Шлеп! Босыми ногами по разливающейся воде. Грибов слышал эти звуки раньше. Стекло разлетелось, и в комнату потянулись многочисленные руки, цепляющиеся за осколки, раздирающие одежду и кожу. Никто ничего не говорил, не издавал звуков. Кричала только Оксана. Времени думать больше не оставалось. Тварь, шлёпая по дымящейся жидкости, бросилась Грибову наперерез, когда он оказался около детского столика и подхватил пластиковое голубое ведёрко. Ноги твари дымились. Она хромала. — Иди сюда! Нет смысла сопроти… Её пальцы ухватили Грибова за край свитера, но он рванулся, выскользнул. Сзади как будто звонко и хищно клацнули зубы. Грибов подбежал к большому ведру, зачерпнул жидкости — и вот тут уже обернулся и плеснул химию на лицо оказавшейся совсем рядом твари. Он видел её белые глаза с крохотными точками зрачков. Видел зубы. Искажённое яростью лицо. Глубокие морщины. Окровавленные кусочки старой кожи. Всё это в миг исчезло в густом едком пару, стёрлось. Тварь отпрянула, хватаясь руками за обожжённое лицо. Заверещала от боли, и следом заверещали те, кто протягивал руки сквозь разбитое окно. Грибов же, не раздумывая, на изломе дыхания, зачерпнул ещё жидкости, плеснул, зачерпнул, плеснул, раза три или четыре, не целясь, но попадая. Крик перешел в пронзительный болезненный вопль. Оксана, как ослепшая, метнулась в одну сторону, ударилась головой и руками о стену, оттолкнулась, бросилась к в сторону Грибова, поскользнулась на влажном полу, нелепо упала, взмахнув руками. А Грибов, не замедляясь ни на секунду, хотя сердце колотилось так, будто сейчас сорвётся с резьбы — подбежал, вылил сверху, вернулся к ведру, зачерпнул, вылил. Он видел, как с кривых суставов твари сползает кожа, а под кожей пузырится кровь вперемешку с чем-то жёлтым, вязким. Тварь уже не орала, а тихонько постанывала, суча ногами. Люди на улице тоже постанывали. Руки исчезли. В какой-то момент Грибов остановился, тяжело дыша. Он подумал, что прямо сейчас рухнет рядом с тварью в дымящуюся кислоту и больше никогда не поднимется. Но в тоже время думал о Наде и Наташе, о том, что хочет выбраться из этого дома, умыться снегом, вздохнуть нормальный морозный воздух. Хочет жить. — Ну-ка, давай-ка… — Грибов склонился над тварью, замотал руки в рукава свитера, ухватился за переплетение конечностей и раздвинул их, обнажая лицо. Глаз не было — это он увидел сразу. Глазницы слиплись и пошли чёрными пятнами. Губы разъело. Щеки провалились внутрь. Тварь уже не выглядела страшной. Скорее — испуганной и беспомощной. — Видишь, как бывает, — пробормотал Грибов, всё ещё пытаясь отдышаться. — Растила оболочки, как капуста, а потом пришёл повар и содрал их все, до кочерыжки. Ему так понравилась эта нелепая метафора, что Грибов рассмеялся, прямо так, склонившись над умирающей тварью, ей в лицо. Тварь всё ещё тихонько подвывала. Грибов достал из-за пояса нож и с силой воткнул лезвие в шею твари — как недавно проделал тоже самое с сутулым. Тварь вскрикнула и сразу же замолчала. Конечности обмякли, ноги вытянулись. За окном тоже стало тихо, и в этой тишине Грибов услышал, как колотится его сердце. Он поднялся, подошёл, прихрамывая, к окну. Увидел людей, бредущих прочь от дома к забору. Никто не оглядывался, никто не смотрел на Грибова. Парень в инвалидном кресле свернул за угол, оставив на снегу две извилистые дорожки следов от колёс. Минуты через полторы люди разошлись, их больше здесь не было, будто закончилось дивное представление, после которого не стоило задерживаться. Морозный воздух обжигал разгорячённое лицо. Грибов обернулся, почему-то ожидая увидеть тварь живой и невредимой. Так ведь всегда бывает, да? Но бывшая Оксана всё ещё лежала в луже кислоты, мёртвая. Тогда он отворил окно, счистил осколки, перебрался через подоконник и спрыгнул на улицу. Наклонился, зачерпнул снег ладонями и растер лицо и руки. Какое облегчение. Потом заковылял через двор к калитке. Скрываться-то бесполезно. Вышел на улицу. Домики по обеим сторонам дороги стояли тихие и темные. Нигде не горел свет, будто никому не было дела, что происходит за пределами их собственных спален и дворов. Завтра эти люди проснутся и отправятся по своим делам, проживать собственные жизни. Кто-то из них придет к Наде с очередной просьбой помочь, погадать, вылечить. Оставит на полке в прихожей деньги, которые Надя потом быстро уберет в кошелек. Люди выйдут за калитку и забудут, где они только что были. Потому что всем вокруг наплевать. Лучше вообще не соваться за заборы этих темных и тихих домиков. Никогда. Глава двадцатая Крыгин растянул губы в усталой, недоброй улыбке. — Наденька, а что ты там вообще делаешь? — мягко поинтересовался он. — Тебе не холодно? Зачем вообще выходить из дома. Такой мороз? Ей действительно было чертовски, невыносимо холодно. — Я… — Надя запнулась, помотала головой. Казалось, что краем глаза она видит размытый силуэт дочери настоящей ли дочери? — Я хотела зайти к соседям, посмотреть… Познакомиться. Мне кажется… показалось… — В такое время? — Сидеть одной дома тоже как-то невесело, — пожала плечами Надя. — Вы же знаете, вся измоталась от ожидания. Хотелось куда-нибудь выскочить. — Босиком. В платье. Ты в порядке? Я, если позволишь, волнуюсь. У него в руках был топор, а у ног лежало окровавленное тело. О каком волнении вообще речь? — Вам ли волноваться. Вы человека убили. — Ты тоже, моя дорогая. Мы в равных условиях. Он нагнулся, сгрёб в охапку оледенелые волосы и поднял голову девушки. Огромные белые глаза, как у куклы, смотрели на Надю. — Зачем вам это?.. — Маша искалечила твою дочь, ты приняла правильное решение, — произнес Крыгин с нажимом. — А я всего лишь помог со второй частью мести. Или ты не хотела отомстить за маму? — Хотела, но… С губ едва не сорвалось: «Но ведь я знаю, кто убил её!», но Надя сдержалась. Хаос в голове рождал испуг. Холод сковывал движения и мысли. Может, действительно надо бы вернуться в дом и обо всём хорошенько подумать? Зачем она здесь, за забором? Какие, к чёрту, соседи? Крыгин трактовал её смятение по-своему. — Ведьма ведьму чует, — сказал он. — Есть такая поговорка. Конкуренции никто не терпит. Вот и убивают друг друга. А я что? Я мелкая пешка. Помогал твоей матери, как мог. Оберегал. А в этот раз, видишь, не успел. Печально, тоскливо, но жить можно. Теперь у меня есть ты. Это ведь хорошо, правда? Крыгин тихонько, противно засмеялся. Завиток его аккуратно причесанных волос соскользнул на лоб. Надя чувствовала, как её пробирает крупная дрожь. Зубы застучали друг о дружку. Уйти бы отсюда. В тепло. — Наденька, не стой на морозе, иди сюда. — Крыгин протянул руку. — Забралась чёрте куда, мёрзнешь. — Я не хочу подходить, — процедила Надя. — У вас топор… и труп… господи, у вас отрубленная голова в руке. Как я до такого докатилась? Зачем всё это нужно? На мгновение его лицо преобразилось. Будто кто-то сорвал маску, обнажив истинное выражение: уголки губ оттянулись, обезобразив рот в кровожадной ухмылке, взгляд сделался безумным, нечеловеческим. В этом взгляде Надя разом увидела всё, о чем рассказывала Наташа. Маньяк. Сорвавшийся с катушек психопат. Одержимый любовью. Околдованный неведомой тварью. Готовый на всё, ради крови ведьм для своей ненаглядной, обожаемой, единственной. Главное в его взгляде — желание разобраться на месте. Ударить топором. Раздробить кости, череп, разбрызгать кровь по белоснежному покрову зимы. Он сдерживался только потому, что Надя была нужна. Для продолжения фамильного заговора. А ещё для того, чтобы приносить Оксане новых ведьм. Поддерживать жизнь и легенду в посёлке. Выражение это задержалось на лице Крыгина крохотное мгновение, а затем стерлось. Маска вернулась. Человек из администрации был само обаяние. — Правильно, — пробормотала Надя, моргнув. Ей снова показалось, что краем глаза она видит настороженно застывший силуэт Наташи. — Ведьма ведьму чует. Ваша жена тоже ведьма? Или что-то другое? Взгляд Крыгина слегка затуманился. Он крепче взялся за топорище. — Не понимаю, о чём ты. — Перестаньте. Я всё знаю. Вы влюблены в неё, она готовит специальное зелье, чтобы поддерживать эту любовь и быть бессмертной. Про кровь ведьм тоже знаю. Про убийства. Надя пытливо посмотрела Крыгину в лицо. Очень хотелось вцепиться ногтями в его маску и сорвать ее. — Откуда у тебя эта информация? — пробормотал он удивлённо. — Рассказать? С удовольствием. Вытащите меня отсюда, пойдёмте в дом, и я всё расскажу. — Вытащить? — Да. Я ног не чувствую. Жуткий мороз. Ну же, помогите мне. Идите сюда. Крыгин перевел взгляд на открытую калитку. Надя проследила за этим его взглядом и заметила, что к калитке приклеился бумажный лист — символ двери в иной мир. Надя двинулась в сторону Антона Александровича, тяжело передвигая замерзшие и частично онемевшие ноги. Заметила, что никаких следов вокруг нет. Снег лежал нетронутый, будто Надю забросило сюда с чёрного-чёрного неба.