— Потому что именно завтра будет утверждаться список предприятий для аукциона. Есть деньги — и фирма пропадает из списка. Нет... — Фирма того стоит? — Ты про бывший сто тридцать пятый завод слышала? — Но это же оборонка! — Была оборонка... Хотя таковой и осталась... Там ширпотреба ныне больше, чем ракет в стране. Но фирма казенная... Перспективы ее — во-о! А ум приложить некому. — Так ведь это колоссальный масштаб! — Такого размаха Терехова не ожидала. Предприятие-монстр имело десятки филиалов по России, в нем были сосредоточены самые передовые технологии. Дефицит рабочих мест в области не дал разбежаться рабочим, техникам, инженерам. Отток был, но большинство людей боялись выйти за стены завода. Сейчас предприятие лежало на боку, однако его значение и авторитет не были утрачены. — Как же оно вообще попало в разряд приватизируемых? Барский потер пальцами. — Золотой ключик. — Наверное, очень большой? — Сообразно должности. Теперь для Лидии многое стало на места. Хорошо еще, что она не рассказала про Монитора и его условия. Как все это мелко по сравнению с замыслом Барского. Как пошло! В случае провала операции ей придется искать себе работу... Впрочем, «страшная тайна» Германа может стать неплохим пособием по безработице. — Что теперь можно сделать? — Нам — вряд ли что удастся. Но есть люди более великие, чем мы... И больше нас заинтересованные. — А они-то что могут сделать? Ведь деньги у чекистов... — Могут даже чекистов заставить «не жевать сопли». Если деньги у них, можно простимулировать саму операцию. — То есть? Ведь там заложники... — Это мы заложники! Мы! Ты поняла? И мне плевать на всех других. Их много, а я один. И ты одна! Но если все сорвется — я их размажу... Вчера Лидия не поверила, что такое возможно, но, включив утром телевизор, поняла, что Барский не врал. Это стало ясно с первых слов комментатора. Диктор в подробностях рассказывал о ходе операции, которая по-прежнему находилась в стадии выжидания. Фактически ничего не происходило, шли переговоры. Но тон, с которым все это излагалось, был какой-то ернический. Мелькнули знакомые лица депутатов. Они говорили что-то умное, но, как всегда, невнятное. Смысл был простой: довели страну, даже чекисты не в состоянии освободить людей... Лидии стало ясно, что сейчас все делается для того, чтобы заставить руководство операции пойти на решительные действия. Где-то разыскали родственников заложников, пожилая женщина плакала перед камерой, рассказывала, как больна ее дочь, находящаяся сейчас в руках бандитов. С особым цинизмом репортер наезжал на руководителей операции, которые запретили доступ к месту события. Акцент был ясен: власти в Москве должны услышать глас телевидения и принять экстренные меры — заставить руководителей операции проявить решительность. Масло в огонь подлил и репортаж из Южной Кореи, где местные спецслужбы в результате штурма уничтожили террористов, захвативших пассажирский самолет. Возможно, Терехова и не обратила бы внимания на эту ассоциацию, но сейчас она знала подоплеку развернутой кампании. Не знала она только одного — как высоко должен сидеть тот, кто включил этот механизм, как велико должно быть его влияние на независимую прессу... 47 Олег с Адмиралом внимательно вслушивались в диалог Костырина с Зайцевым, пытаясь уловить фальшь, неискренность в словах задержанного, но все звучало на редкость правдоподобно. Ни стилистически, ни интонационно Костырин не выдал себя. Наглости — в меру, уверенности — в меру, тревоги — тоже в меру. Не было и тени того, что могло хоть косвенно свидетельствовать о «несвободе» Костырина. — Слушай, тут такое дело... — Твою мать... Что еще за дело? Деньги нашел? — Нашел, нашел... — Так в чем у них теперь дело? — Тут такая проблема... — Опять ты мне про проблемы... Деньги где? — Да погоди ты! Дослушай до конца. — Ну? — Деньги у них. Но не все. — Не понял. — Понимаешь, оказывается, вчера привезли только половину. — Ну, твою мать! А что ты мне... — А что я? Я ведь не знал, сколько привезли. — Так ты же сказал... — Я знал, что привезли, но мне ведь не сказали, сколько. — Что же ты там, козел, сидел... — Не ругайся. Они, я знаю, уже решают вопрос по остальным бабкам. Где-то после обеда их должны привезти. — Опять лажа! — Нет, точно. Машина уже ушла. — Ну, сука... И что? — Все будет в порядке, не волнуйся. После обеда привезут. Пока они получат... Часам к трем-четырем они будут у вас. Как вы? — Нормально. — Зайцев что-то соображал. — Потом-то что будете делать? Здесь все блокировано. Плотное кольцо... Как прорветесь. — Не твоя печаль. Ты сам здесь был? — Сказал же, что все блокировано. Кстати, по радио передали, что ваши условия приняты. — Слушай, а если сейчас взять половину? — Смысл? — Все-таки синица в руках... — Ты даешь! То миллион и ни пиастром меньше, а то... А если они вас обманут? — Пусть только попробуют! — Ладно, я на связи. — Как только бабки привезут, сразу звони. — Непременно. — Отбой! Ни Адмирал, ни Олег так и не поняли до конца, чего больше было в поведении Костырина — самообладания, цинизма или наглости. Скорее всего, он просто понял, что теперь ему грозят серьезные проблемы. Более того, самим разговором Костырин фактически закрепил свое соучастие в преступлении. А может, он уверовал, что, вступив в контакт, купил себе индульгенцию? Это характеризовало его плохо: рассчитывать на такое — значит доказать полное отсутствие спортивной формы или, наоборот, присутствие клинического идиотизма. Адмирал склонялся к последнему. — Ну как? — отчего-то радостно спросил Костырин. — Как я? Он снова, как в прошлые годы, нарывался на комплимент. Снова присел на задние лапы и высунул язык. Даже в глазах было что-то собачье... — Просто Клаус из «Семнадцати мгновений», — скривился Адмирал. Он уже представил, как это обрюзгшее тело падает в холодную воду озера. — Мастерство не пропьешь. Опер — он и есть опер... — Физиономия Костырина расплылась. — Чему нас в Вышке учили? — За подобное сравнение и по фейсу можно схлопотать. А в Вышке вас учили другому — Родине служить. Хотя что я с тобой... — Адмирал стал свирепеть. — Расскажешь своим корешам на нарах. Опер!.. На нарах оперов любят особенно. Костырин понял свой промах. Он заискивающе улыбнулся. — Извините. Но ведь сами понимаете... Обстоятельства...