Володины дежурства выпадали большей частью на день. Но однажды пришлось ночь провести на «запасной». Утром пулеметчики совсем продрогли, думалось им о землянке, о тепле. Вдруг Рыжиков толкнул Иринушкина в бок и шепнул: «Комиссар». Тотчас же крепкая рука прижала Володино плечо, не допуская подняться. Комиссар улегся рядом на землю и сказал: — Проверим прицел. Он быстро и коротко поводил стволом и довольно отметил: — Приемлемо. Пулеметчик смотрел на Марулина, на его крупные, резкие черты лица, на его горячие глаза. — Товарищ комиссар, — проговорил он, — а ведь я вас знаю. — Не помню. Где встречались? — Да нет, вы и не можете меня знать, — взволнованно объяснил Володя. — Я вас видел в Морозовке восьмого сентября. Вы тогда со взводом шли. Кругом снаряды рвались, а взвод шел и пел… Комиссар улыбнулся волнению пулеметчика, его сбивчивой речи. — Не помню… А впрочем, возможно. — И совсем другим голосом, участливо: — Вы тут на ветру, наверно, замерзли, как цуцики? Потерпите. Скоро смена. __________ Жизнь в крепости налаживалась основательно, прочно. Определенный ритм ей давали, как это ни странно, батареи противника. Они вели обстрел трижды в день, минута в минуту, перед завтраком, после обеда и перед ужином. Все уже знали, когда фашисты начнут «долбить», и спешили закончить свои дела до этого времени. Обстрелы были очень интенсивны, снаряды ломали гранит, дробили кирпич. Но умело укрывшимся людям большого вреда не причиняли. Комендант велел прорыть через двор глубокие траншеи. Приказано было передвигаться только по ним. Каждый крупный артналет в крепости встречали боевой тревогой у пушек, у пулеметов, в стрелковых ячейках. Опасались нападения на остров. Но враг, видимо, сам боялся нападения. Бойцы постепенно привыкли к фронтовому обиходу, к свисту осколков, к первой крови. Привыкли, потому что без этого спасительного чувства, притупляющего остроту опасности, жить под огнем невозможно. В каземате Светличной башни оборудовали кухню. Здесь сытно пахло хлебом, варевом. В домике возле церкви устроили баню, с гладко выструганными полками, с горячей водой, шипящей на раскаленных камнях. Правда, после того, как однажды «он», то есть враг, кинул пару снарядов на дымок, стали растапливать баню осторожней. Очень гордились в гарнизоне своей «киношкой». Разумеется, это был не настоящий кинотеатр. Передвижка работала в обширном подвале главного корпуса, где в далекие времена находилась пекарня. Перед началом сеанса сжигали вязанку дров в большущей приземистой печи, для обогрева и вентиляции. Печь не топилась много лет и отчаянно дымила, но на это никто не обращал внимания. Киноленты доставлялись нерегулярно. Поэтому приходилось одну и ту же картину «прокручивать» по нескольку раз. Но зрители не обижались, лишь бы картина была интересной. Подвал заполняли битком, за недостатком скамеек рассаживались на полу. Кашляли, шаркали ногами, громко обменивались замечаниями. Иринушкин смотрел в «киношке» фильм «Сердца четырех» и вечер этот запомнил надолго. Картина радовала его не потому, что была уж так хороша. На восприятие действовала необычность окружающей обстановки. Вместе со всеми Володя хохотал, когда автомобиль незадачливых путешественников застревал в реке, и волновался, когда влюбленные ссорились, вместо того чтобы целоваться. «Ведь это все было, было, — думал Иринушкин, — и тихие лесные прогалины с желтыми солнечными пятнами на листве, и любимые книжки, и города, залитые светом. Как не умели мы тогда ценить все это… Было и когда-то еще будет?» Плохонькая передвижка тарахтела, замирала и вдруг совершенно умолкла. Зажгли коптилки и единственную, оплывшую свечу. — Поскорее бы, — торопили зрители механика, — на самом интересном месте оборвал. — Эх, неладно, — произнес досадливый голос, — теперь когда досмотришь. К бойцам, сгрудившимся вокруг растерянного механика, подошли Марулин и Чугунов. — Дай-ка взгляну, — сказал комиссар. Иринушкин с интересом наблюдал, как под пальцами Марулина аппаратура распадалась на части и снова эти части становились на винты и закрепы. Чугунов произнес вполголоса: — Вот мастак. Ну, давеча с пулеметом справился — понятно. А киношное устройство — оно куда хитрей. — Не знаешь разве, солдат на все руки мастер. — Нечего шутками-то отделываться, — насупился комендант. Бойцов облетел быстрый говор, почтительный и веселый. — Ну, киномеханик я, — спокойно отозвался Марулин и постучал кулаком по стальным зажимам. Озадаченное лицо Чугунова рассмешило его, и он сказал: — Кинотеатр «Великан» на Петроградской стороне знаешь? Мой театр… Передвижка опять затарахтела. Зрители расселись по местам. Музыка переливами ударила в стены подвала. Музыка из мира, который стал таким далеким. Время от времени открывалась дверь и громкий голос вызывал: — Сергеев, Гаврилюк — на выход! — Артмастер — на выход! Звучали поспешные шаги. И снова — тишина, напряженное внимание. Стены подвала порою тряслись от взрывов. Доносились долгие, захлебывающиеся пулеметные очереди. «Не наш снаряд, не наша пуля», — мысленно отмечали бойцы. Они не отводили глаз от простыни, заменявшей экран. Г Л А В А V „ШЕРЕМЕТЕВСКИЙ ПРОЛОМ“ Новую огневую точку Иринушкин и Рыжиков оборудовали в проломе, который назывался Шереметевским. Возможно, при Петре I именно где-то здесь была пробоина в стене, которую сделали бомбардиры фельдмаршала Шереметева. Вообще все наименования в крепости были приняты по довольно старой штабной карте, хранившейся у коменданта. Все знали, что квадратная башня на стороне, обращенной к Морозовке, зовется Государевой. В ней на разлапистых петлях покоились полосатые ворота. Такая же полосатая будка стояла чуть поодаль. Будка была разбита снарядом. Если хорошо присмотреться, можно разглядеть над воротами, в стене белые кирпичи, — они хранят силуэт орла и ключа. Этот выкованный из железа государственный знак крепости когда-то красовался здесь. Дорога к Государевой башне видна из Шлиссельбурга. Поэтому здесь не ходят. Вход в крепость левее, через лаз. Над этой едва приметной узкой щелью вздымается мрачная Светличная башня, а дальше, под обрушенной кровлей — Королевская. На стороне, обращенной к Шлиссельбургу, на мысу — Флажная башня; ее основание омывают волны озера. Здесь, на вершине, в старину вывешивался флаг, а ночью — фонарь, чтобы светить проходящим судам. Дальше, примерно в середине стены и на углу, как окаменелые сторожевые богатыри под шеломами, высятся башни-близнецы. Они носят имена петровских сподвижников Головина и Головкина. Так вот, новое гнездо для пулемета находилось в Шереметевском проломе, как раз между Флажной и Головкинской башнями. Пулеметчики устраивали гнездо сами. Для этого пришлось разбирать древнюю кладку. — Не чаяли прапрадеды, что нам доведется здесь поработать, — шутил Иринушкин. Валунные глыбы были связаны окаменелым составом. Конечно, ломом или зубилом не так уж трудно выворотить камни. Но пулеметчики опасались стуком привлечь внимание противника. Они разбирали стену руками, иную глыбу расшатывали полдня, прежде чем удавалось вывернуть ее. После этой работы у пулеметчиков долго кровоточили руки, не приживалась содранная кожа. Зато «точка» получилась на славу. Можно было стрелять из укрытия в глубине пролома. А в горячую минуту выдвинешься вперед, и тогда — размах во все плечо! Правда, тут уж ты на виду у врага… Ко времени, очень ко времени заговорил огневой «станок» в Шереметевском проломе. Гитлеровцы навели наплавные мостки через Новоладожский канал и начали бетонировать блиндажи, удлинять траншеи.