Мы долго молча отступали, Досадно было, боя ждали, Ворчали старики: «Что ж мы? На зимние квартиры? Не смеют, что ли, командиры Чужие изорвать мундиры О русские штыки?» И вот нашли большое поле: Есть разгуляться где на воле!.. И, словно по волшебству, перед нами открывается первый бородинский памятник. Но Женька не останавливает машину. — Это еще не само поле, ребята. Сейчас Колочу проскочим, повернем налево — вот тогда стоп: вылезай — приехали! Но уже и Колоча, и поворот позади, и Бородинский музей виден, а Женька все не останавливается. — Дядя Женя, куда же мы едем? — не выдерживает Юля. — Минутку! Ровно одну минутку терпения! Евгений Петрович храбро проезжает под знаком «проезд запрещен», загоняет «Победу» в густой орешник и выключает мотор. — Все! Прибыли. Мы выгружаемся и осматриваемся. Впереди поле, справа, вдалеке, виднеется монастырь, слева и позади — роща. Тепло, тихо. Пахнет землей и травами. Молча переминаемся с ноги на ногу. Ждем руководящих указаний командора. Он не заставляет нас бездельничать слишком долго. — Люди стали только тогда людьми, когда научились разводить костер,— голосом экскурсовода говорит Женька.—Ребята, вы поняли меня? Давайте топливо! — Дрова, значит? — спрашивает Сережка. — Валежник, сухостой, корье. Подножный материал. Ясно? Сережка и Юля нерешительно отходят к деревьям. Минуты через две ребята возвращаются. В руках у каждого по прутику. — Это надо?—спрашивает Юля. — О, бледнолицые братья, неполноценные дети природы! Вы умрете с голоду, если будете таскать топливо штучными прутиками. Володя, не стой памятником, возьми детей в руки и научи их добывать материал для костра, а мы с сестрой Анной приготовим пока стоянку. Я кончил. Сережка в полном восторге от «бледнолицых братьев», Юлю смутили «неполноценные дети», а я никак не могу решить, что мне надо делать: злиться, ворчать или принять предложенную роль заместителя индейского вождя? А, была не была, все равно приехали! — За мной!—кричу я и кидаюсь в заросли. Мы таскаем сучья, валежник—все, что попадается под руку. Гора топлива быстро растет. Тем временем Евгений Петрович и Аня вытаскивают из машины кусок старого брезента, большущую кастрюлю, пару солдатских котелков, кружки, банки с консервами. Чтобы костер лучше разгорелся, я складываю хворост клеткой. Вниз выбираю палочки посуше. Все готово — осталось только чиркнуть спичкой, но Женька вмешивается в дела нашей «огневой бригады». — Эй вы, дикобразы! А вода где? Как сказал классик: без воды и ни туды, и ни сюды. — Дядя Женя, а там около музея нет крана?—спрашивает Сережка.— Я бы мог сходить. — Кран? Что такое кран? Бледнолицый брат, я не знаю такого слова. Приложи ухо к земле, и ты услышишь музыку живого ручья. Хрустальная вода плещется в тридцати шагах отсюда. Спустись по склону оврага и ты найдешь воду. Бери сестру, бери чайник, отправляйся. Тропа приведет к бобровому ключу. Бобров не трогайте, а воду принесите. Я кончил. Сережка и Юля отправляются по воду. А я, выждав минут пять, чиркаю спичкой и подношу огонек к сухому валежнику. Вспыхивают яркие гребешки пламени, трещат мелкие веточки, но не долго. Костер почему-то сворачивается. — Сейчас вернутся ребята,— говорит Женька,— и что же увидят дети? Их папа ползает на четвереньках и не может развести паршивенького костерика. И это тот самый папа, который был на войне! Папа, награжденный медалью «За отвагу». Мне жаль тебя, Володька, жаль до слез. Заползай скорее с правой стороны, прикрой своим просторным пузом ветер и дуй, черт тебя дери, под основание поленницы. Аня смеется. Что делать? Покорно следую Женькиным указаниям, снова чиркаю спичкой и осторожно дую на затлевшие ветки. Костер задумчиво разгорается. Синий дым валит сначала тоненькой струйкой, потом все гуще и гуще. Я чихаю и кашляю. Женька подбадривает: — Давай! Давай! Потянуло... Наконец костер разгорается в полную силу, чайник вывешивается на рогульки, открытые консервные банки дразнят своим съедобным содержимым. Все успели проголодаться, и мы с нетерпением посматриваем на Женьку. А он лежит на траве и как ни в чем не бывало смотрит в небо. — Дядя Женя, а когда чайник закипит, будем кушать?— спрашивает Юля и облизывает языком губы. — Обязательно будем. Только это случится не так скоро. Вы знаете, почему человечество придумало керосинку и газовую плиту? Просто людям ужасно надоело кланяться перед костром. По моим подсчетам на газу все кипит и жарится раз в тридцать быстрее, чем на костре. На вашем месте, ребята, я бы сходил пока в разведку. Минут сорок резерва есть. Разведчики неохотно поднимаются и мнутся. А Женька вроде и не замечает ничего: — Ориентир — колокольня. Давайте — туда и обратно. Пока еще светло, не заблудитесь. Почерневший на огне чайник начинает осторожно посвистывать, Аня выкладывает в кастрюлю консервы, заливает кипятком, крошит лук, сыплет какую-то крупу. На костер ставится теперь и кастрюля. Женька разгребает успевшие нагореть угли и закапывает в горячую золу картошку. Разведчики не возвращаются долго. Аня с тревогой посматривает в сторону монастырской колокольни, но ни о чем не спрашивает. Я всегда говорю: у моей жены железный характер! В кустах раздается какой-то шорох, и голодные следопыты появляются у костра в целости и сохранности. — В монастыре — турбаза, — докладывает Сережка, заглядывая в кастрюлю. — Так. Дальше? — говорит Женька. — Там есть кино,— подсказывает Юля,— летнее... — Не лезь, сам знаю,— продолжает Сережка,— в двадцать один ноль-ноль идет «Колдунья». Дети до шестнадцати лет не допускаются. — Так. Дальше? — Дальше — все. — О, несчастные дети города! Надо было ехать за сто двадцать пять километров от Москвы, чтобы посмотреть «Колдунью». Ребята смущены. Я тоже чувствую себя неловко. Черт возьми, город отучил нас от леса, от простора полей, от птичьего гомона и цветения диких трав. Спасибо Женьке — он вовремя примирительно предлагает: — Ладно, следопыты, садитесь к костру. Будем питаться. Все долго усаживаются, нам мешают... ноги. Только Сережка храбро приземляется «по-турецки». Мы хлебаем горячее варево, заправленное консервированным мясом, черными крапинками золы, сдобренное горьковатым дымом. Каждый старается обогнать соседа. Есть что-то необыкновенное в этой еде! Даже Юля, привередина Юля, и та старается так, как будто первому едоку назначена крупная премия. Постепенно темнеет. Пора спать. Машину решено уступить женщинам. Мы же устраиваемся на ночлег по-спартански: охапку сена, кусок брезента, старенькое одеяло. Сережку укладываем посередине, чтобы не укатился куда-нибудь под куст. Лежу блаженно вытянувшись и долго не могу уснуть. И не потому, что жестко, и не потому, что нет привычной подушки под ухом,— думаю. Странно, в Москве я тоже часто подолгу лежу без сна и вспоминаю события дня, служебные неприятности, заново переживаю встречи с людьми. Почему-то мысли бывают всегда деловые, тревожные. А здесь меня несет в прошлое. Вот я мальчишкой иду по нескошенному лугу, прутиком сколачиваю головки пышных одуванчиков. Сзади раздается какой-то шум, неожиданно ощущаю толчок в спину. Отскакиваю в сторону и вижу: на меня несется здоровеннейший гусак. Откуда взялось такое чудовище? Оно шипит, пригибает к земле длинную шею, идет в атаку. Тогда в детстве бой с гусаком представлялся событием драматическим, полным переживаний, а теперь я улыбаюсь— весело вспоминать минувшее... И еще я думаю о море. Море видится бескрайним, мирным. Еле слышный ветерок морщит зеленоватую густую воду. От солнца, морской ряби, ласковой бархатистости песка тело делается как будто бы легче. Впрочем, я, кажется, задремал, и сон разворачивает кадры удивительного, радостного фильма. Мы просыпаемся чуть свет. Головы у всех встрепанные, в волосах соломинки, адски ломит шею и спину. Но настроение бодрое, какое-то даже приподнятое. Бледнолицый брат Сережка принимается разводить костер. Дует, фыркает, машет руками. Сестра его без напоминания несется за водой. Мы все торопимся. Впереди осмотр батареи Раевского, Багратионовых флешей, пеший поход к памятникам, купанье в Колоче и обратный путь. Когда мы поднимаемся от реки на шоссе, я подхватываю Аню под мышки и одним дыханием втаскиваю на самый верх откоса.