доверил капитану «Вильхельмины», после чего поспешно собрал свои вещи и отправился на адмиральский корабль в сопровождении Кранца и матросов. К ним добавились и шесть моряков с брига, тоже по настоянию адмирала. «Вильхельмине», забравшей адмиральские депеши, позволили продолжить путь. Быть может, для моряка нет ничего мучительнее, чем необходимость снова готовиться к тяготам плавания, когда еще не успел оправиться от невзгод предыдущего похода. Увы, подобное случается не то чтобы редко. Филип откровенно грустил. «Это моя судьба, – думал он, мысленно повторяя слова Амины, – и я должен ей повиноваться». Кранц был в бешенстве, матросы роптали и вели подстрекательские разговоры, но все было бесполезно. В океане исход дела решает грубая сила, и добиваться справедливости попросту бессмысленно. Впрочем, пускай моряки были сильно недовольны, адмирал нисколько не превысил свои полномочия. Его корабли почти полностью лишились команд, и пополнение, даже малочисленное, вполне могло спасти жизни тех, кто беспомощно лежал в койках, сраженный цингой. На адмиральском корабле «Леув» при отплытии из Амстердама насчитывалось двести пятьдесят человек, а теперь осталось не более семи десятков, способных нести службу. Другие корабли флотилии пострадали ничуть не меньше. Первый капитан «Леува» умер, второй заболел цингой, и адмиралу приходилось полагаться исключительно на помощников капитана, причем некоторые из них выползали на палубу для отправления обязанностей полумертвыми. Второй по старшинству корабль флотилии, «Дорт», находился в еще более прискорбном состоянии: коммодор[46] умер, капитан по-прежнему командовал кораблем, но у него не осталось ни одного офицера. Адмирал принял Филипа в своей каюте, выслушал отчет о плавании и гибели «Фрау Катерины» и назначил Филипа капитаном «Дорта», а нынешнего капитана произвел в коммодоры. Кранца он забрал к себе и сделал капитаном «Леува», ибо по рассказу Филипа сразу понял, что они оба – отличные и смелые моряки. Глава 18 Флотилия под командованием адмирала Раймеланта имела приказ следовать в Ост-Индию западным маршрутом и через Магелланов пролив выйти в Тихий океан – до сих пор, несмотря на многочисленные доказательства обратного, считалось, что этот путь до Островов пряностей существенно короче обычного. В состав флотилии входили сорокачетырехпушечный «Леув» под адмиральским флагом, тридцатишестипушечный «Дорт» под вымпелом коммодора (на этом корабле очутился Филип), двадцатипушечный «Зюйдерзее», двенадцатипушечная «Юнгфрау» и четырехпушечный кетч[47] под названием «Схевеллиг». Моряков «Фрау Катерины» распределили по двум крупным кораблям флотилии. Поскольку остальные суда были меньших размеров, ими не составляло труда управлять даже малыми силами. Когда все перемещения завершились, шлюпки подняли на борт и корабли распустили паруса. Десять дней подряд пришлось лавировать против ветра, цинга продолжала собирать зловещий урожай на корабле Филипа. Многие скончались и обрели последнее пристанище в море, а прочие заболевшие оставались в койках, не имея сил подняться. Новоназначенный коммодор по фамилии Авенхорн отправился к адмиралу – доложить о состоянии дел на «Дорте» и посоветовать, как предложил Филип, идти к побережью Южной Америки, чтобы добыть, в обмен на звонкую монету или силой, съестные припасы, либо у туземцев, либо у испанских колонистов. Адмирал, будучи человеком смелым, но высокомерным и упрямым, не пожелал прислушаться. Его было непросто в чем-либо убедить, а страдания ближних нисколько адмирала не заботили. Раздосадованный дерзостью коммодора (еще бы, тот посмел давать ему советы!), он наотрез отказался внять голосу разума, хотя, приди такие мысли в голову ему самому, флотилия наверняка пошла бы к американскому побережью. Коммодор вернулся на «Дорт» разочарованным и уязвленным обращением, которое позволил себе адмирал. – Как нам быть, капитан Вандердекен? Вы сами видите: если задержимся в море – погибнем. Корабли будут дрейфовать по милости течений, а люди – умирать ни за что один за другим. Сейчас на борту сорок человек, через десять дней их будет от силы два десятка, ведь чем меньше рук, тем тяжелее труд и тем скорее люди заболевают. Разве не лучше схватиться с испанцами, чем обрекать себя на заклание, подобно паршивым овцам?