Иринушкин учился терпеливо. Но порывистый, горячий Левченко огрызался: — Тю! Да ведь мы не в посудную лавку пойдем. — Не понимаешь ты, Степа, — укорял его разведчик. — У нас как бывает? Малая ли ошибка, большая ли, а расплата одна — жизнь… Сам он подбирал и снаряжение, и оружие. Пробовал веревки, ножи, проверял рубашки на гранатах. К гранатам, так же как к любому огнестрельному оружию, Уварыч относился неодобрительно: — Неподходяще оно в нашем деле. Как пустил его в ход, разведка кончена. Тогда, понятно, отбивайся… Надо, — чтоб все тихо, ладно. Стрельба да «ура» — не про нас. Это я вам — всурьез. Мы работаем — молчим, и помираем — молчим… Операция готовилась основательно. Возглавлял ее офицер из разведбатальона. Разведчики составляли две группы. Первая, поменьше, — легкая, подвижная, для захвата. Вторая, побольше, — с оружием, достаточным, чтобы прикрыть отход. Уварыча и Степана назначили в первую группу Иринушкина — во вторую. Бывалые разведчики ждали приказа спокойно. Они отдыхали, отсыпались. Володя все спрашивал: — Скоро ли? Ему отвечали без насмешки, дружелюбно; каждый когда-то так же волновался перед первой вылазкой. — Не спеши, еще отведаешь этого сахара. __________ Вышли глубокой недреманной ночью. С острова скользнули на лед и пропали в начинающейся пурге. Иринушкину показалось, что направление взято в сторону от Шлиссельбурга, ближе к середине озера. Разведчики в белых маскхалатах двигались на расстоянии один от другого, опасаясь продавить не вполне окрепший лед. На Ладоге, у зимнего покрова, так же, как у воды — свой нрав, недобрый, коварный. Льдом затягивает медленно, с промоинами, а там, где течение побыстрей, лед только кажется прочным, он на этом месте хрупкий. Когда Володя вдруг переставал видеть ближайшего к нему солдата, он сильно тревожился — не потеряться бы. Только сейчас Иринушкин понял все значение слов Куклина о безмолвии в разведке. Даже заблудившись, нельзя было окликать товарищей. Команды передавались сигналом, жестом, шепотом. Через несколько минут Володя уже не мог различить, где крепость и где Шлиссельбург. Снег с сухим шорохом несся над озером, колол лицо, забивался за ворот. Мерзли руки. Иринушкину казалось, что прошло очень много времени. По цепочке передали строгий запрет: не подниматься на ноги. Ползти. Ползти. Значит — близко. В небо взлетела ракета, другая. Разведчики удвоили осторожность. Володя удивился, почему раньше не видел ракет. Наверно, оттого, что внимание было слишком сосредоточенным. Он не оглядывался. Теперь разведчики повернули прямиком на этот бледный, то возникающий, то меркнущий свет. Иринушкин увидел берег, какие-то раскиданные бревна, торчащую трубу. И опять все исчезло до взлета следующей ракеты. Разведчики приникали ко льду, заботливо подминая ручки гранат, стволы автоматов — все, что могло блеснуть. Свет угасал, снова ползли. Ночь уже не казалась такой непроглядной. Думалось: хоть бы ты потемней была, ноченька, добрая мать разведчиков. Залегли надолго. Ноги ломило от холода и неподвижности. Только один пополз вперед. Когда он вернулся, все двинулись в ход, прокусанный в проволоке. Нечаянно Володя задел халатом о колючку. Проволока зазвенела. Сосед схватил его руку, больно сжал ее, вдавил в снег. Разведчики перестали дышать. Звон только показался таким сильным настороженному слуху. Можно было двигаться дальше. Володя чувствовал: под руками не лед, земля, она теплей. И у нее совсем другой запах. Нанесло дымок. Залегли. Автоматы на изготовке. Теперь поползли вперед двое — Куклин и Левченко. Странное чувство переживал в эти минуты Иринушкин. Не верилось, что полоска земли, которую он видел чаще всего через прицел, — вот она. Сосед толкнул Иринушкина. Приказ — еще продвинуться. Володя пополз. Сначала он ничего не видел, даже не очень ясно понимал, зачем ползет. Он почти наткнулся на скат землянки. Наверно, это было какое-нибудь складское помещение, рядом валялись ящики. Чуть подальше приметил еще один холм. В нем светилось крохотное оконце. «Если бы фашисты знали, что мы тут, рядом, — мелькнула мысль, — вот бы поднялась кутерьма!» Сразу возник вопрос: что тогда? Ведь это было очень возможно. Неловко подвинулся, стукнул, чихнул. И тогда… Иринушкин хорошо знал инструкцию этой разведки. Обе группы должны вступить в бой, чтобы дать возможность хотя бы одному уйти с «языком». Но где он, этот «язык»? Пока неизвестно. Как тут разобраться во тьме-тьмущей? Почти ослепленный, Володя припал к земле, стараясь уйти в нее всем телом. Прошла минута, прежде чем он понял, что рядом выстрелила пушка. В следующую минуту он услышал голоса и шорох падающей земли. Где-то близко траншея, и по ней идут. Так вот почему задержались Куклин и Левченко. Угораздило ж попасть как раз на смену расчетов… Где они, двое друзей? Как ни старался Иринушкин, разглядеть их не мог. Заскрипел снег. Володя повернулся и увидел, что оконце землянки то исчезнет, то появится. Около землянки ходил часовой. Обозначился его темный силуэт, в шинели, с поднятым воротником. Чиркнула спичка. Спрятанная в ладонях, она осветила широкий небритый подбородок. Запахло табаком. В то же мгновение Володя заметил две беззвучно подползающие тени. Это могли быть только Уварыч и Степан. От волнения замерло сердце. Немец постучал сапогом о сапог, сплюнул, снова затянулся сигаретой. Внезапно снизу вверх метнулось что-то темное, как сгусток ночи, и часовой мгновенно исчез. Послышался не то вздох, не то стон. Все стихло… Обратную дорогу к озеру Володя находил по приметному береговому склону. Разведчики стягивались к месту сбора. Куклин и Левченко с пленным были уже на льду. Уварыч лизал окровавленную руку: часовой укусил, когда ему забивали рот кляпом. Возвращались тем же порядком. Впереди тащили гитлеровца. Он был без сознания, и потому, чтобы сберечь время, решили не связывать его. Очень скоро разведчики поняли, что совершили ошибку. Только миновали колючую проволоку и направились к середине озера, пленный очнулся. Он вскочил на ноги и ударом кулака отбросил ближайшего к нему бойца. Немец защищался расчетливо и очень умело. Каждый, кто приближался, налетал на его кулаки, тяжелые, как два молота. Но руки, занятые дракой, не могли освободить рот от затычки. Он не заметил, а может быть, не оценил силу маленького Куклина. Тот ударил гитлеровца головой в грудь, и он рухнул. Разведчики возвращались с добычей. За всю операцию не было сделано ни одного выстрела. Ночь кончалась. Пленный снова пришел в себя. Ему стянули веревкой руки, велели идти самому. Он увидел крепость и упал на колени. Он давился слезами, его щетинистые, намокшие щеки дрожали. Только теперь послышался шум тревоги в Шлиссельбурге. Там вопили, стреляли. Но разведчикам это было уже не страшно. «Языка» конвоировали в штаб дивизии Куклин и Иринушкин. Позже Уварыч ушел в санпалатку перевязываться, а Володя в качестве переводчика присутствовал при допросе. Сейчас он мог как следует разглядеть человека, которого впервые увидел этой ночью на бровке, у входа в землянку: огромного роста, немолод, лицо в шрамах. Сломанная и неровно сросшаяся переносица придавала ему грубое выражение. Генерал велел пленному снять шинель. На темно-зеленом мундире блеснула высшая награда гитлеровской армии — железный крест. — За что? — спросил комдив. — За Варшаву, — ответил немец. Рядом с крестом болталась на цепочке маленькая серебряная рукавичка. — А это? — поинтересовался генерал. — Я чемпион Пруссии по боксу. — Вот так птица, — улыбнулся комдив и начал допрос. «Язык» отвечал с готовностью. Его подвели к карте Шлиссельбурга, и он замолчал только потому, что не сразу сориентировался. Он назвал номера батальонов, показал, где они расположены. Пленный выкладывал все, что знал. Под конец он попросил разрешения обратиться к генералу: