Он перекинул через плечо ремень сумки и сжал зубами рукоятку пистолета. Медленно, тихо, без плеска перевалился через борт. Прислушался: немцы ничего не заметили. Вода показалась почтарю совсем не холодной. Но он понимал, что это только кажется в первую минуту. Лодку отпускать нельзя, без нее не выплыть, ноги уже начинает сводить судорога. Одной рукой он держался за носовой брус, другой загребал. Чуть не закричал от радости, когда увидел, что черный берег отходит все дальше, дальше. Точно сил прибавилось. Взмах. Взмах. Взмах. Едва лишь уменьшилась опасность, Устиненков ощутил обжигающий холод воды. Теперь можно было снова залезть в лодку. Теплей не стало. Мокрая одежда облепила тело. Он не считался уже с тем, что его могут увидеть. Напрягая силы, загребал обломком весла. Старался побольше двигаться, уберечь в теле живое тепло. Лодку опять стало относить. Евгений прыгнул за борт и удивился, что в воде теплее. Правый берег, спасительный берег близко. Почтарь отпустил лодку, поплыл. Волоча сумку — поднять ее не было сил — вышел на пологий откос. Свои, свои! И как обидно погибать, когда свои рядом. Почтарь не мог не знать, что от самой воды до передовых траншей тянутся густые минные поля. Он ощупал землю руками, замирая над каждым бугорком. Он терял сознание, приходил в себя от ледяного холода и полз, полз вперед. Евгению почудилось, что как-то сразу рассвело, сразу, как никогда не бывает в действительности, кончилась ночь. Он услышал: — Стой! Не двигаться! Стукнул затвор винтовки. У Евгения не было голоса, он не мог ответить. В землянке ему разжали зубы ножом. Влили в глотку полкружки спирта. Не открывая глаз, Устиненков прошептал: — Почта… Сумку… В крепость. И заметался в бреду. __________ Так потертая, с обношенными углами, видавшая виды сумка нашла дорогу в крепость без почтаря. Письма в ней намокли, превратились в ледяные комочки. Некоторые так промерзли, что ломались. На острове их отогревали в ладонях, старались прочесть наполовину смытые адреса. Иринушкин получил письмо от Аллы Ткаченко. Большое письмо на нескольких страницах. Но чернила расплылись, можно было разобрать всего десяток слов. Володя сумел понять только, что Алла уезжает на год-полтора учиться в школу счетоводов. Девушка просила писать ей по новому адресу. Но вместо адреса через лист тянулась синяя размазанная полоса. Пожалуй, в гарнизоне не было человека, который бы не попытался помочь Володе. Все пробовали угадать залитый адрес. Одни называли город Кустанай, другие — Кунгур, а третьи утверждали, что тут значится не Кустанай и не Кунгур, а Курган. Пулеметчик понимал, что товарищи все выдумывают для его утешения. Легче от этого не становилось. Адрес Аллы Ткаченко был потерян. Иринушкин очень печалился. Но вскоре его втянуло в такой круговорот событий, что всякие личные переживания отступили на второй план. Г Л А В А XXV ЗА „ЯЗЫКОМ“ В крепости снова появился Иван Уварович Куклин. На своих коротких ногах он шариком носился по острову, всех задевал, тормошил. Думалось, он и к наблюдателям на башню, и в «хитрый домик», и в траншеи к минометчикам забирается единственно, чтобы пошутить, позубоскалить. На самом деле своими цепкими глазами он просматривал Шлиссельбург. Что там изменилось за эти дни? Какие новые землянки вырыты? Какие еще тропинки протоптаны? Немцы не могли знать Шлиссельбург так, как знал его Уварыч. Ему известны были каждый овраг в окрестностях, форма каждого дерева на побережье, валуны на полях, опрокинутые створы на канале. Он видел город глазами разведчика, примечая места, где можно затаиться, проползти. Он говорил товарищам, что по береговым улицам Шлиссельбурга мог бы пройти не глядя, на ощупь, и не хвастал. На этот раз Куклин притащил из Шереметевки сани. Они не отличались от обыкновенных санитарных — низенькие, окрашенные в белый цвет. Но в лобовую часть был вделан небольшой броневой лист. При необходимости за ним можно укрыться от пуль. По поводу этой брони Уварыч веско сказал: — Несурьезно и для разведки несподручно. Вообще Куклин недоверчиво относился к подобным защитным сооружениям. Он ехидно посматривал на стальные кирасы, которые как раз в эту пору стали появляться в штурмовых отрядах. Он даже каску не надевал, а носил вместо нее теплый, вязаный подшлемник. Так как командиры его за это ругали, он каску брал с собою, но подвязывал ее к поясу. — Защита у нас какая? — говорил разведчик. — Ловкость, быстрота. Железо тут ни к чему. Сани понадобились Уварычу для иной цели, а с броней они или без брони, ему было совершенно безразлично. Предстояло испробовать, крепок ли лед. Ночью разведчик уехал со своей «бандурой» на озеро. Вернулся невеселый. Своими раздумьями он поделился с Иринушкиным: — Слабоват ледок, молодой еще. Под полозьями трещит, страх… Слушай-ка, — облапил Куклин пулеметчика, — а может, это и хорошо? По такому льду немцы гостей не ждут. Рыск, конечно, — так он выговаривал слово «риск», — а только подходяще получится. Как думаешь? Разговаривали они в Шереметевском проломе. Лежали за щитком и смотрели на безлюдный, заносимый снегом город. Немцы успели уже натянуть колючую проволоку. На набережной громоздились горбатые доты. Время от времени они сверкали огнем. Улицы казались вымершими. Уварыч толкнул Володю локтем. — Сходим? Пулеметчик не понял: — Куда? — В Шлиссельбург. Куклин говорил об этом, как говорят о недальней прогулке. Пулеметчик относился к разведчикам с великим уважением и считал их людьми, одаренными особой смелостью. Ему никогда не думалось, что и он мог бы «сходить» вместе с ними туда, в Шлиссельбург, где враг и смерть. — Ты не бойся, — по-своему понял Уварыч его замешательство, — тебя мы в поддержку поставим, может, с пулеметом ручным. А на захват пойдет со мной Степан, он в тех краях бывал… Понимаешь, Володька, если бы меня сделали каким ни на есть начальником, я бы посылал в разведку только друзей, чтобы один за другого жизнь отдать не пожалел. То ж рыск, такое дело случается… Иринушкин не знал, привирает приятель или правду говорит, будто вызвал его сам комдив, недавно произведенный в генералы, и сказал Уварычу: «На тебя смотрит вся дивизия. Нужно добыть «языка». Сможешь?» А разведчик ответил: «Будет «язык», товарищ генерал. Если я сказал будет, значит, будет. Не сомневайтесь, товарищ генерал». Навряд ли такой разговор мог состояться. Но важно, что Куклину велено «приволочь живого фашиста» и что для этой операции ему поручено самому подобрать помощников. Состав разведки, действительно, утверждался в дивизии поименно. Уварыч некоторое время спустя начал учить друзей трудному искусству разведки: как становиться незаметным, неслышно ходить, наносить внезапный удар. Учил и объяснял все по-своему. Он, например, сунул Иринушкину в карманы по колокольцу — такие подвешивают коровам на шею, чтобы не заблудились, и приказал: — Ползи! Володя припал к земле. Передвигался, не отрываясь от нее. Но как только звякнет колоколец, Куклин заставлял повторить все снова: — Отрабатывай, отрабатывай.